Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. О культуре - на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Российское консульство в Неаполе под колпаком итальянских спецслужб – рассказ Михаила Талалая
Русская эмиграция и холодная война – исследование екатеринбургского историка
В Америку на велосипеде – эссе Бориса Парамонова
Культурная панорама и новые музыкальные записи. Представьте их, Андрей, пожалуйста.
Андрей Гаврилов: Сегодня, Иван, это действительно новые записи. Мы представляем компакт-диск московской саксофонистки, певицы и композитора Анны Королевой, который называется “Концерт в клубе “Форте”.
Иван Толстой: Из новостей культуры меня в последние дни больше всего привлекло сообщение, озаглавленное так: “Найдены зуб и пальцы Галилео Галилея”. Я почему-то сразу вспомнил цитату из одного рассказа Сергея Довлатова: "Личные вещи партизана Боснюка. Пуля из его черепа, а также гвоздь, которым он ранил фашиста... Широко жил партизан Боснюк."
Впрочем, я полон исторического почтения к Галилею. Его зуб и пальцы, как пишут в новостях бесстрастным языком судебно-медицинского протокола, “были отделены от трупа знаменитого итальянского ученого XVI-XVII веков во время погребальной церемонии в 1737 году, спустя 95 лет после смерти”.
Эти некрупные останки переходили от одного коллекционера к другому, пока не пропали в 1905 году. Недавно они были проданы на аукционе как "неустановленные предметы в деревянном ящичке XVII века". Покупатель, имя которого не называется, передал фрагменты останков в музей.
И вот любопытный пример увековечивания русских слов в мировой литературе меня привлек. Его дал новый роман британского писателя Мартина Эмиса. Его книга названа “Беременная вдова” (The Pregnant Widow). Мартин Эмис нашел название для нового романа у Герцена.
Герцен писал: "Смерть современных форм гражданственности скорее должна радовать, нежели тяготить душу. Но страшно то, что отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову. Между смертью одного и рождением другого утечет много воды, пройдет длинная ночь хаоса и запустения". Как удивительно современно звучит слог Александра Ивановича, не правда ли? Иными словами, говорит Эмис, революция происходит не моментально, и переходу в качественно новое состояние сознания предшествует длительный и тяжелый бессознательный процесс.
Андрей Гаврилов: Могу сказать вам, Иван, что слово Герцена звучит современно, это действительно так. Я могу признаться, что я в свое время, когда работал в одной советской редакции, развлекался тем, что, спрятав книгу под поверхностью стола, зачитывал куски из “Колокола”, и минуты через две сотрудники начинали опасливо коситься, некоторые выходили из комнаты, а самые дружественно ко мне расположенные подходили и говорили: “Ну, ты перестань, ну, что ты делаешь, разве же можно такое читать вслух?”.
Иван Толстой: Абсолютно. У Герцена есть совершенно гениальная фраза для обозначения гражданственности в ее русском проявлении, точнее, отсутствия этой гражданственности, разумеется. Герцен говорил, что добиться от русского человека смелого, мужественного, гражданского поступка так же трудно, как из мыла высечь искру.
Но, я закончу о книге Мартина Эмиса. В книге идет речь о шести молодых людях, которые проводят летние каникулы 1970 года в итальянском замке. Издатель романа определил его жанр как трагикомедию. Эмис рассказал, что на него повлияла история его собственной сестры, которую он назвал жертвой социальных изменений рубежа 1960-70-х годов. По его словам, девушка была патологически неразборчива в связях, и по своему умственному развитию находилось на уровне 12-13-летнего подростка.
Эмис отметил, что вопреки обвинениям в мужском шовинизме, его книга на самом деле является феминистской. Роман должен выйти 3 февраля 2010 года в издательстве “Jonathan Cape”.
Не буду злоупотреблять микрофоном. Даю вам слово для рассказа об интересных культурных событиях.
Андрей Гаврилов: Я, прежде всего, хочу, Иван, поздравить вас и всех наших слушателей с праздником, который прошел на прошлой неделе, в третий четверг ноября, это День молодого Божоле. Я не могу сказать, что Божоле вообще относится к числу самых любимый моих напитков, и даже из французских вин я предпочитаю другие, но что-то есть в этом празднике возрождения крови земной. Красное вино - кровь земли, я не помню, кто это сказал, но сказано было очень красиво. И вот мне, честно говоря, немножко жаль, что праздник молодого вина у нас отсутствует полностью, что вместо веселья и легкого безрассудства у нас появились какие-то великосветские party, на которые приходят дамы, обвешенные бриллиантами, и вкушают напиток. Грустно, потому что это мог бы быть абсолютно народный праздник. В конце концов, пусть не Божоле, но ведь что-то и у нас производится или, по крайней мере, в сопредельных районах, которые мы по традиции, пусть и ошибочно, но считаем своими. И никакой политики, ничего такого, но какая-то память могла бы в данном случае сыграть нам на руку. Увы, ничего этого нет.
