Марина Тимашева: 70 лет назад, 2 февраля 1940 года в Москве, по расстрельному списку Сталина, был убит режиссер Всеволод Мейерхольд. О Всеволоде Мейерхольде – Юрий Векслер, который занят сейчас подготовкой документального фильма о великом мастере.
Юрий Векслер: Поэт Владимир Пяст сказал еще при жизни Мейерхольда: “Понять Мейерхольда трудно, потому что его трудно вместить”. В юности - первый исполнитель роли Треплева во МХТовской “Чайке”, позднее - успешный театральный экспериментатор, ставший, несмотря на это, главным режиссером Императорских театров, Мейерхольд без колебаний принял революцию и хотел ей служить. Мейерхольд жаждал признания своего новаторства в советской России, он долго верил стихам своего друга Маяковского: “А моя страна - подросток! Твори, выдумывай, пробуй!”. Мейерхольд с большим опозданием увидел страшное повзросление этого подростка. Советской власти в режиссуре, как говорят сегодня некоторые, “эффективного менеджера” Сталина, не нужны были эксперименты на сцене. В 1938 году Театр Мейерхольда был закрыт, а предрешенный арест самого Мейерхольда был отсрочен на время приглашением Станиславского поработать у него в Оперной студии. В предсмертном письме Мейерхольда, в котором он отказался от данных под пытками показаний, он подробно описал сами пытки. Читая впоследствии это письмо, Дмитрий Шостакович упал в обморок. По известной формуле Станиславского - “театр - это здесь и сейчас”. Мне, считаю, посчастливилось побеседовать о Мейерхольде с ныне 94-летним, известным в 60-е годы кинорежиссером Леонидом Аграновичем, который в юности был принят в Театр Мейерхольда в качестве актера и репетировал с мастером две роли в так и не вышедших спектаклях - Гаврилу Пушкина в “Борисе Годунове” и Павку Корчагина.
Леонидом Агранович: Охлопков поставил “Аристократов”, и вся Москва от него обалдела. Это был рассказ про то, как чекисты делают из кулаков людей. И мне, дураку, очень понравился этот спектакль. А утром у ребят была биомеханика, я сидел и рассказывал им про этот спектакль. Всеволод Эмильевич шел мимо. Пока он шел, он три раза услышал слова “Охлопков” и два раза “Аристократы”. Потом мне говорят: “Тебя мастер зовет”. Я понесся, помчался к нему. Вот он про Охлопкова спрашивает: как, что там такое? И я ему рассказал, что там вот такие панно, вот так актеры выбегают, вот площадка, вторая, вот публика. Он слушал, слушал, поднялся и показал мне эскиз. Это был эскиз “Аристократов”. Я говорю: “Что это такое?”. Он говорит: “Это был у меня такой спектакль “Хочу ребенка!” Третьякова”. А потом была репетиция. Репетировалась Сейфулина пьеса. Наташа - Зинаида Николаевна Райх, а Женя Самойлов - кавалер. У них шла какая-то лирическая сцена, вся труппа в зале, и, вдруг, Мейерхольд говорит: “Стоп, стоп! Прости, Зиночка. А Охлопкова нет тут? Ну, хорошо, закройте, пожалуйста, все окна, двери, продолжаем. Простите, Зиночка! Поехали дальше!”.
Юрий Векслер: Многие предполагают, что роковым для Мейерхольда стало посвящение им в 1923 году спектакля “Земля дыбом” "первому красноармейцу Троцкому". На мой вопрос, почему, на его взгляд, Сталин убил Мейерхольда, Леонид Агранович ответил:
Леонидом Агранович: Я думаю, главным образом потому, что он был убийца. Понять психологию хорька, который пока не передушит весь курятник, все, что шевелится, все, что торчит - все это свидетели его преступлений, он обязан всех передушить. Мне кажется, что это просто клиника полная. Хорек в курятнике!
Юрий Векслер: Мейерхольд тщательно документировал свою работу. В Музее имени Бахрушина хранится порядка семи тысяч фотографий из архива театра. Они дают представление о том, как выглядели спектакли Мейерхольда. Меня же очень интересует содержание спектаклей Мейерхольда, какие истины о человеке могли считывать современники в постановках, каков был его взгляд на человека? С таким вопросом я обратился к театроведу Вадиму Щербакову.
Вадим Щербаков: Юрий Елагин назвал Мейерхольда “темным гением”. Это очень красивая формула, но, думаю, не соответствующая действительности. Конечно, Всеволод Эмильевич Мейерхольд был художником трагического мироощущения, при этом человеком очень умевшим подмечать комические несоответствия трагической жизни. И зрелый Мейерхольд, на мой взгляд, это совершенно замечательная и очень много заложившая в развитие искусства 20-го века концепция трагикомического: смешение трагического ощущения от жизни и комизма ее положений. Думаю, что Театр Мейерхольда был способен на разные формы пафоса, в том числе и героического, открытого пафоса, не приперченного никакой иронией. Но вот это умение видеть сочетание смешного и страшного было, по-моему, очень важной краской таланта Мейерхольда. И я бы сказал, что он и не веселый гений, и не грустный гений, а театральный гений.
