Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре на два голоса. Мой собеседник в московской студии – Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Чапек, брат Чапека: выставка художника в Пражском Граде
Англо-итальянский писатель с русскими корнями Николо Тучи: к 10-летию со дня кончины
К вопросу о холодном пиве – эссе Бориса Парамонова.
Культурная панорама и новые музыкальные записи. Чем вы нас порадуете сегодня, Андрей?
Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать фрагменты самого свежего альбома московского гитариста Игоря Бойко.
Иван Толстой: В Пражском Граде проходит выставка одного из самых уважаемых и дорогих чешских художников – Йозефа Чапека, брата писателя Карела Чапека. Этот яркий представитель чехословацкого кубизма говорил, что его картины не копируют реальность, а создают ее. На выставке представлена тысяча работ: от наивных детских иллюстраций до мрачных кубистических, почти инопланетных, фигур. С экспозицией знакомилась Александра Вагнер.
Александра Вагнер: Несмотря на то, что писатель Карел Чапек добился мировой славы, а его брата художника знают в основном искусствоведы, в Чехии братья Чапеки – младший Карел и старший Йозеф - известны как единое целое. В честь братьев назван летний кинотеатр и несколько гимназий, а в Праге установлен монумент: на одной стороне каменной глыбы написано имя старшего брата, а на другой – младшего. Как пишут многие исследователи, Йозеф и Карел дополняли друг друга. Хороший тому пример – слово “робот”, растиражированное по миру в написанной Карелом Чапеком пьесе “R.U.R.”, но придуманное Йозефом, о чем известно всем, интересующимся происхождением этого слова. Что же касается картин Йозефа Чапека, то за пределами Чехии они практически неизвестны. Нынешняя ретроспектива потому призвана привлечь внимание не только чешского почитателя живописи. Она открылась в одной из крупнейших галерей страны на территории Пражского Града, куда отправляется большинство туристов.
Экспозиция начинается даже не с картин, а со слов из дневника художника, напоминая посетителю, что Йозеф Чапек не только творил на холсте, но и на бумаге: “Что существует? Да, существует человек и смысл жизни. Это не вопрос содержания в живописи, это вопрос одновременно и происхождения и предназначения”. По словам куратора выставки Павлы Печинковой, именно человек стал главной темой в творчестве Йозефа Чапека:
Павла Печинкова: В одном из своих текстов Йозеф Чапек написал, что ему кажется, будто современное искусство не знает человека настоящего времени. И привел пример: на картинах эпохи Ренессанса можно найти, как раньше жили люди, а на картинах XX века в лучшем случае можно увидеть обнаженную натуру, а в худшем - натюрморт. Чапек в свою очередь хотел рисовать простого человека, который впоследствии станет центральным мотивом его творчества. Мотив этот меняется по мере того, как развивается сам художник. В 20-х годах он изображал мужчин. Позже сосредоточился на детях, которые для него являлись источником человеческой природы. В это время он рисовал для детей, детским стилем и темой тоже был ребенок. В 30-х годах на его полотно вступила женщина. В это время он каждый год ездил в отпуск на реку Орава. Тут он наблюдал за иной моделью человеческой жизни – жизни, связанной с природой. Кроме ораванок, он изображал охотников, рыбаков – все они были для Чапека метафорами объединения людей и природы.
Александра Вагнер: Молодой человек с мешком, молотком и ящиком, постарше – с бородой, трубкой и бутылкой в руках, моряк и пастух, индеец племени апачи и спешащий по своим делам прохожий, детектив по соседству с совсем мифическими персонажами – Робинзоном и Фантомасом, а рядом с ними непонятно чья невестка, продавщица вышивки или девочка с земляникой – вот люди, которых изображал Чапек. Правда, все они – не точные копии реального человека, а чаще всего угловатые или даже поделенные на геометрические фигуры. Рисуя их, Чапек написал в одном из своих эссе, что не знает “точных границ, которые бы однозначно указывали, где начинается искусство”. Поэтому на его холсты одновременно с краской вступает и слово. Когда он изображает города, то не забывает поставить надписи на фасадах зданий: тут – кирпичный завод, а рядом цементная фабрика, на другой картине есть цветочный магазин, кафе и неизменная в чешских краях пивная. Кстати, таким образом можно обнаружить пристрастие автора к портвейну: натюрморт с бутылкой вина снабжен надписью: “Портвейн”.
