В Москве умер первый абхазский президент Владислав Ардзинба. Восемь лет назад он, уже неизлечимо больной, исчез из политической жизни. Но за всем происходящим в самопровозглашенной республике все привычно усматривали его влияние. И не случайно: до сих пор Абхазия во многом остается Абхазией Владислава Ардзинбы.
Если бы даже Владислав Ардзинба не стал первым президентом самопровозглашенной республики Абхазии, он, признанный филолог и историк, все равно бы заслужил место для обширной статьи в научных энциклопедиях. Как, возможно, и другие ученые его времени – Звиад Гамсахурдиа, Абульфаз Эльчибей, Аскар Акаев, Левон Тер-Петросян. Интеллектуал, овладевающий сердцами масс – этот первый постсоветский опыт оказался не слишком удачным. Но из всей галереи этих образов, только, пожалуй, Владислав Ардзинба остался фигурой, вослед которой ни один из его сограждан не скажет слова ненависти. Даже те, очень многие, для кого он или никогда не был, или давно перестал быть кумиром.
Хотя, казалось бы, он на эту ненависть был обречен. Его называли авторитарным правителем, абхазским националистом – и в этом была своя правда. Он планомерно вел Абхазию по тому пути, который очень быстро становится вертикалью власти – и он ее выстроил. Он не хотел уходить из власти – и его поражение на выборах едва не обернулось гражданской войной.
Но, может быть, в том-то и дело, что все-таки не обернулось.
Нет давно Чечни Дудаева или Южной Осетии Тореза Кулумбекова. Абхазия, уже шесть лет не слышавшая своего первого лидера, – это почти во всем продолжение его причудливой политической судьбы. Он отнюдь не был фаворитом в кастинге на роль абхазского лидера среди тех, кто горел идеями абхазской независимости. И ему, конечно, не требовалось особой проницательности, чтобы догадаться, что текст этой роли неумолимо задан в хорошо известных ему московских кабинетах, в которых пытались судорожно спасти расползавшуюся одну шестую часть суши. И, конечно, он знал одну простую истину, которую почему-то многие забыли сегодня: если в Кремле хотят войны, то она обязательно случится, вне зависимости от имени, которое носит предполагаемый враг – Гамсахурдиа, Шеварднадзе или Саакашвили. Они могут только несколько затруднить задачу, как Шеварднадзе, или, наоборот, облегчить ее решение, как Саакашвили. И даже в середине 90-х Ардзинба в сердцах вспоминал, как в часы грузинского вторжения безуспешно пытался дозвониться Ельцину, и делал вывод: Тбилиси двинул войска по согласованию с Москвой.
Окажись он в то время в другом месте, возглавь он какой-нибудь Народный фронт в Молдавии или "Саюдис" в Литве, все было бы просто: можно было бы стать отчаянным либералом и западником, что у Ардзинбы, как и большинства абхазских интеллигентов, получилось бы вполне искренне. Но здесь все было по-другому. Ардзинба-ученый писал статьи вместе с Сергеем Аверинцевым. Ардзинба-сепаратист приветствовал ГКЧП, обнимался с московскими генералами, в том числе и с теми, что в штатском.
Он пытался сыграть свою игру, незаметно аранжируя московскую партитуру. Это при нем в сухумских кулуарах особенно не скрывали, с каким удовольствием открылись бы Западу и как тяготятся своей обреченностью на Россию. При нем изможденные ветераны войны за независимость разворачивали искалеченную бронетехнику в сторону моря и давали символические залпы по российским кораблям, которые, реализуя санкции СНГ, не пропускали турецкие суда с гуманитарной помощью.
Он считался твердолобым, но он исходил из той реальности, которую диктовал момент. Было время, когда Сухуми был готов на симметричную федерацию с Грузией, потом на конфедерацию, но Тбилиси продолжал терять время, пока оно, уже при Ардзинбе, не иссякло вовсе. Ардзинба отчаянно интриговал – и в Сухуми, и в Москве, и, говорят, даже в Тбилиси. Абхазия по всем законам послевоенной непризнанности превращалась в страну-гарнизон, со всеми соответствующими властными соблазнами. Потом будут говорить, что Ардзинба проиграл мир, и это будет такой же профанацией, как и тезис о том, что он выиграл войну. Он просто выстраивал свою власть, камушек за камушком, так, как это было принято у всех.