Иван Толстой: Я должен признать, Андрей, может, это стыдно, но я в Божоле мало что понимаю, я никогда не был увлечен этим. Божоле мне всегда казалось несколько разбавленной винной водичкой, а празднование дня появления - “Le nouveau Beaujolais est arrive”, “Прибыло новое Божоле” - мне казалось таким придуманным пиар ходом. Но, бог с ним, тем более, бог с ним, что в слове Божоле звучит что-то молитвенно-божественное, превозносящее. Путь будет так. Какие еще у вас новости?
Андрей Гаврилов: Обнародованы планы Пушкинского музея на ближайшее время. Директор Пушкинского музея Ирина Антонова рассказала о планах музея на 2010 год. Одним из главных событий года, очевидно, станет большая выставка Пикассо из парижского музея художника, которая пройдет в феврале. По словам Антоновой, в Москву привезут многие работы художника, которые ранее не бывали вообще в России, а также архивные документы. В том же году в музее пройдет выставка “Неизвестный Левитан”, привезут к тому же еще Эль Греко, Дюрера, Кранаха и картины старых мастеров. А вот в 2012 году, когда Пушкинский музей будет отмечать столетие со дня открытия, в музее состоится масштабная выставка “Воображаемый музей”. Каждый из залов дополнят шедеврами из зарубежных музеев и галерей. А также 2012 году пройдет выставка, посвященная крупнейшим направлениям в искусстве 20-го века. С Пушкинским музеем связна еще одна новость. Как вы помните, в 2005 году лишился помещения Музей кино. Я помню, когда проходила демонстрация в поддержку Музея кино в Москве, то, неожиданно для всех, на нее приехали французские режиссеры братья Дарденн, которые были гостями Московского Международного кинофестиваля. Почему-то их присутствие лишь подчеркнуло немногочисленность тех, кто отстаивал интересы Московского Музея кино. Но вот теперь было сделано заявление, что, очевидно, Музей кино станет частью Пушкинского музея или, даже, скорее всего, выставочного комплекса, который планируется вокруг Пушкинского музея. Ему будет предоставлено, наконец-то, отдельное помещение. Напомню, что сейчас музей, здесь нельзя сказать перебивается, но, тем не менее, хранит свои фонды на территории “Мосфильма”. Это очень хорошо и спасибо “Мосфильму”, что он пошел навстречу, но это, конечно, не музейное помещение и не музейная работа.
Иван Толстой: Андрей, разве все так благостно? Я где-то прочитал, впрочем, раз я не москвич, то не мог осознать весь драматизм этого сообщения, может быть, вы мне поясните, одновременно с предоставлением площади для Музея истории кино, Пушкинский музей, кажется, претендует на помещение Института истории философии?
Андрей Гаврилов: Да, было об этом сообщение, я не знаю, честно говоря, кто из (хороший новояз!) хозяйствующих субъектов в данном случае прав, я очень надеюсь, что этот конфликт, а, судя по всему, он или был, или есть, что он как-то будет решен мирно. Знаете, как у Стругацких - “и пусть никто не уйдет обиженным”. Я не знаю, как, я не следил за развитием его, я просто честно надеюсь, что все будет хорошо. Я понимаю, что это звучит по-дурацки, но, по-другому, наверное, и быть не должно, хотя, к сожалению, и может.
Иван Толстой: Столица Итальянского Юга, а некогда столица отдельного королевства - город Неаполь - не имеет в настоящее время никаких действующих дипломатических представительств России. Конечно, посольства здесь больше не будет, раз нет самого Неаполитанского королевства. Недавно один местный житель, крупный бизнесмен Антонио Криспино, предложил себя в качестве почетного консула Российской Федерации. Пока к этой кандидатуре присматривается Министерство иностранных дел России, историк Михаил Талалай совершил поход в архивы полицейских служб и обнаружил там любопытные досье на российских консулов старых времен.
Михаил Таталай: Немалый интерес представляет судьба российских дипломатических учреждений в Неаполе – сначала столице отдельного государства.
Начало этой судьбы было блестящим, но за периодом определенной стабильности и развития дипломатических структур последовала, сначала - после Объединения Италии - рецессия, затем – после революции 1917 года – радикальная метаморфоза и упадок.
Российская внешняя политика, начиная с периода установления постоянных дипломатических отношений с итальянскими государствами, то есть с 1760-х годов, всегда отводила Неаполитанскому королевству особое место. Это вызвалось, в первую очередь, частичным совпадением политических интересов обеих стран, направленных против гегемонии Турции в восточном Средиземноморье.