Искусствоведы не любят причислять Йозефа Чапека к какому-либо из направлений искусства, отмечая, что ему удалось создать свой собственный стиль, хотя и вышедший из распространенного в то время в Европе кубизма. Куратор выставки Павла Печинкова говорит, что для тех, кто стремился поименовать даже это направление, чешские искусствоведы придумали термин “синтетический кубизм”.
Павла Печинкова: Чапек отрицает коллективные доктрины и манифесты, на основании которых развивалось искусство, а придает значение индивидуальной свободе. Он связывает вопросы творчества с вопросами этическими, защитить свою собственную независимость для него - вопрос этики. Так возникает реальность, изображенная в ином, преломленном свете. Художника он иногда сравнивал с волшебником, которому удается, что называется, сделать чудо из ничего. Так, по его мнению, художник магически превращает реальность в новое бытие.
Александра Вагнер: После Первой мировой войны стиль Чапека меняется: формы становятся более пластичными, и на место квадрата приходит круг. Многие чехословацкие художники в то время стали задумываться о дальнейшем развитии искусства и обратились к примитивизму, в их понимании, стремлению к счастливой жизни, любви и каждодневному труду. Поддержав эти идеи, Йозеф Чапек вступает в группу “Твердошейные”. Рассказывает Павла Печинкова.
Павла Печинкова: Группа “Твердошейные” была основана весной 1918 года и стала ключевым творческим объединением в возникшей республике. В это время Чапек продолжает изображать связанные с войной темы - попрошаек и пьяниц, но впоследствии на его полотнах появляется наивизм, который, на мой взгляд, - составил основной вклад Чапека в чешскую изобразительную школу. Он пишет в то время о художниках-наивистах целую книгу “Самое скромное искусство”.
Александра Вагнер: Вторая мировая война закончилась для Йозефа Чапека заключением – он оказывается в концентрационном лагере, где вместе с еще одним известным чешским художником Эмилем Филлой рисует генеалогические древа членам СС. Правда, позже его отстраняют даже от этой деятельности.
Павла Печинкова: Работ этого периода сохранилось очень мало, потому что в лагере была атмосфера, где “музам не везло”. Чапек писал стихи, которые удавалось пересылать в письмах, а если рисовал, то малюсенькие рисунки обычной шариковой ручкой. Они были по обеим сторонам тонкой бумаги: не было, на чем, и не было, чем. В Бухенвальде возникло несколько портретов сокамерников, а после транспортировки в Заксенхаузен возвращаются темы свободной жизни – изображения женщин и детей.
Александра Вагнер: Из лагеря Йозеф Чапек присылает жене список неудачных, по его мнению, картин, которые он хотел, но не успел переделать. Вооружившись ножницами, Ярмила выполнила его просьбу и разрезала холсты на части. Один из них сохранился и сегодня выставлен - склеенный из восьми обрезков.
Иван Толстой: Культурная панорама. Какие самые интересные новости, Андрей, у вас?
Андрей Гаврилов: Меня поразила новость, которая пришла из просторов нашей необъятной родины, о том, что некоторые, по крайней мере, региональные библиотеки получили новый “черный список” от Госнаркоконтроля, в котором содержится около 40 названий. Это книги известных российских и мировых авторов, в произведениях которых ведомство нашло пропаганду наркотиков.
Иван Толстой: Ну что это, например, какие произведения?
Андрей Гаврилов: Ну, можно назвать “Пляж” Алекса Гарленда. Это, кстати, забавно, потому что он входит в курс современной зарубежной литературы для филологических факультетов. Это “Страх и отвращение в Лас-Вегасе” Хантера Томпсона, романы Ирвина Уэлша, романы Берроуза и, даже, “Роман с кокаином” Агеева, того самого Агеева, который, как считается, как считалось, или, может быть, как будет продолжать считаться, является псевдонимом Владимира Набокова.