С одним лишь нюансом: он, по праву считавшийся жестким и авторитарным, в отличие от многих ни в чем не делал того последнего шага, за которым все становится непоправимым. Он проповедовал ненависть к грузинам, потому что таков жанр существования государства-гарнизона. Но он не сжигал мостов с Грузией – предоставляя делать это ей самой. Он, выстраивая свою вертикаль по тем нехитрым законам, которые очень скоро оценят в Москве, перекрывал кислород оппозиции, и Абхазия, глухо ропща, с опаской оглядывалась на молодчиков из местной госбезопасности, которым было позволено все. Но сюжетами на тему политических убийств Абхазия Ардзинбы все-таки не запомнилась. Вся абхазская экономика превратилась в пиршество клановых группировок, среди которых клан Ардзинбы был, конечно, первым, и вся Абхазия знала, кто и почем вывозит лес ценнейших пород, сколько стоит таможня и кто поименно за какой род деятельности у Ардзинбы отвечает. Абхазия уверенно шла вразнос, и кто знает, чем бы это кончилось, если бы в начале нулевых уже неизлечимо больной Ардзинба не исчез из абхазской жизни.
Конечно, за всеми решениями продолжал стоять он. И даже если бы правы были скептики, подозревавшие, что его именем просто прикрываются, все равно это имя по-прежнему оставалось таким, что стоило всего остального. Это имя продолжало витать над Абхазией и после 2004-го, когда с победой Багапша в политической истории Владислава Ардзинбы была фактически поставлена точка. Он, конечно, мог бы эту историю продлить, но, видимо, историк Ардзинба догадывался, что совсем так, как в России, в Абхазии все-таки нельзя.
Победа Багапша – это, как ни крути, тоже Абхазия Ардзинбы.
Теперь из нее выросла республика, в которой выборы, проходящие совсем не по-российски, уже никого не удивляют. Как и Ардзинба, новый правитель вынужден соревноваться со всеми за право считаться самым пророссийским, и лишь в глубоко запрятанных интригах пытается хоть как-то противостоять окончательному превращению Абхазии в вотчину генералов, олигархов и отдельных мэров. В общем, все то, что осталось в наследство от Ардзинбы. Утешаться остается лишь тем, что наследство, полученное в свое время им самим, было куда печальнее.
Если бы даже Владислав Ардзинба не стал первым президентом самопровозглашенной республики Абхазии, он, признанный филолог и историк, все равно бы заслужил место для обширной статьи в научных энциклопедиях. Как, возможно, и другие ученые его времени – Звиад Гамсахурдиа, Абульфаз Эльчибей, Аскар Акаев, Левон Тер-Петросян. Интеллектуал, овладевающий сердцами масс – этот первый постсоветский опыт оказался не слишком удачным. Но из всей галереи этих образов, только, пожалуй, Владислав Ардзинба остался фигурой, вослед которой ни один из его сограждан не скажет слова ненависти. Даже те, очень многие, для кого он или никогда не был, или давно перестал быть кумиром.
Хотя, казалось бы, он на эту ненависть был обречен. Его называли авторитарным правителем, абхазским националистом – и в этом была своя правда. Он планомерно вел Абхазию по тому пути, который очень быстро становится вертикалью власти – и он ее выстроил. Он не хотел уходить из власти – и его поражение на выборах едва не обернулось гражданской войной.
Но, может быть, в том-то и дело, что все-таки не обернулось.
Нет давно Чечни Дудаева или Южной Осетии Тореза Кулумбекова. Абхазия, уже шесть лет не слышавшая своего первого лидера, – это почти во всем продолжение его причудливой политической судьбы. Он отнюдь не был фаворитом в кастинге на роль абхазского лидера среди тех, кто горел идеями абхазской независимости. И ему, конечно, не требовалось особой проницательности, чтобы догадаться, что текст этой роли неумолимо задан в хорошо известных ему московских кабинетах, в которых пытались судорожно спасти расползавшуюся одну шестую часть суши. И, конечно, он знал одну простую истину, которую почему-то многие забыли сегодня: если в Кремле хотят войны, то она обязательно случится, вне зависимости от имени, которое носит предполагаемый враг – Гамсахурдиа, Шеварднадзе или Саакашвили. Они могут только несколько затруднить задачу, как Шеварднадзе, или, наоборот, облегчить ее решение, как Саакашвили. И даже в середине 90-х Ардзинба в сердцах вспоминал, как в часы грузинского вторжения безуспешно пытался дозвониться Ельцину, и делал вывод: Тбилиси двинул войска по согласованию с Москвой.
