Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. О культуре - на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Неопубликованные воспоминания графини Олсуфьевой.
Американская книга Веры Павловой
Переслушивая Свободу: Вера Павлова у нашего микрофона
Культурная панорама и новые музыкальные записи. Какие, Андрей?
Андрей Гаврилов: Я давно хотел познакомить наших слушателей и вас, Иван, с творчеством замечательного литовского саксофониста Пятроса Вишняускаса и вот сегодня как раз это и сделаю.
Иван Толстой: Культурная панорама. Интернет стал в США третьим по популярности источником новостей, уступив лишь местным и национальным телеканалам. Онлайновые СМИ обошли национальные местные газеты, а также радио. Таковы результаты опроса, проведенного исследователями Pew Research Center.
59 процентов опрошенных американцев заявили, что получают новостную информацию как из оффлайновых, так и из онлайновых источников. В целом исследователи отмечают «многоплатформенность» современных потребителей новостей. Но вот что странно. Если в российской глубинке или где-нибудь в Африке такой интерес к местным источникам сообщений, к новостям местных каналов или местных газет можно объяснить отсутствием интернета у деревенских жителей (да и то, нынче интернет, по-моему, уже есть почти у всех, кто хочет или может его себе завести), то в компьютерно развитой Америке это удивительно. Но, впрочем, такое у нас, у меня, понимание жизни в другой стране: оказывается, и американцу гораздо более интересно то, что делается у соседа в огороде, чем в огороде где-нибудь на другом конце земли.
Андрей, а вы можете прожить день без интернет-новостей?
Андрей Гаврилов: Ну, вы начали с новостей про интернет, я продолжу как раз в этом же направлении. В российской части интернета, которая, по традиции называется Рунетом, появился интересный портал, пока еще трудно сказать, каково будет его развитие, но если все будет хорошо, может быть, это маленькая революция. Компания “Digital Access” запустила новый сервис, который позволяет бесплатно смотреть полнометражные фильмы, телешоу, мультфильмы. Сумма инвестиций в этот видеопортал составила несколько миллионов долларов, точная сумма пока не называется. Канал будет зарабатывать на рекламе, как ожидается, он окупится в течение 3-5 лет, и рекламная выручка будет делиться между порталом и правообладателями тех фильмов или тех лент, которые на нем показаны. Всего выложено сейчас более девяти тысяч часов видео от сотни правообладателей, с которыми компания “Digital Access” заключила договоры. В первую очередь, портал, как объявлено, будет ориентироваться на показ российских фильмов. Я, конечно, тут же пошел на этот сайт посмотреть, что там предлагается, предлагается действительно роскошный репертуар - прямо на первой же странице мне предложили посмотреть и “Вики, Кристина, Барселона” Вуди Аллена, и “Антихрист” Ларса фон Триера, про который, почему-то, написано, что это “экшн” (но оставим это на совести референтов или редакторов). Наверное, это очень хороший портал. К сожалению, убедиться в том, как он работает, я не смог, потому что ни один фильм у меня не запустился, но, я думаю или надеюсь, что это вызвано большим интересом со стороны пользователей. Я думаю, что дело в этом и надеюсь, что скоро он заработает. Точно так же я не могу сказать, Иван, та реклама, на средства от размещения которой собирается жить этот портал, находится она просто на сайте или она находится внутри фильмов и будет прерывать повествование для того, чтобы нам рекомендовать какой-нибудь новый безалкогольный напиток или новые предметы туалета. Второй вариант, конечно, для меня, как зрителя, намного хуже. Но если реклама не прерывает сам фильм, а только находится, предположим, на самом сайте или в начале или самом конце показана, после титров, это во многом облегчит доступ к мировому кино со стороны тех, кто, по самым разным причинам, этого доступа лишен.
Иван Толстой: Браво, Андрей, вы ловко ушли от моего вопроса, можете ли вы прожить хоть один день, не пользуясь новостями из интернета.
