Марина Тимашева: В одном из выпусков программы я начала разговор про тель-авивский фестиваль “Израдрама”, и остановилась на том, что истории, которые рассказывают израильские театры, доступны для понимания любого жителя страны и ему интересны. Особенно хороша пьеса “Хавдала” Шмуэля Асфари.
Молодая пара собирается пожениться, нужно познакомить родителей. Но семьи – очень разные. У девушки – богатый отец, мясник, родом из Палестины. У юноши родные - бедные и интеллигентные, не местные. Это создает множество веселых ситуаций и очень смешных диалогов. На вопрос отца, откуда родственники жениха, дочь отвечает: “Из Холокоста”, отец радуется: “А, это лучше, чем из Ирака или Марокко”. Много разговоров о колбасных изделиях, в которые необязательно добавлять мясо – совсем, как у нас. У двух супружеских пар разные взгляды на то, следует ли получать репарации от Германии. Бедные, но гордые, считают, что человеческая жизнь бесценна. Богатые рассуждают иначе: “Дают – бери”. Они же не видят греха в том, чтобы мародерствовать в арабских кварталах, ведь арабы тоже так поступали. Вроде бы, сначала мы на стороне интеллигентных родителей, но пьеса, начинавшаяся как комедия, заканчивается драматически. Хороший, вроде бы человек совершает… стоп, не буду выдавать секрет. Отличная, мастерски написанная, остросоциальная и очень человеческая пьеса – таких в современной России нет и не предвидится. В ней много реалий, касающихся службы в армии, вероисповедания, ритуалов и обычаев, которые нельзя заменить российскими, иначе я бы рекомендовала ее российским театрам.
А для того, чтобы поставить в России пьесу Савьен Лейбрехт “Банальность любви”, нужен режиссер, который бы основательно перелопатил текст. Авишай Милштейн из театра Бейт Лессин, к сожалению, полностью последовал за автором. Пьеса построена на документальных материалах, но драматургическая конструкция рыхлая. Не всегда понятно, что больше интересовало драматурга – любовные перипетии из жизни замечательных людей или политическая составляющая. К тому же, пьеса изобилует банальными, характерными для киносценариев, ходами – в частности, использована тройная ретроспектива. Действие начинается в Германии 1946-го года: комиссия по денацификации выясняет причастность Хайдеггера к гитлеровскому режиму. Затем мы перемещаемся в Нью-Йорк 77-го года, в квартиру Ханны Арендт. Она ждет израильского журналиста и вспоминает свою связь с Мартином Хайдеггером. И вот мы уже в Германии. 1924-й год. Молоденькая студентка сходится со своим профессором и выдающимся философом. В 1933 году, когда еврейка Ханна бежала из страны, Хайдеггер стал членом нацистской партии, возглавил Фрайбургский университет и выкинул из него всех евреев - педагогов и студентов. Хайдеггер так и не раскаялся в своем прошлом, но в 1950 году Ханна Арендт встретилась с ним снова. Конфликт в пьесе заявлен не тривиальный, героиня разрывается между двумя чувствами - ненависти к нацизму и любви к Хайдеггеру, которой ей в Израиле до сих пор не простили. У Ханны Арендт и без того были нелегкие отношения с Израилем. В книге “Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме” она допустила неприемлемые для многих израильтян высказывания о Бен Гурионе, о суде над Эйхманом, о сотрудничестве юденратов с нацистами, и о том, что сионистское движение игнорировало интересы арабского населения.
Цитирую пьесу: “… даже, если евреи победят в войне, то, в итоге, исключительным успехам сионистского движения… будет нанесен непоправимый урон. Евреи-“победители” … будут окружены враждебным арабским населением, они будут заключены в границах, которым всегда угрожает опасность, погрязнут в физической самозащите до такой степени, что это решительно повлияет на всю остальную деятельность…. Еврейская культура прекратит свое развитие, и политическая мысль сожмется лишь до нужд военной стратегии. Так я предполагала еще до создания государства”.
К соображениям Ханны Арендт Израиль не прислушался, книгу ее долгие годы просто не переводили на иврит. Театр же, судя по спектаклю, явно склонен ее поддержать, хотя Авишай Милштейн в этом не признается.