Иван Толстой: Но только теми считается, кто не читал замечательную разоблачительную публикацию Марины Сорокиной и Габриэля Суперфина, опубликованную в 1995 году. Она называется “Загадочный господин Агеев” и рассказывает о настоящей биографии Марка Леви, который уехал то ли в эмиграцию, то ли был послан с заданием от ГПУ, занимался красильным делом, потом работал в Стамбуле, и во время войны, в 42-м, кажется, году через Турцию и Армению вернулся в СССР и, впоследствии, на протяжении 30 лет работал преподавателем немецкого языка в Ереванском государственном университете. И никогда, конечно же, не вспоминал и никому не рассказывал, что в середине 30-х годов он оказался автором этого знаменитого “Романа с кокаином”, вокруг которого было столько разговоров. Причудливо, Андрей, не правда ли, что это роман как раз показывает распад личности под влиянием кокаина и совершенно не воспевает его. Но, по-видимому, по формальным признакам, раз в заглавии слово “кокаин”, то - запретить и не пущать.
Андрей Гаврилов: Наверное, следующим этапом будет запрет рассказа “Морфий” Михаила Афанасьевича Булгакова.
Иван Толстой: Да, конечно, такой список вообще можно было бы составить. И “Убить пересмешника”, потому что убить кого-то призывают. То есть, по всем статьям можно что-нибудь да запретить.
Андрей Гаврилов: Интересно, ну “Война и мир” это понятно, это пропаганда насилия, раз “война”, но можно ли вообще придумать что-нибудь, кроме “Буратино”, “Чиполлино” или “Красной шапочки”, в названии чего не было бы прямой пропаганды?
Я очень люблю, когда сталкиваются новости из самых разных регионов, самых разных видов искусства и самых разных жанров. Тут же пришла новость касательно человека с безумно интересной судьбой, может быть, не менее интересной, чем у господина Агеева. Это Алехандро Ходоровски - чилийский писатель, кинорежиссер, актер, театральный режиссер, имеющий русские корни, поскольку его бабушка с дедушкой в свое время покинули Одессу, опасаясь погромов. В общем, опасаясь справедливо, потому что их семья пострадала. Так вот, этот самый Алехандро Ходоровски, выставка которого открылась сейчас в Лондоне, и не просто выставка, а открылся целый сезон Ходоровского, он сказал следующую фразу: “Искусство не вправе задавать себе вопрос: опасно ли оно? Когда был опубликован “Вертер”, две тысячи молодых людей покончили с собой. Четыре евангелиста написали Новый Завет и, в результате, погибли миллионы. Сколько людей погибло из-за учения Будды! Я не более опасен, чем Будда, Иисус Христос или Гете, потому что опасно всё”. Так вот, этот самый Алехандро Ходоровски в 1962 году вместе с Фернандо Арабалем и Роланом Топором в Париже основали культурное движение “Паника”. Это движение “Паника”, выставка которого открылась в Лондоне, и провозгласило ориентацию на “хаотические хэппенинги, освобождение от деструктивной энергии во имя гармонии и красоты”. И, с третьей стороны, откуда-то из третьего региона, из третьей части нашей планеты пришло сообщение о том, что Алехандро Ходоровски, кажется, наконец-то нашел необходимые деньги для того, чтобы снять продолжение своего самого, пожалуй, знаменитого фильма - сюрреалистического вестерна “Крот”. Вторая серия будет называться “Cыновья Крота”, и, судя по всему, в главной роли снимается сам Алехандро Ходоровски.
Я о нем говорю так подробно, потому что, во-первых, с моей точки зрения, это абсолютно гениальный режиссер, во многом недооцененный, а, во-вторых, он представляет то направление искусства, отсутствие которого в современной русской культуре, мне кажется, очень негативно на этой культуре сказывается. Вот немножечко Гиньоль, немножечко сюрреализм, то, что начиналось до войны, можно что-то увидеть у Хармса, можно у Введенского, что потом каким-то образом продолжалось в свое время в самиздатовских и подпольных опытах самых разных писателей, от лионозовской школы в Москве до опытов Марамзина в Ленинграде, и что, может быть, сейчас каким-то образом возродится или в преображенном виде все-таки появится. Это отсутствие особой серьезности, это провозглашение каких-то общечеловеческих истин совершенно не знакомым нам языком, но, тем не менее, тем языком, который принят во всем мире.
Иван Толстой: Андрей, позвольте уточнить, если понятие “сюрреализм”, как направление в искусстве, еще, конечно же, понятно всем нашим слушателем, то вот с Гиньолем, я подозреваю, есть некоторые проблемы. Расскажите, пожалуйста, для таких непосвященных как, например, я, что это такое, это что за жанр?