При Николае I развитие политических отношений России и Неаполитанского королевства достигло апогея. Эмблемой этого политического “романа” служат конные статуи, попавшие в Неаполь. Для этого дипломатического дара Николай I воспользовался уже готовой работой Петра Клодта – его коней просто сняли с пьедесталов на Невском проспекте и отправили из Кронштадта через Балтийское море и Атлантический океан в Неаполь. И теперь русская бронза у Королевского дворца, недавно отлично реставрированная, – материальный свидетель движения России к берегам Неаполитанского залива.
Однако, после окончательного падения Бурбонов, статус российской дипломатической структуры в Неаполе был резко понижен, и оно стало консульством. Из проводника высоких внешнеполитических курсов российские дипломаты превратились в опекунов, торговцев, моряков, предпринимателей, курортников небольшой российской колонии.
Работой российского консульства в Неаполе, естественно, интересовались соответствующие итальянские органы. Этот интерес отразился в особом сборном досье Префектуры, попавшим, в итоге, в Государственный Архив Неаполя. Папка хронологически относится к 1914-1930-м годам, то есть к одному из самых острых периодов в европейской и мировой истории. Естественно, что рутинные, практические дела консульства туда не попадали, - лишь те, которые имели какой-то выход, не без острых проблем, на итальянские власти.
Открывает просмотренную коллекцию документов серия бумаг, относящихся к видной подопечной консульства Елены Синельниковой, постоянно обитавшей в Неаполе и скончавшейся в январе 1914 года, то есть в самые последние мгновения эпохи, получившей в западной историографии название Belle Epoque. Сама подопечная относилась к известному дворянскому роду, являлась дочерью губернатора Екатеринослава, нынешнего Днепропетровска, и вышла за замуж за Ришара маркиза Ложеро де Круазик, который оставил свою русскую жену и уехал в Новый Свет, в Нью-Йорк, где начал новую жизнь с новой семьей и завел известную гостиницу – Ложеро – действующую до сих пор. Опозоренная и брошенная Синельникова предпочла не возвращаться в Россию и обосновалась в Неаполе.
Проблематичность ситуации состояла в том, что маркиз Ложеро де Круазик после смерти Елены Синельниковой, потребовал в качестве наследства ее немалое состояние, чему, понятно, воспрепятствовало ее семейство. Оно – с помощью консульства и неаполитанских адвокатов – пыталось доказать фактический распад брака и несостоятельность претензий маркиза. Эта так и неразрешенная проблематика, характерная как раз для Belle Epoque, через несколько месяцев, после августа 1914 года, стала неактуальной.
Во главе консульства в те годы стоял неординарный человек Николай Георгиевич Шлейфер. Камергер Высочайшего Двора, статский советник, и, как ни странно – профессиональный скульптор. В начале XX века он служил вице-консулом во Франкфурте и сумел войти в историю тем, что создал памятник Чехову в городе, где тот умер - в Баденвейлере. Он стал вообще первым памятником Чехову на Западе, и сейчас, когда к месту смерти Чехова установилось нечто вроде паломничества, имя Шлейфера звучит все чаще. Его биография еще не написана, и обширное досье на него из Неаполитанской префектуры дает обильный материал. В Италию Шлейфер был переведен, с повышением, еще до войны, и сначала служил консулом на Сицилии, в Катании.
Война застала его врасплох и, судя по неаполитанским документам, в раздвоенном моральном состоянии. За годы дипломатической работы в Германии он проникся, видимо, уважением к немецкой цивилизации, которую с началом войны был, очевидно, вынужден обличать. Но это ему не вполне удавалось. Свидетельство тому – скандальный документ, по сути дела – донос хозяина гостиницы во Флоренции, который сообщил в соответствующие инстанции о речах российского консула за ужином в гостинице, в которых он проявил себя как tedescofilo, то есть, германолюб. Дело было в 1918 году, еще до окончания войны. Уязвленный хозяин-патриот даже выставил дипломата из своей гостиницы и написал в Неаполь донос.
После окончания Первой мировой войны, помимо официального консула Шлейфера, в Неаполе объявился еще один российский дипломат, Георгий Эдуардович Тилло, вице-консул из Сан-Ремо. Так как из-за войны колония русских состоятельных курортников в Сан-Ремо растаяла, его ставка там была упразднена, и Тилло, не желавший покидать Италию, попытался было занять место Шлейфера в Неаполе. Секретные службы заинтересованно наблюдали за интригой Тилло против Шлейфера, но видимого предпочтения никому не отдавали: если Шлейфер был германолюбом, то Тилло и вовсе на поверку оказался немцем с российским паспортом.
