Марина Тимашева: В Российском Молодежном театре - премьера спектакля "Ничья длится мгновение" по роману "Вечный шах". Его автор Ицхокас Мерас родился в Литве в 1932 году. В 1941-м родители погибли от рук нацистов, его спасла и вырастила литовская крестьянская семья. Мерас в 1972 году уехал в Израиль. На премьеру в Москву он прибыть не смог – приболел. “Вечный шах” написан в начале 60-х годов, был издан в СССР. Несмотря на то, что в нем очень много диалогов, а это удобно для инсценировки, прежде его в театре не ставили.
Книга написана на литовском языке. Режиссер спектакля Миндаугас Карбаускис работает в России, но по происхождению он - литовец. Он сам сделал сценическую версию книги, и она построена на том же принципе, который использовал Анджей Бубень в работе над “Даниелем Штайном, переводчиком”. Бубень тогда выделил шесть историй разных людей и стянул их к судьбе самого Даниэля Штайна.
Миндаугас Карбаускис тоже выделил шесть историй и стянул их к Аврааму Липману (Илья Исаев), у которого было много сыновей и дочерей, и все они погибли в гетто. Если главы в книге называются “Ход пятый” или “После семнадцатого хода”, то каждой сцене спектакля, заключительной главе короткой человеческой жизни, предшествует простой зачин: “Я, Авраам Липман родил сына…” от этих слов исходит скорбная библейская мощь, поддержанная мерной поступью музыки.
Звучит фрагмент спектакля:
- Я родил сына Касриэла, я родил дочь Инну, я родил сына Исаака, я родил дочь Рахиль, - сказал Авраам Липман
Марина Тимашева: Вот Рахиль Липман (Нелли Уварова), которой разрешили родить ребенка, а она его убила, потому что он был зачат в результате нацистских экспериментов по искусственному оплодотворению.
Звучит фрагмент спектакля:
- А Лиза родила вчера, еще не видела своего ребенка. Она была еще очень молода, совсем еще ребенок. Девочка.
Марина Тимашева: Вот Касриэл Липман (Александр Доронин), ницшеанец, испугавшийся, что не выдержит пыток и станет предателем.
Звучит фрагмент спектакля:
Я знаю Шопенгауэра и Спинозу, писания апостолов и Фрейда, читал Ветхий завет и Карла Маркса. Маркс говорил: нам нечего терять, кроме своих цепей! Оно, конечно, у кого нет больше ничего, тому терять нечего. Я мог бы дополнить этого спинозу Маркса: можно потерять жизнь. Но я дополню его иначе... Мои друзья, мои братья и сестры готовятся к восстанию, готовятся уйти в партизаны. Да мало ли они к чему еще готовятся! …Каждый день, возвращаясь с работы, они проносят в гетто оружие. Сам Шогер не может их накрыть, не может добраться до тайников. Тут-то я и дополню Карла Маркса. Потому что для меня черная ночь бела как день. Я знаю, кто проносит оружие, знаю, где его прячут, и в одну из таких белых ночей Шогер выгребет оружие из всех тайников и поставит к стенке тех, кто норовит встать в один ряд с этим спинозой Марксом. А мне что?
Марина Тимашева: Этот теоретически, на словах, подлый человек, на самом деле, покончит с собой, чтобы не выдать своих. А вот Инна Липман (Дарья Семенова) – знаменитая в прошлом певица, которая пронесла в гетто партитуру оперы "Жидовка". И еще литовская супружеская пара, спрятавшая у себя еврейскую девочку. Все эти люди погибли. По логике спектакля (в книге - иначе) погибает и Исаак Липман (Дмитрий Кривощапов), который выучил играть в шахматы фашиста Шогера. А Шогер (Степан Морозов) выдумал новое правило: если Исаак выигрывает, то погибает сам, если проигрывает - погибают дети из гетто.
Значит, это история гетто и история двух народов (литовского и еврейского), между которыми было всякое, но хорошее тоже было, и об этом следовало напомнить, история рода, который приходит, а если уходит, то не по своей воле. Это история отца, который родил много обреченных на смерть детей, и все они вопрошают: “Зачем?”. Вопрос звучит так, будто задан не Аврааму Липману, а небесному отцу: зачем ОН обрек на такие страшные страдания своих детей.