Андрей Гаврилов: Я бы, скорее, сказал, в данном случае, чтобы не углубляться в дебри, что я имел в виду. Если вспомнить Рабле, но не то, всем нам с детства знакомое издание в переложении, если не ошибаюсь, Заболоцкого, замечательное совершенно, детский вариант, а полный вариант в переводе Любимова, то, в общем, очень многие фрагменты, станицы или, даже, главы, в общем, находятся на грани допустимого с точки зрения эстетики, с точки зрения приемлемости в хорошем обществе, как говорят, и, вообще, печатности. Начиная с той фразы, которая меня в 15 лет поразила. Я не знал, что есть разные варианты “Гаргантюа и Пантагрюэля” и, открыв наугад большой том в библиотеке, я прочел: “Дамы хохотали, а Панург бегал вокруг них и пукал, как жеребец”. Я был абсолютно шокирован, потому что в том варианте, который я читал до этого, подобных фраз не было. Так вот, это юмор, в данном случае, почти могильный, основанный на различных физиологических проявлениях деятельности человеческого организма. То есть, нельзя сказать, что это непристойно, просто потому, что уровень профессионализма, с одной стороны, а, с другой стороны, уровень искусства в этих произведениях стол высок, что слово “неприлично” или “непристойно” уже переходит на второй план. Это попытка передать какие-то вещи с помощью очень низменных, почти едва допустимых в обществе приемов, это то, что еще Бахтин называл “юмором площадей”, если вы помните. И вот это направление, которое, как мне кажется, у нас было пресечено в силу пуританской морали, которая у нас воцарилась, начиная с 30-х годов.
Иван Толстой: Кстати, Андрей, вы сказали о некоторой недостоверности в переводах “Гаргантюа и Пантагрюэля”, о том, что какие-то вещи в переводе Заболоцкого, а до этого можно вспомнить и Владимира Пяста, и других переводчиков, которые перелагали это произведение на русский язык, там что-то было цензуровано, что-то было опущено, а любимовский перевод - полный. Я очень боюсь провраться, потому что любимовского перевода я как раз не видел, я читал предыдущий. Собственно говоря, имя одного из персонажей неправильно переводится на русский язык, толкуется. В тексте у Рабле следующее пояснение, что имя Гаргантюа появилось в качестве измененного детского “que grand tu a!“ - “какой же ты огромный!”. Но на самом деле по-французски “que grand tu a!“ означает не “какой ты большой”, “а какой у тебя большой”. Дальше домысливайте. Если бы было “какой ты большой”, было бы „que grand tu es“. Интересно, что у Любимова? Не помните вы, кстати?
Андрей Гаврилов: Не помню. Но я хочу попробовать обелить Заболоцкого, потому что это был не перевод, это был детский пересказ, и в то время, если вы помните, в советское время таких книг было немало, от “Робинзона Крузо” и “Гулливера”, до “Гаргантюа” или “Тиля Уленшпигеля”.
Иван Толстой: И того же Свифта, конечно.
Андрей Гаврилов: Есть Гулливер.
Иван Толстой: А, да, да. Ну, у Свифта есть не только “Гулливер”, но и “Молль Флендерс”, и “Сказка бочки”, и все прочее.
10 лет назад скончался англо-итальянский писатель Никколó Туччи. Нас привлекло то обстоятельство, что у него были русские корни. Рассказывает историк русской Италии Михаил Талалай.
Михаил Талалай: В беседах со старожилами “русской Флоренции” изредка всплывало имя литератора Никколó Туччи, которого все помнили просто как “Ника”.
К русским кругам он примыкал преимущественно благодаря матери Марии Бер, москвичке немецкого происхождения. Она вышла замуж за врача-итальянца еще до революции, после одного из многочисленных путешествий по Европе вместе со своей матерью, бабкой писателя (Туччи посвятил бабушке Софии Бер впоследствии несколько своих самых знаменитых страниц из романа “Before My Time”).
Сам Никколо появился на свет 1 мая 1908 года в Бартоломео-Стравольджи близ Лугано, в итальянской Швейцарии, где у отца имелась медицинская практика. Затем он рос в небольшом тосканском городке Альяна, куда переехали родители, учился во флорентийском университете.
В памяти знакомых он остался как остроумный, даже язвительный молодой человек, у которого “на всё была шутка”, и как обладатель утонченной тосканской культуры.