Удалил Шлейфера с его поста в итоге не Тилло, а ход истории. В 1924 году итальянское правительство признало советское и Шлейферу пришлось сдать ключи и опись имущества представителю СССР. За сменой власти внимательно наблюдала полиция, которая усилила надзор за консульством – теперь выражавшим идеологию, принципиально враждебную той, что установилась в Италии.
По сути дела оба государства тогда обращались в диктатуры, и трудно заявить, по позднейшему выражению, что старые дипломаты выбирали в Италии свободу, но для них лично фашизм несомненно был более либеральным, нежели советский строй. Флейшер перешел на положение, опять-таки по позднейшему выражению, невозвращенца и отбыл в Рим. Известно, что там он, а особенно его сын, музыкант Юрий, сблизился с кругом Вячеслава Иванова. Последние донесения, относящиеся к Шлейферу, касались его хлопот ради улучшения судьбы одного беженца. Причина таковых хлопот была не ясна секретным службам, но, в итоге, в одном докладе было вскрыто, что Залотусский был скульптором, как и Шлейфер, и, значит, речь шла об артистической солидарности. Замечу, что для Залотусского его беженство из Советского Союза лишь на время отсрочило репрессии: жестокий век застиг его и в эмиграции Италии – его имя я нашел в списках депортированных в немецкий концлагерь, в качестве еврея.
С 1924 года в Неаполе началась краткая эпоха советских консулов, менявшихся с калейдоскопической быстротой. На всех имелись досье: это Давид Курфиршт, сменивший Шлейфера, Сергей Духовской, Давил Дебоган, Владислав Ледер, последний консул. Секретные службы жаловались на трудности надзора за ними, из-за их минимальных контактов с неаполитанским социумом. Пришлось ограничиваться внешними наблюдениями, которые были полны недоумений. Так неаполитанцы, известные своей общительностью, удивлялись странностям консула Духовского, который днями сидел в здании консульства, никуда не выходя и ни с кем ни общаясь. Иногда поздними вечерами он отправлялся, как сообщали агенты на загадочные прогулки.
Отложились в досье и несколько скандалов: так один консул написал в полицию жалобу на неаполитанцев, членов фашистской партии, которые в национальный праздник явились в консульство и потребовали вывесить и на его здании приличествующий празднику государственный флаг. Возник интересный эпистолярий, где обсуждалась проблема национальной символики, но резон в данном случае оставили за советским консульством. В другой раз жалобу на консульство написал директор химкомбината, где, среди прочего производили и ядовитые газы. Консул, сопровождавший официальную делегацию советских инженеров, пожелал осмотреть именно эти цеха, в чем ему было решительно отказано, а об интересе – доложено.
На положение дипработников зловещую тень бросил и росший антисемитизм фашистского общества. В 1928 году в неаполитанской газете “Il Mattino” появился расистский пасквиль о дипломатах с характерным названием “Израиль”. Публикация вызвала решительный протест советского посольства в Риме.
Занятия советского консульства были крайне ограничены. Подданные Российской империи, в основном, русские жены неаполитанцев, даже левых убеждений – такие, например, как две дочери Бакунина, в нем не нуждались. Беженцы его чурались, а то и ненавидели как представителя вражеского режима. Из подопечных оставались единичные студенты на обучении и инженеры в командировках. В итоге, в 1928 году представительство было закрыто – спустя полтора века существования.
Иван Толстой: В издательстве Уральского университета в Екатеринбурге выпущена монография историка Алексея Антошина. Она называется “Российские эмигранты в условиях “холодной войны”. Самое интересное – это годы, которые охватывает исследование: середина сороковых – середина шестидесятых. Последнее время стали еще робко появляться книги о 50-х годах, но вот в 60-е не захаживал еще никто. Уже это заслуживает читательского внимания.
Но дело, конечно, не только в хронологии: Алексей Антошин – исключительно дотошный и упорный исследователь, взявшийся за тему, в которой ему предстояло оказаться первопроходцем. Ведь до сих пор, говоря “холодная война”, историки имеют в виду противостояние государственных систем, хитроумные дипломатические ходы, военное напряжение. При этом сам человек из размышлений и политических построений выбрасывается, остаются большие государственные задачи, но не движения мысли и души современников.
Западные исследователи с некоторых пор уже пододвинулись к такой частной истории, заинтересовались антропологическим измерением холодной войны, приводят множество цитат из дневников, писем и интервью больших и малых политиков, дипломатов, и просто – внимательных наблюдателей из широкой, что называется, публики.