Звучит фрагмент спектакля:
-Зачем, отец? Зачем, отец? Зачем?
Марина Тимашева: Карбаускис отсек некоторые сюжетные линии. В спектакле нет Янкеля, убившего немецкого солдата, поляка Янкеля, который нашил звезду на свою одежду и по доброй воле пошел в гетто, из верности дружбе. Нет Ривы и Атанаса, погибших в сражении. Нет возмездия, которое постигло в финале палача Шогера. Из спектакля убрано почти все, что связано с активным сопротивлением и происходит за пределами гетто. Но все же - это история противостояния, тихого, упорного, упрямого.
Исаак собирает цветы. Цветы в гетто запрещены, их отнимают, Исаака избивают, он собирает их снова и снова. Его бы забили до смерти, если бы не другие мужчины гетто: они - каждый по цветочку - собрали букет полевых ромашек для его возлюбленной, Бузи.
Звучит фрагмент спектакля:
- Мне тепло. Я жду, когда появится Бузя, затем мы вместе идем на двор, туда, где длинное бревно и деревянный ящик. Я сажусь на бревно. А Эстер устраивается на ящике. Она садится так, поджав ноги, обняв колени, и прижимает к ним подбородок. И я доволен, я счастлив, что мы сидим вместе, что она сидит так, а не иначе. Я закрываю глаза. Я все забываю.
Марина Тимашева: Как и брат ее, Исаак, Инна Липман знает, чем рискует, когда отправляется в город за партитурой, но - ноты ей важнее собственной жизни, потому что по этим нотам ее друзья исполнят оперу, запрещенная премьера состоится, а значит, они не покорены.
Звучит фрагмент спектакля:
- Хорошо, что на этой земле есть много живых людей. Если бы я могла собрать их всех в большом зале, таком большом, чтобы в нем уместились все-все… Я вышла бы на сцену, и не стала бы говорить, кто я. Просто женщина, такой же человек, как и они, хочет петь для них.
Марина Тимашева: Конечно, Карбаускис ставил спектакль не про гетто и не про Холокост, а про то, что люди сами выбирают, как поступать. Исаак может решить исход игры с Шогером "вечным шахом" и остаться в живых. Но он поступает иначе – объявляет мат. Жизнь - не игра, люди - не фигурки на шахматной доске, им не нужна вечная ничья со злом. Это такой тихий, неприметный героизм: делай, что должно, и будь, что будет. Люди, запертые в гетто, лишенные всех прав, не унижаются, не, как сказали бы теперь, прогибаются, как сказали бы теперь. У них нет ничего, кроме чувства собственного достоинства и готовности жертвовать собой. Они умирают, но с прямою спиной. В них, даже если они принадлежат иудаизму, жива христианская идея искупительной жертвы – ради других, ради будущего. Часто говорят, что Карбаускис ставит спектакли про смерть. Неправда, не случайно же он заканчивает свою историю тем, как бежавшая из гетто молоденькая Лиза кормит ребенка тех самых литовцев, которые пробовали спасти младшую дочь Авраама Липмана.
"Ничья длится мгновение" - изобразительно строгий, европейский, я бы сказала, по форме протестантский спектакль: демонстрационные шахматные доски, длинный стол, стулья. Одежды - серые, коричневые, черные, выделяются только женские голубые платки, свастика на рукаве у Шогера и желтые звезды на одежде у всех остальных. Теснота ощутима физически: движения мало, потому что мало места. Очень тихо: шум моря, тиканье часов, немного музыки. Самый громкий звук в спектакле - плач младенца.
В этом спектакле нет никакого натурализма, все выполнено условно: женщина кутает ноты в шубку, как ребенка. "Лабораторные", нацистские дети - свернутый фашистский китель. Обычные дети - маленькие белые распашонки. Хлыст рассекает воздух - это бьют Исаака. Вешалки переходят из одного спектакля Карбаускиса в другой, они были и в “Рассказе о семерых повешенных”, и в “Счастливой Москве” - что-то вроде подписи художника под полотном , здесь тоже: на гвоздик вешают одежду - значит, повесили человека. И никакой еврейской жестикуляции, пластики, говора, ни единого слова на идиш. И актеры ведут рассказ сдержанно, благородно, без сентиментов, без пафоса. Это минималистский спектакль, но действует он сильно, и зрители плачут.