Андрей Гаврилов: Отвечаю: да, конечно, могу. Более того, я вдруг убедился, что, несмотря на то, что в мире происходит ежеминутно, ежесекундно, ежедневно много всего интересного и, конечно, интернет сейчас, наверное, первый, если не говорить о каком-то конкретном событии, то первый дает более или менее полную или, по крайней мере, обширную картину того, что в мире происходит, вот несмотря на все это, я совершенно спокойно могу прожить без интернета и день, и два, и три, и даже, мне страшно сказать, пару недель. Больше я просто не пробовал.
Иван Толстой: Продолжаем обмен культурными новостями. В Мариинском театре в Петербурге открылась петербургская программа Года Франции в России. В день открытия 27 февраля состоялся концерт французского органиста Оливье Верне. Оливье Верне – органист главного Собора Монако, арт-директор Международного органного фестиваля в Монако, лауреат престижных международных конкурсов. В ходе крупнейшего за всю историю дипломатических отношений России и Франции межгосударственного культурно-гуманитарного сезона, в России и во Франции пройдут более 350 мероприятий в сфере культуры, экономики, образования. Я думаю, Андрей, мы так или иначе будем следить за тем, что происходит, и о наиболее интересных событиях и культурных явлениях будем рассказывать. Некоторые люди, пока не будем раскрывать их имена, обещали нам даже дать небольшие интервью, поскольку они участвуют в этих мероприятиях.
А вот сообщение не самое симпатичное. Дом академиков на Васильевском острове в Петербурге заливает водой, и под угрозой музей Ивана Петровича Павлова, который находится в этом доме. В городе этот дом известен был всегда под названием “саркофаг”, потому что на нем размещены 29 мемориальных досок, хотя это всего лишь трехэтажное здание, правда, весьма, по-старопетербургски, обширное.
Это памятник федерального значения, его называют Дом академиков, находится он на углу 7-й линии и набережной Лейтенанта Шмидта.
На чердаке люди подставляют ведра и тазы, в квартире на третьем этаже, по словам жильцов, вода течет по стенке. По-видимому, когда сбивали сосульки, повредили крышу.
Вообще во всем Петербурге это ужасная сейчас проблема, потому что тает, и интернет публикует драматические, уже совершенно забытые по своим сюжетам фотографии длиннющих очередей или, как говорили в гражданскую войну, “хвостов” из людей, которые стоят за резиновыми сапогами - в городе не хватает резиновых сапог. Обращаюсь к каждому, у кого еще в сердце живет какое-то сочувствие к нашей северной столице - не отправляться в этот город без дополнительных резиновых сапог в подарок вашим друзьям.
Андрей Гаврилов: Хочу только посоветовать всем, кто будет запасаться резиновой обувью для поездки в Питер, не забывать такую и для поездки в Москву, потому что по пришедшим прогнозам синоптиков и работников соответствующих служб, Москву в этом году зальет, ожидаются потопы - не только в Питере будет весело.
Иван Толстой: Ко мне в руки с некоторым запозданием попала небольшая и очень любопытная книжица. Ее автор – Дмитрий Морозов. Называется она “Комедия “Тысячи и одной ночи”: Эстафета мистификаций, или Шедевр европейского романтизма”. Книжка выпущена в Москве издательством “Древлехранилище”. Речь идет о том, что знаменитые восточные сказки, которые мы все с упоением читаем в детстве – про Синдбада-морехода, про Али Бабу и сорок разбойников, про волшебную лампу Алладина, - все эти сказки вовсе не арабские, они, увы, созданы не в древности и даже не в Средневековье и не на Востоке. Точнее сказать, множество их элементов, некоторые сюжеты, багдадский колорит, имена – это, безусловно, восходит к подлинным реалиям, но – и это главное – написали, дописали, домыслили их, придали известную нам форму, сделали занимательными не восточные сказители, а европейцы. Правда, не простые европейцы, а безумно влюбленные в Восток ученые и писатели 18-го века. И первый среди них – француз Жан-Антуан Галлан. Ему “Тысяча и одна ночь” обязана своей мировой славой.