Вот почему очень обнадеживает появление книги екатеринбургского ученого Алексея Антошина. На 660 страницах встречаешь имена шифровальщика Гузенко, новопоколенца Прянишкова, меньшевика Абрамовича, историка Ульянова, полковника Алдана, художников Давида Бурлюка и Александа Бенуа, писателей Георгия Адамовича и Бориса Зайцева и десятков, десятков других. И речь не идет о книгах, статьях и публичных выступлениях этих эмигрантов (хотя и то, и другое, и третье Антошин широко использует), но о письмах и дневниковых записях, о неопубликованный материалах и свидетельствах, хранящихся в архивах нескольких стран.
Кропотливость и любовь к выразительной детали отличают исследование Алексея Антошина и вызывают читательскую признательность. Книга “Российские эмигранты в условиях холодной войны” – это научный прорыв.
Я попросил Алексея Валерьевича сказать несколько слов о его монографии.
Алексей Антошин: В моем исследовании берется только один из отрезков холодной войны, потому что, на мой взгляд, в одной работе очень трудно осветить все перипетии такого глобального явления, как холодная война. У меня работа посвящена периоду с середины 40-х до середины 60-х годов. В центре внимания, конечно, находятся судьбы людей, которые оказались в состоянии очень тяжелого выбора, выбора, который осложнялся как раз для российских эмигрантов тем, что они оказались за рубежом, в странах, чаще всего, западного блока, и, конечно им приходилось делать этот важнейший выбор в ситуации такого ожесточенного противостояния режимов. Вот это, наверное, главная проблема: человек и его выбор в условиях, в общем-то, глобального катаклизма 20-го века.
Иван Толстой: Обычно, когда говорят в современной историографии о холодной войне, имеют в виду какое-то противостояние военное, какие-то страшные ракеты, которые, помните, возили по Красной площади, каких-то генералов в высоких фуражках, и так далее. Если говорят о людях, о персоналиях, участвовавших в этом противостоянии, говорят об очень высоких чиновниках. Но, полистав вашу книгу я вижу, что речь идет в ней не о высоком чиновничестве, а как раз о людях довольно мало известных широкой публике. Кто эти герои вашей книги, могли бы назвать несколько имен, биографическими сведениями о которых вы больше всего заполняете страницы в ней?
Алексей Антошин: Это очень разные люди, принадлежащие к разным волнам российской эмиграции. Есть и те, кто уехал еще из Российской Империи или украинских и белорусских районов Польши, те, кто вообще никогда не жил ни в советской России, ни в Советским Союзе, и это, конечно, накладывало отпечаток на их выбор. Есть там и фигуры первого плана из числа всем хорошо известных представителей Первой, послереволюционной волны эмиграции, такие как Иван Алексеевич Бунин, Александр Федорович Керенский, Виктор Михайлович Чернов и многие другие имена, которые очень хорошо известны. Но вот как раз этот период их жизни, те душевные переживания, которые они испытывали в эту эпоху, это меньше известно.
И, несомненно, на страницах книги отводится немалое внимание и той сложной ситуации выбора, в которой сказались и эмигранты Второй волны, связанной с событиями Второй мировой войны. И здесь можно назвать и Николая Александровича Троицкого, и ряд других видных деятелей Второй волны миграции.
То есть, вообще самая главная проблема, которую я пытался поставить, это, совершенно верно, это человек, как он в этой ситуации выбора не только оказался, а что ему приходилось испытывать, эти душевные переживания, морально-психологическое состояние, связанное с тем, что эмигранты российские в эту эпоху использовались и той, и другой сверхдержавой. И та, и другая сверхдержава старались использовать их, прежде всего, как инструмент в холодной войне, а они стремились быть самостоятельными. Вот в этом была их трагедия.
Иван Толстой: Есть ли кто-то из героев вашей книги, о ком вы хотели бы написать отдельную главу монографическую, а, может, даже и книгу, биографию, жизнеописание сделать? Есть ли кто-то, кого вы хотите раскрутить? То есть, лежит ли к кому-то ваше сердце больше, чем к кому-то другому?
Алексей Антошин: Вы знаете, очень сложный вопрос, но, наверное, одна из таких весьма любопытных фигур, потому что вообще фигур там великое множество, у каждого человека своя, очень непростая и извилистая судьба, выбрать очень трудно… Ну, например, последний посол Российской Империи в Великобритании Саблин, о котором у меня в книге очень много написано. Мне приходилось работать с очень большим архивом Саблина, который находится в Русском архиве Лидса, в Великобритании. И вот это действительно своеобразный выбор государственника, патриота России, который много лет отдал службе на благо Российской Империи. Человек, который был неформальным лидером российской диаспоры в Великобритании в 1920-30-е годы, главой Русского Дома, человеком, который имел разнообразные контакты среди британской политической элиты. И вдруг этот человек в годы Великой Отечественной войны начинает активно сотрудничать с советским посольством. Человек, который действительно решил, что, как он неоднократно писал своим друзьям, он занимается защитой российских государственных интересов, в данный момент, как он всегда их понимал. Он считал, что его выбор был всегда один и тот же, он - на стороне России. И трагедия этого человека состояла в том, что постепенно он начал осознавать, насколько трудно ему дальше продолжать сотрудничать с Советским Союзом, потому что, как и многие другие, он начал понимать, что все-таки тем новым воплощением Российской Империи, о котором он мечтал, Советский Союз не становится. И это трагедия таких людей как Саблин. Таких было очень много в тот момент.