В 1936 году Никколо уехал за океан, практично воспользовавшись бюджетным “Фондом пропаганды фашизма”, но в Америке сразу же примкнул к левым кругам, став “невозвращенцем”. Подав заявление на гражданство США, он получил таковое с трудом, так как в послевоенной Америке считался весьма подозрительным субъектом – “левым”, но прибывшим за океан по “фашистским” каналам. Долгое ожидание американского гражданства не позволяло ему путешествовать: Туччи вернулся в Италию уже в 50-х годах, автором блестящих рассказов и повестей, вышедших в Нью-Йорке. Его литературный подвиг позднее сравнивали с набоковским – отказавшись от родного итальянского, он в совершенстве, на творческом уровне, освоил английский.
В 1950-1980-е годы Туччи не раз возвращался во Флоренцию, ругал американский образ жизни, но в Италию не возвращался.
Когда мне довелось познакомиться с историком-русистом Ренато Ризилити, один срок работавшим на посту мэра городка Альяна, речь у нас зашла, о самом знаменитом жителе этого города. Мы совершили совместный поход по местам Никколо: бывший мэр показал мне дом на виа Рома, где жило семейство Туччи, и где отец имел врачебную практику; сходили и на городское кладбище, где самый выдающийся монумент, в неоготическом стиле, - это усыпальница Туччи, сооруженная на средства литератора.
К тому времени я уже прочитал “русскую” книгу автора, с выразительным названием “Вefore my time” (“Прежде моего времени”), где он передавал семейные предания и легенды своей московской родни – книгу я обнаружил в богатой библиотеке русской флорентийки Нины Адриановны Харкевич. Она неплохо знала Туччи, но посоветовала мне обратиться к другому персонажу русской Флоренции, Флавии Колачикки.
Решив перевести на русский язык фрагменты книги, я обратился к автору, заручившись рекомендацией госпожи Колачикки. Пришел заинтересованный ответ: Туччи желал видеть мой перевод, но наша переписка не развивалась, так как на следующие мои послания престарелый литератор (ему перевалило за девяносто) не отвечал.
На кончину писателя, в декабре 1999 года откликнулись, в первую очередь, американские средства информации, но резонанс дошел и до Италии. Больше всего славой Туччи гордятся, в силу местного патриотизма, жители городка Альяна.
В 2003 году тут прошел небольшой семинар, ему посвященный и приуроченный к решению муниципалитета наименовать небольшую площадь перед городским парком именем Николо Туччи.
Должен сказать, что я не одобряю подобные решения, когда городская топонимика использует в качестве доски почета, при этом обычно избираются неведомые горожанам площадки и прочие объекты, где и нумерации нет (а посему не надо тратиться на переадресовку) – такие названия остаются лишь на бумаге, как наглядный пример бюрократических псевдокультурной политики. Тем не менее, такой номинативный акт стал стержнем встречи, где выступили отцы городка, его дочь Мария Туччи, филологи и краеведы. В этом декабре отмечается десятилетие со дня смерти писателя Никколо Туччи с русскими корнями. Он скончался в городе Нью-Йорке.
Иван Толстой: А теперь предлагаем слушателям отрывки их романа “Вefore my time” (“Прежде моих времен”) в переводе Михаила Талалая.