Вторую попытку обратиться к ходившим по рукам арабским текстам сделал классик английской литературы Уильям Бекфорд. Любопытно, что свою версию “Тысячи и одной ночи” он выпустил по-французски. Такова была в 18-м веке традиция – писать восточные повести непременно на французском языке. Традицию эту основал ирландец Энтони Гамильтон, а позднее продолжили поляк Потоцкий и австриец Хаммер-Пургшталь.
Кстати, впечатленные успехом “Тысячи и одной ночи” писатели-завистники также попытались попытать счастья. Например, Петис де ла Круа создал цикл сказок, названный “1001 день”.
Словом, беря за основу некие арабские сказки, вовсе не такие интересные, как нам мечтается, европейцы в 18-м веке (каждый на свой лад) создавали занимательные истории, как бы вышивая по восточной ткани собственные узоры, исходя из собственного представления о полузагадочной, полуопасной, но жгуче манящей жизни старого упоительного Востока.
Но, увы нам, – сказки Шехерезады были продуктом европейского романтизма.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я слышал эту теорию и, наверное, это уже не теория, наверное, судя по тому, что столько лет об этом говорят, это доказанный факт. Но я все думаю, вы же знаете мой любимый подход к произведениям искусства, который заключается в том, что самый честный взгляд на искусство - это взгляд человека, который ничего не знал об истории создания произведения искусства. Да, конечно, есть много примеров того, как без определенной подготовки, без определенного интеллектуального возраста ты не можешь оценить художника. Я сейчас не про это говорю. Я говорю про то, что, ну, хорошо, ну, не написали восточные сказители “Тысячу и одну ночь”, честно говоря, я думаю о том, как наши славянофилы-патриоты вдруг выяснят, что классика русской балетно-оперной сцены, оказывается, была поставлена не по близкому нам по духу Востоку, а по произведениям чуждого нам по духу Запада. Какой ужас! Вы представляете, на национальной сцене, мы, оказывается... Но если не брать этих, ну, хорошо, написали европейцы, написали классно, написали замечательно, написали так, что подарили нам арабский Восток и пробудили в нас интерес к арабскому Востоку - честь им и хвала. Это интересный факт, но не более того.
В ту же дуду, Иван, вы слышали, конечно, что в музее города Зволле в Нидерландах выставлена картина Винсента Ван Гога, которая до недавнего времени считалась работой неизвестного мастера. По словам директора музея Ральфа Кенинга, принадлежность картины "Мельница Ле Блют-фин" кисти великого художника была подтверждена экспертами Музея Ван Гога в Амстердаме. К факторам, указывающим на авторство работы, эксперты, помимо прочего, отнесли размеры и структуру холста, тип красок, некоторые особенности техники письма, а также штамп парижского магазина художественных принадлежностей на обороте картины. Так вот, эта картина, которая ныне опознана как работа Ван Гога, была куплена основателем музея в Зволле Дирком Ханнема в 1975 году по цене, которая эквивалентна одной тысячи евро. Несмотря на то, что сам Ханнема был уверен в авторстве работы, эксперты скептически отнеслись к его заявлениям, поскольку раньше он уже был причастен к покупке нескольких картин, якобы, Вермеера для музея Роттердама, которые позже оказались подделками. И до смерти владельца в 1986 году картина хранилась в его личной коллекции, после чего оказалась в запасниках музея. Эксперты согласились провести экспертизу только после многократных просьб со стороны музея Зволле.
Да, это безумно интересно для историков культуры и живописи, в последний раз неизвестную картину Ван Гога находили в 1995 году, а в каталог работ художника, который создан в 1970 году, с момента его первой публикации было добавлено всего лишь пять картин. Но, Иван, неужели достоинства или недостатки этой картины хоть на йоту изменились от того, что эксперты признали или не признали авторство Ван Гога?