Авишай Милштейн: Когда Ханна говорит, что еще до провозглашения государства Израиль она предвидела всю эту ситуацию в плане арабо-израильского конфликта, для многих израильтян это настоящее открытие: это вопросы, которые занимают нас по сей день, мы платим за это высокую цену в последнее время. Мы не хотели делать политическую пьесу, мы не хотели делать и историческую пьесу. Показать, как два человека, которые были великими интеллектуалами, жили в большом противоречии с самими собой – этого мы хотели. Израильская публика довольно открытая, довольно разношерстная, она может понять все, что происходит на сцене. Некоторых зрителей это, безусловно, укрепляет в позициях, которых они и так придерживаются, а те, кому не нравится позиция Ханны Арендт, могут получить удовольствие от любовной истории.
Марина Тимашева: Театр Бейт Лессин, видимо, занимает определенную политическую позицию, и, используя исторические сюжеты, выясняет отношения с сегодняшними противниками. Иначе сложно объяснить, отчего именно в его репертуар вошел еще и спектакль “Анда” по пьесе Гилеля Мительпункта и в его собственной режиссуре. Детективно-процессуальная интрига тонет в огромном количестве необязательных разговоров, а история вертится вокруг суда над Эйхманом. Речь о том, что свидетелей обвинения подбирали, исходя из политических интересов правящей партии. Ее руководство боялось, что венгерские евреи, выжившие в Катастрофе, станут рассказывать не только о преступлениях Эйхмана, но и том, что Сохнут оставил их на произвол судьбы. В жертву политическим интересам приносят истину. Судейских и адвокатов толкают на подлог. Анда – имя женщины, прошедшей Освенцим. Она хочет свидетельствовать против Эйхмана, но из-за того, что в молодости принадлежала к оппозиции, велено ее в суд не пускать. Встреча с Андой и ее рассказы полностью меняют жизнь молодого юриста. “Неужели вам важно не то, что она выжила в Освенциме, а то, какой партии принадлежала” - он выступает в ее защиту, а по сути, за честное судопроизводство. По эстетике спектакль похож на хорошее американское кино 50-х годов, и, как в американском кино, здесь действует герой: один против всех. Появление героя в буквальном значении слова – очень большая редкость на современной сцене и в современной литературе. Финал, правда, не оставляет сомнений в том, что он проиграет сражение, однако, в высшем смысле победителем будет именно он. Авишай Милштейн говорит о пьесе, ее авторе и проблематике
Авишай Милштейн: Гилель Мительпункт - один из ведущих драматургов Израиля, драматург, с которым постоянно работает театр Бейт Лессин. Немного расскажу вам вкратце о нашей истории. Гилель был одним из тех, кто провел настоящий переворот в израильской драматургии 70-х годов. Было три таких переворота в израильской драматургии. Первая революция связана с пьесами, которые были написаны около 1948 года, в момент основания государства: тогда наши драматурги начали писать на более или менее понятном людям разговорном иврите, и занимались острыми, на тот момент, проблемами. Потом был определенный спад до начала 70-х, тогда крупные театры, в особенности “Габима”, отказывались принимать во внимание новых драматургов, работать с ними. Предпочитали работать с писателями, у которых вообще не было никакого опыта в драматургии, или ставить классику, несмотря на то, что зрители не шли на эту классику, не интересовались ею. В начале 70-х художественный руководитель Хайфского театра Одед Котляр просто вынул из сундука все пьесы, от которых отказались крупные театры Тель-Авива, дал возможность молодым, неизвестным драматургам поставить свои работы на сцене. Один из этих драматургов - известный нам Ханох Левин, а также ныне живущие Иошуа Соболь и Гилель Мительпункт, который как раз тогда начал свой творческий путь. С тех пор он пишет для нас, написал 45 пьес, он является режиссером большей части своих пьес. Можно сказать, что у него есть свой путь, свое умение: рассмотреть израильские мифы в свете израильской действительности. “Анда” – определенная вершина на этом пути. Здесь нас заставляют заново рассмотреть те мифы, на которых мы росли. Один из них - образ Бен Гуриона, а второй - суд над Эйхманом. Спектакль был поставлен два года назад в театре Бейт Лессин, был резонанс, которого мы даже не ожидали. Мы-то думали, что механизмы Рабочей партии давно уже ушли в небытие, и вдруг оказалось, что они возродились. Многие зрители не очень хорошо приняли этот спектакль, потому что чувствовали, что тут топчут то, на чем они выросли, их мифы, образ Рабочей партии. А правая сторона лагеря приняла этот спектакль. Было такое ощущение, что это политическая пьеса, которая говори о сегодняшнем дне. И те, и другие рассматривают конфликт, который раньше не рассматривали, - конфликт между старожилами и теми, кто приехал, пережив Катастрофу. И каждый нашел себя в этом конфликте. Мы получили приз за лучший спектакль года. Несмотря на то, что пьеса очень сложная и принимают ее неоднозначно, спектакль имеет огромный успех, 150 раз мы уже выходили с этим спектаклем на сцену.