Окажись он в то время в другом месте, возглавь он какой-нибудь Народный фронт в Молдавии или "Саюдис" в Литве, все было бы просто: можно было бы стать отчаянным либералом и западником, что у Ардзинбы, как и большинства абхазских интеллигентов, получилось бы вполне искренне. Но здесь все было по-другому. Ардзинба-ученый писал статьи вместе с Сергеем Аверинцевым. Ардзинба-сепаратист приветствовал ГКЧП, обнимался с московскими генералами, в том числе и с теми, что в штатском.
Он пытался сыграть свою игру, незаметно аранжируя московскую партитуру. Это при нем в сухумских кулуарах особенно не скрывали, с каким удовольствием открылись бы Западу и как тяготятся своей обреченностью на Россию. При нем изможденные ветераны войны за независимость разворачивали искалеченную бронетехнику в сторону моря и давали символические залпы по российским кораблям, которые, реализуя санкции СНГ, не пропускали турецкие суда с гуманитарной помощью.
Он считался твердолобым, но он исходил из той реальности, которую диктовал момент. Было время, когда Сухуми был готов на симметричную федерацию с Грузией, потом на конфедерацию, но Тбилиси продолжал терять время, пока оно, уже при Ардзинбе, не иссякло вовсе. Ардзинба отчаянно интриговал – и в Сухуми, и в Москве, и, говорят, даже в Тбилиси. Абхазия по всем законам послевоенной непризнанности превращалась в страну-гарнизон, со всеми соответствующими властными соблазнами. Потом будут говорить, что Ардзинба проиграл мир, и это будет такой же профанацией, как и тезис о том, что он выиграл войну. Он просто выстраивал свою власть, камушек за камушком, так, как это было принято у всех.
С одним лишь нюансом: он, по праву считавшийся жестким и авторитарным, в отличие от многих ни в чем не делал того последнего шага, за которым все становится непоправимым. Он проповедовал ненависть к грузинам, потому что таков жанр существования государства-гарнизона. Но он не сжигал мостов с Грузией – предоставляя делать это ей самой. Он, выстраивая свою вертикаль по тем нехитрым законам, которые очень скоро оценят в Москве, перекрывал кислород оппозиции, и Абхазия, глухо ропща, с опаской оглядывалась на молодчиков из местной госбезопасности, которым было позволено все. Но сюжетами на тему политических убийств Абхазия Ардзинбы все-таки не запомнилась. Вся абхазская экономика превратилась в пиршество клановых группировок, среди которых клан Ардзинбы был, конечно, первым, и вся Абхазия знала, кто и почем вывозит лес ценнейших пород, сколько стоит таможня и кто поименно за какой род деятельности у Ардзинбы отвечает. Абхазия уверенно шла вразнос, и кто знает, чем бы это кончилось, если бы в начале нулевых уже неизлечимо больной Ардзинба не исчез из абхазской жизни.
Конечно, за всеми решениями продолжал стоять он. И даже если бы правы были скептики, подозревавшие, что его именем просто прикрываются, все равно это имя по-прежнему оставалось таким, что стоило всего остального. Это имя продолжало витать над Абхазией и после 2004-го, когда с победой Багапша в политической истории Владислава Ардзинбы была фактически поставлена точка. Он, конечно, мог бы эту историю продлить, но, видимо, историк Ардзинба догадывался, что совсем так, как в России, в Абхазии все-таки нельзя.
Победа Багапша – это, как ни крути, тоже Абхазия Ардзинбы.
Теперь из нее выросла республика, в которой выборы, проходящие совсем не по-российски, уже никого не удивляют. Как и Ардзинба, новый правитель вынужден соревноваться со всеми за право считаться самым пророссийским, и лишь в глубоко запрятанных интригах пытается хоть как-то противостоять окончательному превращению Абхазии в вотчину генералов, олигархов и отдельных мэров. В общем, все то, что осталось в наследство от Ардзинбы. Утешаться остается лишь тем, что наследство, полученное в свое время им самим, было куда печальнее.