Иван Толстой: Андрей, это наш вечный спор - нас, славян, между собою. Я предлагаю его в очередной раз вынести на суд славян и других народов и судить нас по словам нашим.
Я уверен абсолютно, что картина совершенно преобразуется от того, что у нее автором оказывается не Вася Пупкин, которого вы любите упоминать, а Винсент Ван Гог. Я совершенно убежден в том, что придание картине легенды, рассказа, таинственности, каких-то дополнительных факторов совершенно в наших глазах все увеличивает и все преобразует. Ибо мы хотим мечтать, мы верим в миф, в легенду, мы хотим, чтобы мир был немножко таинственней и загадочней. Мы - это те, кто хочет, чтобы миром правила красота. Может быть, не спасала его, но, тем не менее, чтобы она была. Красота сотворяется из легенд, шумов, сплетен, каких-то шушуканий и переглядываний людей в истории. Это тот самый культурный слой, который нарастает вокруг любого произведения искусства и придает ему больше значительности.
А что касается арабских сказок, которые на самом деле, оказывается, созданы во Франции и продолжены в Англии, в Ирландии, потом в Польше, и так далее, то они очаровательны именно из-за той любви, которая внесена, привнесена в их содержание, в их сюжеты, в их колорит. Помните последнюю строчку “Божественной комедии”? “Любовь движет солнце и светила”. Вот так любовь и влюбленность писателей в Восток и создала более подлинный Восток, чем он был. Между прочим, в этой книжице Дмитрия Морозова, о которой я упоминал, все абсолютно доказано текстологически - это одновременно научное исследование, а не только популярный рассказ, там есть и картинки, и всякие тоже легенды приводятся, и биографии востоковедов сообщаются для тех, кто этим интересуется.
Андрей Гаврилов: Я думаю, Иван, вам очень здорово удалось не то, что перетащить на себя одеяло, а просто умыкнуть одеяло с моей стороны. С одной стороны, вы утверждаете, что вроде бы вы, и вы к себе причислили всех тех, кто любит красоту, любовь, недомолвки, слухи, сплетни, истории, и при этом вам так важно поставить точку, что это не Вася Пупкин, а Ван Гог, что это не арабы, а средневековые французы. То вы говорите, что вам нужен факт, ты вы говорите, что вам нужен флер. Вот флер нужен мне. Я могу восхищаться историей – Ван Гог – не Ван Гог, Вермеер - не Вермеер: как понять, не важно, но посмотрите, какая картина. А для меня вы представляете ту половину человечества, по крайней мере, в этом разговоре, которая хочет поставить в споре точку, тем самым сдув флер, тем самым прекратив недомолвки и переглядывания. Так что, боюсь, здесь, если не историческая, то, по крайней мере, человеческая правда на моей стороне.
Иван Толстой: Я совершенно не понимаю, какой флер я сдуваю и, вообще, в какую сторону. Отойдите, я тут флер сдуваю, чтобы вас не попачкало!
Я говорю, что придание картине авторства образует дополнительный флер, и в этот флер я и влюблен. А то, что появляется при этом или не появляется, или растворяется какой-то факт, это совершенно неправильная интерпретация моих слов, потому что придание факта чему-то - это есть, одновременно, и придание флера. Вы флеры и факты разделяете, мсье Гаврилов, а я – нет. Флер и факт для человека, который смотрит на произведение искусства, есть одно, они по эту сторону, они равно важны. И факт может стать флером, и флер может стать фактом, и это все работает на разращивание значения произведений искусств. Именно поэтому искусством люди интересуются, что когда они открывают книги по искусству или ходят в музеи, они дышат, надшиваются именно этой атмосферой, где соединены флер и факт, как в химической формуле, и они получают, поэтому, гораздо больше удовольствия, чем те люди, которые только слышат о существовании каких-то произведений.