Гилель Миттельпункт: От чего я отталкивался, когда начал писать эту пьесу? От того, как были приняты старожилами люди, пережившие Катастрофу. Моя мама пережила Катастрофу, Холокост и приехала сюда. И она часто повторяет, что не знает, какие воспоминания для нее тяжелее – воспоминания из Европы или то унижение, которое она пережила, приехав сюда. Суд над Эйхманом в израильской истории это поворотная точка, потому что до этого суда, до 1961 года, темы, которые касались людей, переживших Катастрофу, вообще не обсуждались в Израиле. Люди, которые приехали сюда, пережив Холокост, чувствовали здесь себя нежеланными, униженными. Могу процитировать Бен Гуриона, который как-то сказал, что он надеется, что молодежь будет как можно меньше общаться с людьми, пережившими Катастрофу, потому что эту молодежь хотели бы воспитать иначе, на других ценностях. Еще одна тема, очень важная, на мой взгляд, которая затрагивается в пьесе, это личные переживания, которые связны с прошлым: как политическая ситуация, политическая действительность меняет, агрессивно вмешивается в личные проживания. Учитывая войны, которые мы переживаем, и нашу сложную, напряженную политическую ситуацию, следует сказать, что попытка политиков создать единую картину - тема, которая всегда актуальна в Израиле.
Марина Тимашева: Постоянные для многих спектаклей темы - конфликт евреев, приехавших в Израиль после Второй мировой войны, с ее коренными обитателями, и конфликт первого и второго поколения Холокоста. Я попросила Гилеля Миттельпункта объяснить, в чем дело.
Гилель Миттельпункт: Я знаю, что у всего мира уже побаливает от нас голова, но вы должны понять, что государство было основано в 1948 году, это страна эмигрантов, к нам приехали пережившие Катастрофу из Европы, люди из арабских стран, они встретились здесь с коренными жителями. Кто будет доминировать? Эта борьба продолжается по сей день. Моя мама была в Красной армии, ей удалось спастись. Еврейка, которой удалось бежать, всегда говорит “россияне”, “русский народ” - для нее это какой-то монолит. У нас дома плакали, когда Сталин умер, потому что ведь он освободил лагеря. С другой стороны, это маленькая страна и здесь у нас двадцать групп, каждая говорит на своем языке, и мы в нашей драматургии показываем, какие болячки есть в стране эмигрантов. У нас нет земли, к которой мы все имеем какое-то отношение. Эта земля не принадлежала нашим дедам. Люди приехали сюда, потому что у них не было другого выхода. Потом у них родились дети, и эти дети задали себе вопрос: “неужели мы здесь только потому, что наших родителей вынудили бежать, и это единственное место, куда они могли бежать? Действительно ли мы часть этой страны?”. А потом рождаются внуки, и внуки уже говорят однозначно: “это наша страна, потому что нам тут хорошо”. Три разных поколения.
Марина Тимашева: Честно говоря, я просто завидую израильтянам, потому что у них есть драматурги, занимающиеся такими серьезными вопросами, разрабатывающие важные для всего народа темы. В России нет ни одного спектакля, который мог бы вызвать политическую дискуссию. И еще, представьте, что в Яффе под одной крышей, на одной площадке, работает арабо-еврейский театр, и зрителей не развлекает, но вовлекает в диспуты.
А теперь – о самом легкомысленном спектакле афиши. Его поставил Евгений Арье, руководитель театра “Гешер”, в прошлом знаменитый советский режиссер. Спектакль называется “Якиш и Пупче”. Глупейшая и не слишком пристойная комедия Ханоха Левина. Мужчина, по настоянию родственников, женится на некрасивой девушке, и никакого влечения к ней не испытывает. У евреев положено плодиться и размножаться, а наш Якиш никак не может перебороть себя и вступить с Пупче в супружеские отношения. Уже все родные и близкие советуют им, как вести себя в постели, не помогает. Уже скинулись обе семьи и отправили парня к проститутке, ее играет мужчина, говорит сиплым голосом (совсем заматерела служительница любви), волочит за собой хромую ногу – соблазнить Якиша ей (или ему) не удастся.