Я попросила переводчика романа Феликса Дектора сказать несколько слов о том, что он видел.
Феликс Дектор: Это тот текст, который написал Ицхокас Мерас, который перевел я на русский, но это не спектакль текста. Режиссер Карбаускис перевел его в другое измерение, в другую плоскость. Сама вещь написана не по законам прозы, а по законам стиха. Там четкий ритм, динамика. И Мерас сделал, казалось бы, кощунственную вещь - он опоэтизировал гетто. Карбаускис сумел это передать, причем не стандартно, не словами, а всей атмосферой: жестом, музыкой, молчанием, паузами, морем, небом.
Марина Тимашева: Предоставим слово Алле Гербер, Президенту Фонда “Холокост”.
Алла Гербер: Я столько лет занимаюсь Холокостом и еще не отвыкла чувствовать. И этот спектакль - замечательный, потому
что он действует, конечно, на сердце, на душу, и начинаешь думать, думать, думать… Потому что мы живем в такое время, когда снова и снова свастика, и опять нацисты, неонацисты… Я думаю о мудрости этого замечательного Авраама Липмана, я думаю о жертвенности, я думаю об этом мужестве и о бесконечности этой трагедии, бесконечности, которая в нас, в каждом: как зал слушал, как зал смотрел, как зал внимал тому, что происходило на сцене. Это замечательный спектакль – тонкий, умный, на каких-то поразительных паузах, когда можно задуматься и остаться со своими мыслями, очень пластичный, очень сдержанный. Он не призывает тебя рыдать и плакать, а ты плачешь. Он очень тихий, и в этой тишине его колоссальная мудрость и такт по отношению к трагедии и по отношению к нам, зрителям. Мы, зрители – молчаливые участники этого спектакля. Режиссер дает нам эту возможность быть там.
Марина Тимашева: Мне остается добавить, что у Миндаугаса Карбаускиса, одного из лучших современных режиссеров, нет ни своего театра, ни даже своего курса в институте, хотя именно он заслуживает и того, и другого.
Книга написана на литовском языке. Режиссер спектакля Миндаугас Карбаускис работает в России, но по происхождению он - литовец. Он сам сделал сценическую версию книги, и она построена на том же принципе, который использовал Анджей Бубень в работе над “Даниелем Штайном, переводчиком”. Бубень тогда выделил шесть историй разных людей и стянул их к судьбе самого Даниэля Штайна.
Миндаугас Карбаускис тоже выделил шесть историй и стянул их к Аврааму Липману (Илья Исаев), у которого было много сыновей и дочерей, и все они погибли в гетто. Если главы в книге называются “Ход пятый” или “После семнадцатого хода”, то каждой сцене спектакля, заключительной главе короткой человеческой жизни, предшествует простой зачин: “Я, Авраам Липман родил сына…” от этих слов исходит скорбная библейская мощь, поддержанная мерной поступью музыки.
Звучит фрагмент спектакля:
- Я родил сына Касриэла, я родил дочь Инну, я родил сына Исаака, я родил дочь Рахиль, - сказал Авраам Липман
Марина Тимашева: Вот Рахиль Липман (Нелли Уварова), которой разрешили родить ребенка, а она его убила, потому что он был зачат в результате нацистских экспериментов по искусственному оплодотворению.
Звучит фрагмент спектакля:
- А Лиза родила вчера, еще не видела своего ребенка. Она была еще очень молода, совсем еще ребенок. Девочка.
Марина Тимашева: Вот Касриэл Липман (Александр Доронин), ницшеанец, испугавшийся, что не выдержит пыток и станет предателем.