Иван Толстой: Прежде, чем мы пойдем по программе дальше, давайте задержимся на какое-то время и договорим о культурных новостях.
Андрей Гаврилов: Я бы хотел представить книгу, которую я только что получил, она лежит передо мной и, я думаю, что я один из первых, кто держит ее в руках. Насколько мне известно, она только в конце прошлой недели, практически вечером в четверг или в пятницу, попала в руки издателей, пройдя все транспортные, таможенные и другие препоны. Это книга “Черный паспорт” - биография военного фотографа Стенли Грина. Стенли Грин начал свою карьеру в качестве фотографа моды в Париже и, опубликовав книгу о парижской ночной жизни, решил переключиться на документальную фотографию. В эпоху глобальных перемен, таких, как окончание холодной войны и падение Берлинской стены, он путешествовал по всему миру и много снимал в странах бывшего Восточного блока и на Кавказе. В начале 90-х он оказался в самом очаге чеченской войны, конфликта, который Грину было суждено освещать более 10 лет. Это для него стало личным делом, и в 2004 году вышла книга об этом конфликте под названием “Открытая рана”. Это была эпическая поэма Грина о людях Чечни и их притеснениях. Он и стал, наверное, после этой книги широко известен широкой аудитории, и с тех пор он работал практически во всех горячих точках мира. Его соавтор - Тён ван дер Хейден, графический дизайнер, который живет и работает в Амстердаме, последние 10 лет он отвечает за оформление ежегодного альбома “World Press Photo”. Ярче всего дизайнерский талант Тёна ван дер Хейдена раскрывается в тех случаях, когда у него вместе с фотографом есть возможность рассказать какую-либо историю. Блестящим образцом такого соавторства и стала книга “Черный паспорт”. Она интересна не только замечательными фотографиями Стенли Грина, но и тем, что на примере Стенли Грина мы видим странную судьбу военного фотографа: почему вдруг человек бросает мирную жизнь и лезет под пули, какое влияние такая работа и многолетняя привычка рисковать оказывает на его характер, как это сказывается на его отношениях с близкими людьми, с его любимыми и друзьями? Ежедневно газеты и журналы полны фотографиями, на которых нам показывают войну и насилие, но жизнь военного фотографа это еще и увлекательная история. Почему он может каждый день смотреть в лицо смерти и страданиям? Помимо фотографий, книга “Черный паспорт” содержит и монолог самого Стенли Грина. Тён ван дер Хейден составил этот монолог из сырого материала, восьми длиннющих интервью, и представил как бы в виде киносценария из отдельных эпизодов. Так, например, в одной сцене мы видим Стенли Грина в Париже в роли помощника по хозяйству, а в 20-й главе он рыдает, увидев тела двух американских сотрудников службы безопасности в иракской Фалудже. Их трупы были сожжены толпой. Это невеселая книга и не легкая книга, но это та книга о фотографии, которую, по-моему, должен посмотреть или прочесть каждый. Хочу только сказать, что ее издатели - Леонид Гусев и Мила Сидоренко.