(Звучит музыкальный фрагмент)
Я представила себе, что бы сотворили с этой пьесой в России, и мне стало дурно. Значительный режиссер к ней бы не прикоснулся, а в антрепризе сделали бы ужасающую пошлятину. А Евгений Арье сочинил дивный, остроумный спектакль. Можно сослаться на традиции комедии дель-арте, но больше вспоминаются традиции полунинских “Лицедеев”.
(Звучит музыкальный фрагмент)
Слышите, как эта мелодия напоминает ту, которая звучит в спектаклях Славы Полунина. И актеры напоминают компанию милых, смешных, трогательных “Лицедеев”. И замечательно придуманы декорации. Задник затянут упаковочной бумагой, на которой можно рисовать цветными фломастерами: испортилась погода, нарисовали облака, потом потянули за веревочку, перемотали рулон, как жалюзи, и нарисовали солнышко… И той же самой бумагой застлан пол: в нее можно завернуться, можно изобразить на ней цветочную поляну. Так просто и здорово придумано! И такой вышел праздничный, театральный спектакль! Так что, под занавес программы поговорим с Евгением Арье.
Женя, как из этого, довольно непристойного текста, вычиталась такая хорошая история?
Евгений Арье: Я поручил ее сначала другому израильскому режиссеру, потом понял, что просто не могу смотреть на сцену, опускаю глаза, потому что они там хватали друг друга за органы, буквально это все играли, это было просто чудовищно. Еще я видел старый спектакль Камерного театра, который сам Ханох Левин поставил: это такой мрак чудовищный, все доведено до натурализма, смешанного с Брехтом. После этого надо было выходить и вешаться сразу. Я стал размышлять, как это сделать, и нашел вот такую клоунскую форму существования. Потом выкинул все декорации, которые были сделаны, и придумали мы с Мишей этот ход с бумагой и рисованием. Так вот, шаг за шагом продвигались, не то, чтобы сразу у меня родилась концепция. Я просто понимал точно, как нельзя и как не надо. Вообще спектакли Ханоха Левина здесь, по провинциям, никогда не покупали, это такой тель-авивский автор, а наш спектакль покупали, и мы его много раз сыграли. Такой материал, который должен быть ужасно легким и, как это ни странно, одухотворенным.
Марина Тимашева: Вообще в этой пьесе есть тема, которую современный российский театр стал бы педалировать: все – уроды. У нас теперь принято людей изображать уродами. А пьеса Левина – совершенно для этого благодатный материал, прямо в тексте все время слово “уроды”, этот - урод, та - уродка, родятся уроды и так далее. А у вас в спектакле все вышли смешными, но красивыми.
Евгений Арье: Во-первых, чернуха надоела страшно, просто невозможно. Мне кажется, что если буквально следовать чернухе, не надо вообще ставить спектакль. Я сейчас побывал в Риме, смотрел по сторонам на то, что люди прежде делали - они вдыхали жизнь, а не высасывали ее. Там много о чем думаешь: о том, что такое прогресс в искусстве, что регресс очевиден, о роли ремесла, о том, что мы выражаем - себя или что-то другое пытаемся выразить. Это все очень трудно перенести в театр. Вообще, любому, наверное, театру сегодня сложно существовать, но мы должны дыхание какое-то давать, иначе зачем все это…
Марина Тимашева: Женя, а почему вы хотите снять этот спектакль с репертуара, ведь вот сегодня был битком набитый зал, большая часть аудитории - молодежь, и реакция зала замечательная? Я в Москве и не слышала никогда, чтобы люди так сильно смеялись, а здесь просто "хоровой смех".
Евгений Арье: Это долгая история. Здесь ситуация на рынке для нас очень сложная. Огромные три театра, каждый вечер играется по пять-шесть спектаклей в каждом, играются soap-оперы. У нас есть своя зрительская ниша, но она не очень большая, поэтому сложно продавать много билетов, очень трудно. С одной стороны, надо каждый месяц зарплаты платить, а, с другой стороны, ступать на ту стезю, по которой все плывут сегодня - невозможно, я не буду этого делать.
Марина Тимашева: Из последних слов Евгения Арье можно заключить, что не все так уж прекрасно в израильском театре, но я – спасибо отборщикам - запомню его по афише фестиваля.