Юрий Векслер: Все-таки, гений, человек, понимающий эту бездну в человеке, как это сочетается с верой? Вопрос, конечно, риторический, но, все-таки?
Вадим Щербаков: Мне представляется, понять “советскость” Мейерхольда и, вообще, обстоятельства его бытия в пореволюционной России, без понимания того, что запечатлел в своих воспоминаниях Михаил Чехов (ношу революцию в себе с юных лет, и я останусь ей верен из честности, вернусь в Советский Союз из честности, из честности перед тем большевизанствующим гимназистом, которого увидел в нем Михаил Чехов) - очень важно. Недаром, в самых последних письмах Мейерхольда Молотову сквозит мысль о том, что он думал, что так надо для советского государства, так надо для партии, чтобы он пострадал, чтобы его наказали, и только в конце процесса он впервые усомнился в том, что у этих мучений есть конечная цель, им постигаемая.
Между нами и людьми, рожденными и воспитанными в 19-м веке, есть огромная разница. У них не было нашего опыта, они были воспитаны в категориях правоты народа. И если народ сделал какой-то выбор, который для русского человека в 17-м году и в 19-м году был очевиден, то за этим – правда. И человеку, служащему своим искусством своей стране, хотелось служить ей в категориях этой веры.
Юрий Векслер: Желание снять документальный фильм о Мейерхольде возникло у меня после интервью с Питером Бруком. Жизнь и мученическая смерть Мейерхольда достойны спектакля, - так считал Питер Брук, но собственную попытку он оставил.
Питер Брук: Проектом “Мейерхольд” я занимаюсь уже давно и почти завершил его с одним английским актером. Это большая эпическая фреска о жизни Мейерхольда, которая должна была начинаться с его мученичества после ареста и далее показывать, как он пытается понять, почему он стал мучеником. Это позволяло нам развернуть всю его жизнь. Но нам стало ясно, что мы нуждаемся в пьесе, построенной не только на существующих текстах и документах (мы с этого начинали), но в настоящей пьесе, которая не похожа на документальную драму. Может быть, она и будет когда-нибудь написана, но это будет шекспировская драма, шекспировская трагедия со всеми социальными, культурными и экономическими аспектами жизни того времени, волнами революции и контрреволюции.
Юрий Векслер: Говорит драматург и режиссер, автор пьесы о Мейерхольде Марк Розовский.
Марк Розовский: Пьеса моя придумана таким образом: это момент гибели Мейерхольда, его должны расстрелять, но не могут, потому что Мейерхольд постоянно превращает все допросы в репетиции этого расстрела. Он становится как бы героем, неубиваемым театром.
Юрий Векслер: Бессменный руководитель Театра на Таганке Юрий Любимов в 1964 году повесил в фойе театра, наряду с портретами Станиславского, Вахтангова и Брехта, портрет Мейерхольда.
Юрий Любимов: Пришла комиссия и сказала: “Снимите”. Хотя он был реабилитирован. Я попросил у рабочих стремянку и сказал: “Снимайте. Я его не вешал”. Так, может, скаламбурил, но настроение было у меня не каламбурить. Ну, они постояли, постояли, потолкались и ушли. И Мейерхольд так и висел.
Юрий Векслер: Писатель Юрий Олеша, автор “Театра Мейерхольда”, записывает в 1964 году в своем дневнике:
“Они любили меня, Мейерхольды. Я бежал от их слишком назойливой любви. Он часто, в эпоху своей славы и признания именно со стороны государства, наклонялся ко мне и, ни с того, ни с сего, говорил мне шепотом: “Меня расстреляют”. Тревога жила в их доме. Помимо них, сама по себе. Когда я жил в этом доме в их отсутствие, я видел, слышал, ощущал эту тревогу. Она стояла в соседней комнате, ложилась вдруг на обои, заставляла меня, когда я возвращался вечером, осматривать все комнаты - нет ли кого там, пробравшегося в дом пока меня не было, заглядывать под кровать и за двери, в шкафы. Что, казалось, угрожало в те дни этому дому, в дни расцвета и власти хозяина? Ничто не угрожало. Наоборот, отовсюду шла слава с букетами, деньгами, восхвалениями, заграничными путешествиями. И все же тревога была такой властной в его пустом доме, что иногда я просто обращался в бегство. Ни от чего. От обоев, от портрета хозяйки с большими черными глазами, которые вдруг начинали мне казаться плачущими. Хозяйку закололи в этом доме. Так что до появления убийц я уже слышал их, почти видел. За несколько лет. Хозяина расстреляли, расстреляли, как он и предчувствовал это. Перед их гибелью они попрощались со мной в моем сновидении. Подошли к какому-то окну с той стороны, с улицы, и, остановившись перед темным, но прозрачным для меня окном, поклонились”.