Диктор: “Когда я думаю о маме, мне представляются сосны, с треском падающие под ударами топора и сокрушающие другие деревья. Мне видятся лесные склады, заводские поселки, фабричные дымы, бухгалтерские книги, тюки и коробки, бинокли, бороды, очки в золоченой оправе и, в центре этой картины - тихий, с тяжелыми шторами дом на тихой московской улице. Моя русская родня принадлежала миру деятельных людей со своей религией и, даже, со своей троицей: железная воля, чувство долга перед человечеством и гигантское самоуважение. Деньги в этом мире значили мало и, скорее, означали грех. К ним относились с осторожностью и презрением. Они были подобны ртути в термометре. Деньгами можно было измерить значение и усилие - значит, и достоинство. Вне стеклянной трубочки они раскатывались в опасные шарики, которые нельзя трогать руками. Мой русский дед был на удивление безвреден и довольствовался своей ежедневной порцией старческих слез. Он умер, когда моей матери было 11. Мама поплакала с денек, а затем утешилась его подарком - плюшевым медведем, который и поныне хранится в нашем доме. Этот медведь почитался более, чем портреты деда и даже его мраморный бюст. Но даже медведь не дотягивал до уровня святости любой безделушки, принадлежавшей бабушке. На это имелась трагическая причина. Когда я открыл глаза в мир, мертвое тело бабушки еще перемещалось по нашему дому. Его удушливый смрад смягчался запахами сандалового дерева, потускневшего серебра, камфары, пудры, жасмина, русской кожи, китайского чая, японского лака, засахаренных роз, ладана, залежей сигар. Но запах разложения был сильнее. Он стоял в наших детских кроватях, в нашей одежде, в нашей еде. Гнить мы начали прежде, чем расти. В доме не было ни одного носового платка, ни одной простыни, ни одной скатерти или салфетки, ни одной вилки, ни одного ножа или соусника, ни листка писчей бумаги или книги, не отмеченных ее инициалами, этим знаком проклятые принадлежности. Стены были увешаны ее портретами: коричневыми на светло-коричневом, черными на белом, маслом, темперой, пастелью, всегда - в высокие моменты ее жизни, всегда - с печальным взглядом, всегда - пример для подражания. Вот бабушка стоит в виде пирамиды, отороченной котиковым мехом, увенчанная тремя рядами жемчуга, с выступающим вперед двойным подбородком, с толстыми щеками, высокими скулами и хмурым лбом. Все детали олицетворяют добродетель. Вот она в виде беломраморного бюста – будьте чисты, как этот мрамор. Вот ее фотографии, где она верхом на слоне в Индии и на верблюде в Египте, на пирамиде, внутри пирамиды и под Сфинксом, среди руин Помпеи (здесь она грустно улыбнулась – видите, что я делаю с городами, когда они меня сердят). От любого изображения бабушки исходила печаль, вполне достаточная для подавления всего нормального в ребенке, не говоря уже обо мне - я был подавлен уже тем, что был ее потомком. Единственной вещью, меня как-то утешавшей, был вид ее богатой могилы в Берлине. На этом снимке бабушки, конечно, не было видно - надгробный памятник прочно держал ее под спудом, мраморный блок с перекормленным ангелом. Моему греховному воображению она представлялась изъеденной червями, и одному лишь мраморному ангелу удавалось отгонять эти нечестивые мысли. Я был крайне разочарован, узнав, что фотография изображала лишь будущую могилу бабушки - памятник поставили сразу после похорон ее мужа. В самом деле, его имя было снабжено датами рождения и смерти, а имя бабушки, написанное ниже, только датой рождения. “Ты почистил зубы?” - спрашивала меня мать. “Да, мама, почистил”. “Можешь поклясться?”. “Да, мама, могу”. “И на могиле бабушки?”. “Нет”. “Тогда не клянись, а скажи, что солгал, так же, как вчера и позавчера. И ты думаешь, что твоя бабушка не знает, что ты лжешь? И ты не понимаешь, что каждый раз, когда ты лжешь, ты плюешь на ее могилу? Сколько раз за последнее время ты плюнул на ее могилу?”. Уяснив от матери, что ложь препятствует спасению моей души, я решил, что, по крайней мере, никогда не буду подвержен самому страшному греху – неблагодарности. “Я все могу простить, кроме неблагодарности, - говорила мама, - неблагодарность в тысячу раз хуже разбоя и убийства”.
Иван Толстой: Андрей, какие новости мы еще не успели обсудить?
Андрей Гаврилов: Я не знаю, это радостная новость или нет, но, во всяком случае, новость, внушающая уважение. Старейшему кинотеатру Москвы “Художественному” исполнилось 100 лет. В рамках юбилейных торжеств, в кинотеатре бесплатно показывают фильмы, премьеры которых состоялись в его стенах. Интересно, что в начале ХХ века кинотеатров в Москве было немало, кинозалы открывались в магазинах, трактирах, складах и, даже, жилых квартирах, однако “Художественный” был электротетаром, который специально был построен для показа фильмов. В 1911 году, к 100-летию Отечественной войны 1812 года, кинотеатр реконструировал Федор Шехтель. Его задача была изменить весь облик этого уголка Москвы, здесь должен был быть крупнейший в Европе ледовый дворец, частью которого, как предполагалось, и станет “Художественный”. Но этим планам не суждено было сбыться, началась Первая мировая война, затем революция, подвалы кинотеатра служили тюрьмой для пленных - то белых, то красных - и весь этот уголок Москвы изменен не был. Он был изменен значительно позже, когда за ним выросло это чудовищное здание военного министерства.