Я хочу напомнить, что в Москве кончает свою работу выставка, посвященная Премии Кандинского, “Инновации в искусстве”. Выставка идет уже долгое время и, наверное, многие ее посетили, кто хотел, но кто все откладывал - поспешите, потому что у вас осталось буквально несколько дней. Выставка абсолютно того стоит. Я, честно говоря, шел с некоторым опасением. Во-первых, слишком много скандалов было в прессе вокруг участия или не участия отдельных фигур, и у меня сложилось совершенно неправильное впечатление, что это немножечко междусобойчик, где все выясняют отношения. Я был совершенно неправ, кто не был на выставке - посмотрите. Где еще вы можете увидеть жутковатые московские пейзажи Константина Батынкова или “Гарнитур Святой Себастьян” Вадима Захарова, который нам представил мебель, сделанную по законам иконописи, то есть, обратной перспективы. Мебель, которая совершенно невозможна в быту, поскольку ей нельзя пользоваться, но которая совершенно неожиданная и фантастически смотрится, когда ты к ней подходишь. Деревянные гигантские скульптуры или, скорее, даже артефакты Николая Полисского, поразительный совершенно скайп-чат героев “Войны и мира” - Наташи Ростовой, Пьера Безухова и Андрея Болконского в исполнении Дмитрия Шорина. Очень интересный фотофильм Юлии Девляшовой и Александры Тошевиковой под названием “Coffee-break” - небольшая короткометражка, построенная по всем законам кино, но сделанная из фотографий. “Coffee-break” можно перевести как угодно, но в данном случае это еще и “разбивание кофейных чашек”. И, наконец, работа, которая на меня, повторяю, абсолютного дилетанта, произвела наибольшее впечатление – работа группы “Танатос Банионис”, это фрагмент проекта “Божественный ветер”. Напоминаю, что “Божественный ветер” это всего-навсего перевод слова “камиказде”. И это проект, который показывает посредством татуировки и мультипликации мифологию камикадзе, мифы вокруг, рассказы о. Это все длится минут пятнадцать, но, по-моему, если уж ты садишься в кресло посмотреть то, что тебе показывают представители группы “Танатос Банионис”, шевельнуться ты просто не можешь. Я не знаю, инновация это или нет, соответствует это какому-нибудь лозунгу или духу выставки, или нет, но работа сделана на очень высоком уровне. Повторяю только мой призыв: еще есть несколько дней, не опоздайте, не упустите, где это еще можно увидеть!
Иван Толстой: В Америку на велосипеде - так назвал свое эссе наш нью-йоркский автор Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Неуклонно разрастающийся экологический кризис заставляет изыскивать малейшие меры к снижению концентрации отравляющих земную атмосферу газов, главным образом рокового СО2. Органы местного управления во многих городах Европы, да и Америки, осуществляют массу изобретательных инициатив, клонящихся к этой благой цели. И тут на выручку пришел старый добрый знакомый – велосипед. Есть насмешливая поговорка: изобрел велосипед! – вроде того что, мол, открыл Америку, то есть сказал или сделал нечто давно всем известное. Но, в случае с велосипедом, расхожая ирония оказалась как раз неуместна.
Пример подала, конечно, Дания, в которой, сколько мы себя помним, велосипед был, оставался и остается главным средством городского транспорта. Был такой популярный художник-карикатурист Бидструп, рисунки которого печатались чуть ли не во всех газетах мира, в Советском Союзе ничуть не меньше, чем где-либо, потому что Бидструп был вдобавок коммунистом. Много лет назад я видел его рисунок в газете “Ленинградская правда”, поздравлявшей друга СССР с шестидесятилетием; так Бидструп для этого случая изобразил себя опять же на велосипеде, хитрым образом приспособив для изображения его колес цифры 6 и 0.
Дания - страна маленькая, там куда угодно доедешь на велосипеде, и не надо тратиться ни на громоздкие автомобили, ни на бензин. Но эта местная специфика со временем вышла за узкие рамки крошечной страны и перешла в страны немалые, особенно, конечно, в города – старинные европейские города, куда меньше приспособленные к нашествию автомобильных полчищ, чем широкие просторы, авеню и хайвеи Соединенных Штатов Америки. Кстати, в Нью-Йорке сейчас всё больше и чаще отводят на мостовых специальные дорожки для велосипедистов; более того, появились здесь велорикши – этим извозом промышляют молодые люди хиппарско-зеленого вида. Вообще же в Нью-Йорке велосипедисты никогда не переводились, но манхэттенский велосипедист – это особое существо, особый антропологический вид, больше всего напоминающий о японском камикадзе.
Но оставим в стороне Нью-Йорк и вернемся в Европу, в Париж. С некоторого времени столица Франции освоила скандинавскую инициативу и завела широкую сеть прокатных велосипедов. Открыты тысячи велосипедных депо – прямо на улицах; приобретя специальную и недорогую карточку, вы берете велосипед в пункте А, где-нибудь у Триумфальной арки, и едете в пункт Б, скажем, на Монмартр, и там сдаете свой велик в такой же прокатный пункт; их повторяю, в городе тысячи, они в пределах достижения в любом месте города.
Машины для этого дела поставили новые, усовершенствованные, дорогие – три с половиной тысячи долларов каждая. И дело пошло. Парижане полюбили велосипед. Загазованность парижских улиц резко снизилась.
И тут я отойду на время от этой воодушевляющей муниципальной хроники европейских столиц и предамся одному давнему, уже историческому воспоминанию. Я - человек немолодой, и среди моих знакомых были и есть даже фронтовики Великой Отечественной войны. Один из них рассказывал, как советские воины освободили столицу Чехословакии братскую Прагу. Их встречали восторженно – об этом десятки сохранившихся хроникальных фильмов. Но радость, как говорил мне тот освободитель Праги, была недолгой.
