Варшавский "Театр вспучесны" стал уже вторым польским театром, взявшимся за постановку пьесы российского писателя Виктора Шендеровича "Люди и ангелы". Какие чувства в этой связи он испытывает, автор пьесы рассказал в интервью Радио Свобода.
- Кто был инициатором постановки "Людей и ангелов" в Польше?
- Сначала пьесу перевел замечательный переводчик Ежи Чех. Затем ею заинтересовался один из старейших польских театров в городе Калише, и год назад состоялась премьера. Теперь дело дошло до варшавского "Театра вспучесны", который называют польским "Современником" – видимо, за схожую роль, сыгранную в схожие времена. Я немного беспокоился, понятны ли будут реалии, переводимо ли это все. Оказалось, вполне понятно и переводимо, мой герой Иван Андреевич Пашкин знаком и близок людям, пережившим польский вариант строительства коммунизма. Другой оказалась, правда, европейская актерская школа – с более точным рисунком, с меньшими паузами, меньшим простором для существования актеров. Я сравниваю с Театром Табакова, где "Люди и ангелы" идут уже шесть лет.
- В польских газетах вас называют писателем и "резким критиком российских элит". Годится определение?
- Я понимаю, что ко мне это прилепилось и биографию не поменять. Но хочется думать, что интерес к пьесе вызван не моей критикой российских элит, а качеством драматургии. Зрителю все равно, критик я или не критик, ему должно быть смешно и грустно. Обе мои большие пьесы публицистичны, но я понимал, что эта публицистичность должна быть растворена в таком драматургическом бульоне. Иначе получится агитка, что скучно. То, что это так долго идет в "Табакерке", убеждает меня, что все-таки, наверное, дело не в агитке.
- Вам важно, что первая зарубежная постановка произошла в Польше?
- Я сказал перед премьерой в Калише и был искренен: мне важно, что это Польша, которая для моего поколения была своеобразным окном. На ее примере мы видели, что можно быть и славянами, и строителями социализма, но при этом не терять чувства гражданского достоинства и продолжать быть Европой. Через это окно к нам прилетали и свободные польские журналы, и польская карикатура, и книги Ежи Леца, без которых трудно представить мое поколение. Не говорю уже о пани Монике, которая формировала массовые вкусы. И был, наконец, Вайда, который перевернул меня двадцать пять лет назад, а сейчас "Катынью" перевернул и меня, и мою дочь. Польша была распахнутым окном в социалистическом общежитии, и для меня огромная честь, что теперь моя пьеса звучит на польском языке.
- Известно, что другую вашу пьесу рассматривает для постановки Юго-Осетинский драматический театр. Эта страна для вас будет своей или чужой?
- Своей. В данном случае не важен государственный статус. Важны люди, которые понимают и этот язык, и эти проблемы. И если мою пьесу когда-нибудь поставят в Тбилиси, я буду относиться к этому так же.
- Кто был инициатором постановки "Людей и ангелов" в Польше?
- Сначала пьесу перевел замечательный переводчик Ежи Чех. Затем ею заинтересовался один из старейших польских театров в городе Калише, и год назад состоялась премьера. Теперь дело дошло до варшавского "Театра вспучесны", который называют польским "Современником" – видимо, за схожую роль, сыгранную в схожие времена. Я немного беспокоился, понятны ли будут реалии, переводимо ли это все. Оказалось, вполне понятно и переводимо, мой герой Иван Андреевич Пашкин знаком и близок людям, пережившим польский вариант строительства коммунизма. Другой оказалась, правда, европейская актерская школа – с более точным рисунком, с меньшими паузами, меньшим простором для существования актеров. Я сравниваю с Театром Табакова, где "Люди и ангелы" идут уже шесть лет.
- В польских газетах вас называют писателем и "резким критиком российских элит". Годится определение?
- Я понимаю, что ко мне это прилепилось и биографию не поменять. Но хочется думать, что интерес к пьесе вызван не моей критикой российских элит, а качеством драматургии. Зрителю все равно, критик я или не критик, ему должно быть смешно и грустно. Обе мои большие пьесы публицистичны, но я понимал, что эта публицистичность должна быть растворена в таком драматургическом бульоне. Иначе получится агитка, что скучно. То, что это так долго идет в "Табакерке", убеждает меня, что все-таки, наверное, дело не в агитке.
- Вам важно, что первая зарубежная постановка произошла в Польше?
- Я сказал перед премьерой в Калише и был искренен: мне важно, что это Польша, которая для моего поколения была своеобразным окном. На ее примере мы видели, что можно быть и славянами, и строителями социализма, но при этом не терять чувства гражданского достоинства и продолжать быть Европой. Через это окно к нам прилетали и свободные польские журналы, и польская карикатура, и книги Ежи Леца, без которых трудно представить мое поколение. Не говорю уже о пани Монике, которая формировала массовые вкусы. И был, наконец, Вайда, который перевернул меня двадцать пять лет назад, а сейчас "Катынью" перевернул и меня, и мою дочь. Польша была распахнутым окном в социалистическом общежитии, и для меня огромная честь, что теперь моя пьеса звучит на польском языке.
- Известно, что другую вашу пьесу рассматривает для постановки Юго-Осетинский драматический театр. Эта страна для вас будет своей или чужой?
- Своей. В данном случае не важен государственный статус. Важны люди, которые понимают и этот язык, и эти проблемы. И если мою пьесу когда-нибудь поставят в Тбилиси, я буду относиться к этому так же.