Иван Толстой: И, чтобы вернуться к тому, чего мы немножко коснулись, имени Владимира Набокова, когда вы рассказывали о библиотечном списке запрещенных книг, куда попадает и “Роман с кокаином” Агеева, мы упоминали тогда и Набокова, так вот как раз в день выхода нашей передачи в эфир, 17 ноября, в Нью-Йорке, а также и в других издательских столицах мира, выходит незаконченный, никому неизвестный роман Владимира Набокова, который по-английски называется “The original of Laura”, а в русском переводе, который выпускает издательство “Азбука” буквально через несколько дней, перевод следующий: “Лаура и ее оригинал”.
Я роман не читал, не мог еще читать, только некоторые отрывки были опубликованы в “Плейбое”, и мне еще не попался этот журнал в руки, но, тем не менее, кажется, мы, Андрей, в нашей программе не раз говорили о том, что перевод заглавия представляется чуть-чуть сомнительным. Лаура, безусловно, относит нас к Петрарке, в то время как кажется, что это опять продолжение набоковской игры с Пастернаком, с “Доктором Живаго” и с его героиней Ларой. “The original of Laura”, на мой взгляд, нужно переводить как “Оригинал Лоры”. Почему это так? Посмотрим, надо прочесть эту незаконченную рукопись, подумать и посмотреть, но мне все-таки кажется, что что-то за этим должно стоять не итальянское, а очень и очень русско-заснеженное, какая-то все-таки Лора и какая-то Лара. Посмотрим. Настаивать все-таки не буду.
Продолжаем программу. “К вопросу о холодном пиве” - так назвал свое эссе Борис Парамонов.
Борис Парамонов: У Аркадия Райкина была такая юмореска: начальник расспрашивает подчиненного, на что он израсходовал фонды, зачем, например, купил для конторы холодильник. “Так пиво холодное будет”, - отвечает подчиненный.
Нынешний год в городе Женева – юбилейный: 500 лет со дня рождения одного из двух знаменитейших горожан Жана Кальвина (второй – Жан-Жак Руссо, юбилей которого через три года).
Кальвин, один из деятелей религиозной Реформации 16-го века, оставил по себе сомнительную славу. Влияние его было колоссальным, но созданная им ветвь протестантизма отличалась крайним ригоризмом, проповедовала и поддерживала суровой аскетизм в быту и, подчас, склонялась к столь же зловещему фанатизму, что и католическая инквизиция: известно, что последователь Кальвина Жак Сервет, человек, открывший феномен кровообращения, разошедшийся с учителем в некоем догматическом пункте, был сожжен на костре.
Кальвинизм - устрашающе мрачная религиозная доктрина о предопределении: человек спасен для вечной жизни на небесах или осужден на адские муки независимо от его собственного жизненного поведения, а исключительно по воле или, даже, произволу Бога. Люди, уверовавшие в это учение о вечном предопределении, осуждали сами себя на исключительно суровую жизнь: это была жизнь, никак не зависящая от личных усилий живущего, что придавало ей невыносимо мрачный колорит. Очень хорошо написал о психологии кальвинистов Василий Розанов:
Диктор: “Кальвин напугал своих последователей. Так как никто из кальвинистов не мог знать и ниоткуда, кроме как из своей совести, не мог узнать – находится ли он в счете осужденных или в счете оправданных – то всякий трепетал найти в себе слабости, грехи, как признак осуждения, и трепетал, естественно, до такой степени, что уже действительно не совершал этих грехов, не впадал в слабости – от самой парализованности, испуганности души. Получилось добродетельное общество чуть ли не безгрешных: но исключительно от напуганности своей, от несчастия, от того, что уже и при жизни каждый как бы горел в аду сомнения: “Не осужден ли я?”
Борис Парамонов: Продолжая это описание, Розанов сравнил кальвинистов с людьми, которые были бы одновременно заговорщиками и агентами тайной полиции, за ними следящими.
Но за кальвинистами, за пуританизмом числится и немалая заслуга. Макс Вебер в 1905 году написал ставшее знаменитым исследование “Протестантская этика и дух капитализма”, где вывел нынешний экономический строй из морального склада людей, испытавших влияние кальвинистского пуританизма: они отличались моральной серьезностью, трудовой аскезой и методизмом личного поведения. Эти черты личности, доказывал Макс Вебер, и породили хозяйственную организацию западной жизни, известную под именем капитализма.