Пражане, будучи культурными европейцами, отнюдь не оберегали недорогостоящее имущество, в том числе велосипеды, горами громоздившиеся у каждого тротуара. Подъехал к кафе, взошел на террасу, взял кружку пильзенского, а велосипед у ограды оставил. Короче говоря, на следующий день велосипедов в распоряжении пражан больше не было. На одних разъезжали советские воины-освободители, другие осели в соответствующих каптерках.
Конечно, горя большого не было: велосипед – недорогая цена за освобождение от шестилетнего фашистского гнета. Мне даже сдается, что чехи больше смеялись, чем сердились. И вообще продолжали хорошо относиться к русским – вплоть до августа 1968 года.
А теперь вернемся в 2009 год, в город Париж – и вот что сообщит по интересующему нас вопросу надежный источник - газета “Нью-Йорк Таймс”:
Диктор: “Система проката велосипедов, известная под маркой Велиб, насчитывала 20 600 велосипедов стоимостью три с половиной тысячи долларов каждый. В настоящее время 80 процентов велосипедов украдено или сломано. Украденные велосипеды чаще всего обнаруживаются на черных рынках Восточной Европы, но также и в странах Северной Африки. Очень часто велосипеды подвергаются ломке – вандализируются – в местах их стоянки. Человек, решивший взять на прокат велосипед на такой стоянке, обнаруживает, что шесть велосипедов из десяти сломаны. Ежедневно отдаются в починку полторы тысячи велосипедов – если сохраняется еще возможность их починить”.
Борис Парамонов: Газета сообщает еще немало подробностей об этой новейшей европейской практике, но человека с советским опытом подобными сообщениями не удивишь. Возникает до боли знакомый, можно сказать, уже классический образ советской коммуналки, которой становятся если и не квартиры, то города и площади старой Европы. А самое больше удовольствие коммунального человека, как известно, плюнуть в суп соседа, пока он отлучится на минуту. Всё равно ему этого супа не есть и из этого колодца не пить.
Выход, кажется, один: переселяться всей коммуналкой. Изобрести велосипед и на нем открыть Америку.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, это удивительное совпадение, что сегодня прозвучало это эссе, потому что не далее как вчера я в магазине увидел новую книгу, насколько я понимаю, она совсем недавно появилась на русском языке. Это книга замечательного американского музыканта Дэвида Бирна, руководителя группы “Talking Heads”, наверное, одной из самых интересных американских групп последнего десятилетия или, даже, двадцатилетия. Так вот это книга о путешествии по Америке на велосипеде. Помимо всех его талантов - работы в театре, в кино, работы с “Кронос-квартетом”, с авангардными джазовыми музыкантами - оказывается он еще убежденный велосипедист, и он накрутил по Америке много километров. И вот теперь его воспоминания об этом, наконец-то, вышли и на русском языке.
Иван Толстой: Ну, Андрей, раз уж вы взяли слово, так держите его. Наступило время вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о сегодняшней музыке и музыкантах поподробнее.
Андрей Гаврилов: Каждый раз, Иван, я пытаюсь свернуть слово “поподробнее”, потому что я хочу, чтобы музыка говорила за себя. Я лишь скажу несколько слов. Анна Королева, фрагменты последнего альбома которой мы сегодня слушаем - джазовая саксофонистка, вокалистка, композитор - родилась в Краснодаре в апреле 1980 года. У нее был абсолютный слух, и она начала играть на фортепьяно уже с четырех лет. В день своего пятилетия она получила подарок – проигрыватель и пластинку с музыкой Глена Миллера. Вот так определяется судьба человека. В джазе она с 1998 года. Начала с участия в комбо-проектах известного новосибирского пианиста Евгения Серебренникова. Первую сольную программу, составленную из авторских композиций, Анна Королева представила в московском “Джаз Арт-клубе” на Беговой. В 2000 году со своим квартетом она впервые приняла участие в международном джаз фестивале “Джаз в саду “Эрмитаж”. А затем были выступления на клубных и филармонических площадках, фестивалях, гастроли в России и за рубежом, а также участие в разных проектах с такими разными музыкантами как Гари Барц, Юрий Башмет, Деннис Роуланд, Владимир Чекасин, Игорь Бутман и другие. Ее основной инструмент - альтсаксофон, но она и поет, свободно владея вокальной стилистикой разных джазовых эпох, довольно часто используя просто-напросто скет. К тому же она еще играет на клавишных инструментах. У Анны Королевой до сегодняшнего дня, до последнего времени, было два диска. Ее диск “Концерт в клубе “Форте” - ее третий альбом.