Звучит фрагмент спектакля:
Я знаю Шопенгауэра и Спинозу, писания апостолов и Фрейда, читал Ветхий завет и Карла Маркса. Маркс говорил: нам нечего терять, кроме своих цепей! Оно, конечно, у кого нет больше ничего, тому терять нечего. Я мог бы дополнить этого спинозу Маркса: можно потерять жизнь. Но я дополню его иначе... Мои друзья, мои братья и сестры готовятся к восстанию, готовятся уйти в партизаны. Да мало ли они к чему еще готовятся! …Каждый день, возвращаясь с работы, они проносят в гетто оружие. Сам Шогер не может их накрыть, не может добраться до тайников. Тут-то я и дополню Карла Маркса. Потому что для меня черная ночь бела как день. Я знаю, кто проносит оружие, знаю, где его прячут, и в одну из таких белых ночей Шогер выгребет оружие из всех тайников и поставит к стенке тех, кто норовит встать в один ряд с этим спинозой Марксом. А мне что?
Марина Тимашева: Этот теоретически, на словах, подлый человек, на самом деле, покончит с собой, чтобы не выдать своих. А вот Инна Липман (Дарья Семенова) – знаменитая в прошлом певица, которая пронесла в гетто партитуру оперы "Жидовка". И еще литовская супружеская пара, спрятавшая у себя еврейскую девочку. Все эти люди погибли. По логике спектакля (в книге - иначе) погибает и Исаак Липман (Дмитрий Кривощапов), который выучил играть в шахматы фашиста Шогера. А Шогер (Степан Морозов) выдумал новое правило: если Исаак выигрывает, то погибает сам, если проигрывает - погибают дети из гетто.
Значит, это история гетто и история двух народов (литовского и еврейского), между которыми было всякое, но хорошее тоже было, и об этом следовало напомнить, история рода, который приходит, а если уходит, то не по своей воле. Это история отца, который родил много обреченных на смерть детей, и все они вопрошают: “Зачем?”. Вопрос звучит так, будто задан не Аврааму Липману, а небесному отцу: зачем ОН обрек на такие страшные страдания своих детей.
Звучит фрагмент спектакля:
-Зачем, отец? Зачем, отец? Зачем?
Марина Тимашева: Карбаускис отсек некоторые сюжетные линии. В спектакле нет Янкеля, убившего немецкого солдата, поляка Янкеля, который нашил звезду на свою одежду и по доброй воле пошел в гетто, из верности дружбе. Нет Ривы и Атанаса, погибших в сражении. Нет возмездия, которое постигло в финале палача Шогера. Из спектакля убрано почти все, что связано с активным сопротивлением и происходит за пределами гетто. Но все же - это история противостояния, тихого, упорного, упрямого.
Исаак собирает цветы. Цветы в гетто запрещены, их отнимают, Исаака избивают, он собирает их снова и снова. Его бы забили до смерти, если бы не другие мужчины гетто: они - каждый по цветочку - собрали букет полевых ромашек для его возлюбленной, Бузи.
Звучит фрагмент спектакля:
- Мне тепло. Я жду, когда появится Бузя, затем мы вместе идем на двор, туда, где длинное бревно и деревянный ящик. Я сажусь на бревно. А Эстер устраивается на ящике. Она садится так, поджав ноги, обняв колени, и прижимает к ним подбородок. И я доволен, я счастлив, что мы сидим вместе, что она сидит так, а не иначе. Я закрываю глаза. Я все забываю.
Марина Тимашева: Как и брат ее, Исаак, Инна Липман знает, чем рискует, когда отправляется в город за партитурой, но - ноты ей важнее собственной жизни, потому что по этим нотам ее друзья исполнят оперу, запрещенная премьера состоится, а значит, они не покорены.
Звучит фрагмент спектакля:
- Хорошо, что на этой земле есть много живых людей. Если бы я могла собрать их всех в большом зале, таком большом, чтобы в нем уместились все-все… Я вышла бы на сцену, и не стала бы говорить, кто я. Просто женщина, такой же человек, как и они, хочет петь для них.