Организаторы нынешнего юбилея Кальвина, по понятным причинам, нажимают на позитивные результаты деятельности своего печально знаменитого сына. “Нью-Йорк Таймс” сообщает следующие подробности:
Диктор: “Преодолевая колебания относительно кальвиновского юбилея, его организаторы стремятся представить Кальвина в более благоприятном свете. В театре идет пьеса под названием “Проделки Кальвина” (аллюзия на мольеровскую “Проделки Скапена”), и на афише к спектаклю изображен Кальвин, держащий в вытянутых руках за хвосты двух котов: намек на обстоятельства его женитьбы на вдове с двумя детьми, тогда как сам он принес в новую семью двух котов. Вообще стараются концентрировать внимание не на мрачных сторонах кальвинизма, а на его позитивных достижениях – организация образования, устройство экономической жизни, в частности, отмена католического запрета на взимание процентов с долга, что сделало Женеву мировым банковским центром”.
Борис Парамонов: Можно сказать, что радости от этих мероприятий мало, даже афиша с котами вряд ли способна развеселить, ибо воспринимается в контексте кошкодавства: была однажды в Средние века такая эпидемия.
Но есть среди юбилейных придумок одна всё-таки веселая: выпуск нового сорта пива, названного в честь Кальвина. На бутылочных наклейках – портрет мрачного козлобородого человека и надпись по латыни: “Calvinus”.
Сик трансит глориа мунди: так проходит слава мира. Тот самый унылый дух капитализма, порожденный Кальвином, обратился со временем в веселое общество потребления. Тут вспоминается Набоков, написавший однажды:
Диктор: “Маркса привел к мысли о необходимости ознакомиться с экономическими проблемами вопрос о гномах-виноделах (“мелких крестьянах”) в долине Мозеля: грациозное зарождение грандиозных идей”.
Борис Парамонов: С кальвинизмом, как видим, произошло нечто обратное: началось с вечных мук, а кончилось пивом.
Вспоминается также посмертная судьба Че Гевары, ставшего чем-то вроде рекламного бренда: его изображение – на тысячах ширпотребных товаров. Была облетевшая весь мир карикатура: слева – Че Гевара как есть, справа - он же, но на берете - еле заметный логотип фирмы “Nike”, этакая горизонтально поставленная запятая. Должно быть, вдохновленный этим рисунком, Виктор Пелевин в одном из своих романов сделал дух Че Гевары пророком мирового консюмеризма. То есть капитализму и обществу потребления всё равно, кого утилизировать – хоть женевского проповедника, хоть латиноамериканского революционера.
Хорошо, что мозельское вино и женевское пиво существуют всё-таки помимо Маркса и Кальвина.
Иван Толстой: Андрей, а теперь наступило время для вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о сегодняшней музыке и исполнителях подробнее.
Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушаем фрагменты из нового, самого свежего альбома московского гитариста Игоря Бойко. Игорь Бойко родился в 1961 году в городе Сумы на Украине, и начал играть в разных ансамблях с 1975 года, но профессионально - лишь с 80-го. В 1981-85 годах была армейская служба, а затем работа в Будапеште, в “Русском ансамбле песни и пляски”, с которым Игорь концертировал по всей Венгрии, а также попал и в Австрию, где играл в джазовых клубах. 1990-92 год - работа в московском джазовом оркестре “Современник” под управлением Анатолия Кролла, и в эти же годы начинается длительный творческий союз с замечательным джазовым певцом, композитором, пианистом и барабанщиком Сергеем Манукяном. В 1992 и 93-м годах Игорь Бойко работает в Амстердаме и неоднократно выступает по местному радио. В последние годы, после того, как он закончил работать в легендарной джазроковой группе “Арсенал” под управлением Алексея Козлова и участвовал в записи альбома “Арсенал”. “Концерт в клубе “Форте”, Игорь Бойко, как правило, работает с собственным ансамблем, записывая собственные альбомы, хотя и не отказывается от сессионной работы с другими музыкантами. Собственных альбомов у него уже шесть. Вот фрагмент последнего альбома “Искры и тени” мы сейчас и послушаем.