Марина Тимашева: Конечно, Карбаускис ставил спектакль не про гетто и не про Холокост, а про то, что люди сами выбирают, как поступать. Исаак может решить исход игры с Шогером "вечным шахом" и остаться в живых. Но он поступает иначе – объявляет мат. Жизнь - не игра, люди - не фигурки на шахматной доске, им не нужна вечная ничья со злом. Это такой тихий, неприметный героизм: делай, что должно, и будь, что будет. Люди, запертые в гетто, лишенные всех прав, не унижаются, не, как сказали бы теперь, прогибаются, как сказали бы теперь. У них нет ничего, кроме чувства собственного достоинства и готовности жертвовать собой. Они умирают, но с прямою спиной. В них, даже если они принадлежат иудаизму, жива христианская идея искупительной жертвы – ради других, ради будущего. Часто говорят, что Карбаускис ставит спектакли про смерть. Неправда, не случайно же он заканчивает свою историю тем, как бежавшая из гетто молоденькая Лиза кормит ребенка тех самых литовцев, которые пробовали спасти младшую дочь Авраама Липмана.
"Ничья длится мгновение" - изобразительно строгий, европейский, я бы сказала, по форме протестантский спектакль: демонстрационные шахматные доски, длинный стол, стулья. Одежды - серые, коричневые, черные, выделяются только женские голубые платки, свастика на рукаве у Шогера и желтые звезды на одежде у всех остальных. Теснота ощутима физически: движения мало, потому что мало места. Очень тихо: шум моря, тиканье часов, немного музыки. Самый громкий звук в спектакле - плач младенца.
В этом спектакле нет никакого натурализма, все выполнено условно: женщина кутает ноты в шубку, как ребенка. "Лабораторные", нацистские дети - свернутый фашистский китель. Обычные дети - маленькие белые распашонки. Хлыст рассекает воздух - это бьют Исаака. Вешалки переходят из одного спектакля Карбаускиса в другой, они были и в “Рассказе о семерых повешенных”, и в “Счастливой Москве” - что-то вроде подписи художника под полотном , здесь тоже: на гвоздик вешают одежду - значит, повесили человека. И никакой еврейской жестикуляции, пластики, говора, ни единого слова на идиш. И актеры ведут рассказ сдержанно, благородно, без сентиментов, без пафоса. Это минималистский спектакль, но действует он сильно, и зрители плачут.
Я попросила переводчика романа Феликса Дектора сказать несколько слов о том, что он видел.
Феликс Дектор: Это тот текст, который написал Ицхокас Мерас, который перевел я на русский, но это не спектакль текста. Режиссер Карбаускис перевел его в другое измерение, в другую плоскость. Сама вещь написана не по законам прозы, а по законам стиха. Там четкий ритм, динамика. И Мерас сделал, казалось бы, кощунственную вещь - он опоэтизировал гетто. Карбаускис сумел это передать, причем не стандартно, не словами, а всей атмосферой: жестом, музыкой, молчанием, паузами, морем, небом.
Марина Тимашева: Предоставим слово Алле Гербер, Президенту Фонда “Холокост”.
Алла Гербер: Я столько лет занимаюсь Холокостом и еще не отвыкла чувствовать. И этот спектакль - замечательный, потому
что он действует, конечно, на сердце, на душу, и начинаешь думать, думать, думать… Потому что мы живем в такое время, когда снова и снова свастика, и опять нацисты, неонацисты… Я думаю о мудрости этого замечательного Авраама Липмана, я думаю о жертвенности, я думаю об этом мужестве и о бесконечности этой трагедии, бесконечности, которая в нас, в каждом: как зал слушал, как зал смотрел, как зал внимал тому, что происходило на сцене. Это замечательный спектакль – тонкий, умный, на каких-то поразительных паузах, когда можно задуматься и остаться со своими мыслями, очень пластичный, очень сдержанный. Он не призывает тебя рыдать и плакать, а ты плачешь. Он очень тихий, и в этой тишине его колоссальная мудрость и такт по отношению к трагедии и по отношению к нам, зрителям. Мы, зрители – молчаливые участники этого спектакля. Режиссер дает нам эту возможность быть там.
Марина Тимашева: Мне остается добавить, что у Миндаугаса Карбаускиса, одного из лучших современных режиссеров, нет ни своего театра, ни даже своего курса в институте, хотя именно он заслуживает и того, и другого.