Андрей Гаврилов: Но вот теперь я вам докажу, насколько я больше, лучше и добрее вас, Иван. Я даже не буду говорить про то, что есть разница между людьми, которые любят искусство и которые любят историю искусства, я просто-напросто предложу вам, уже ни в чем не колеблясь, представить себе флер той замечательной кофейни или маленького клуба в Литве, где был записан диск двумя замечательными музыкантами, которых мы сегодня слушаем, - всемирно известным Пятрасом Вишняускасом и менее известным, но от этого не менее интересным музыкантом Эгидиюсом Буозисом. Мы слушаем фрагмент их программы “Spontaniсa”.
Иван Толстой: “Рассеянные листья” - так назвала свои воспоминания о революции графиня Ольга Павловна Олсуфьева. Ее мемуары были написаны по-французски и по-русски никогда не выходили. Наш корреспондент в Италии историк Михаил Талалай перевел эти записки с итальянского подстрочника и сегодня познакомит нас с их автором и с фрагментами книги.
Диктор: “Строчки в тетради, внезапно унесенной ветром, взвихренной бурей – частью вновь обретенные – пожухшие листья, но не от солнца, а от огня сожженных деревень. Зимние листья, облетевшие с деревьев, некогда таких могучих, но ныне засохших, готовых вот-вот упасть – вместе с Великой Страной. Хочу их собрать – прежде чем они обратятся в прах – и сберечь их для тех, кто, знал, как был силен этот, ныне обрубленный ствол, для тех, кто верит, что какой-нибудь отдаленной весной этот величественный дуб, вновь зазеленяя, соберет под своей охранительной кроной народы.
В начале 1917 года по России пронеслись первые звуки грядущей бури. Канули в прошлое чудные дни воодушевления! Дворцовая площадь… толпа, преклоняющая колени при даже кратком появлении государя… Кремль… русские сердца, бьющиеся в унисон при виде Божьего помазанника, в блеске золота переходящего из одного собора в другой. Всё это – как страницы огромной книги, в спешке перевернутые…
Потом над страной нависла свинцовая атмосфера. Отречение императора… Кровавый фейерверк своими зарницами гремит в темном небе. Керенский, Гучков… На сцене на мгновение появляются призраки, не видящие перед собой, в партере, черную пропасть.
Метла революции помела по всей России, добираясь до ее дальних пределов – до Финляндии, Крыма, Кавказа – туда, где еще оставалась мельчайшая пыль от того, что некогда было бомондом Петербурга и Москвы”.
Михаил Талалай: Так начинает свой рассказ о бегстве из Советской России графиня Ольга Павловна Олсуфьева, в девичестве графиня Шувалова. За мемуары она села, как говориться, по свежим следам, спустя несколько месяцев после своего бегства, уже в милой Флоренции. Писала она свои записки на французском, причем их название – “Рассеянные листья” – и первый образ – тетрадных листов, сопоставленных с листьями обрубленного дуба графиня изящно обыграла: на французском “feuille” - это лист, как древесный, так и бумажный, причем и звучит это одинаково во множественном числе. В русском это, однако – листы и листья и игра слов, к сожалению, теряется.
Графиня Ольга принадлежала к элите российского общества. Дочь графа Павла Андреевича Шувалова, видного царского сановника – он закончил карьеру на посту варшавского генерал-губернатора, Ольга вышла замуж за графа Василия Алексеевича Олсуфьева, служившего по военной линии. Чета поселилась в чудесном особняке на Поварской улице в Москве, № 50, где позднее разместился знаменитый Центральный Дом Литераторов.
Василий Олсуфьев, полковник в отставке, занятый семейной жизнью, в самом начале Первой мировой войны уходит добровольцем. Его посылают на Кавказ, формировать войска для турецкого фронта. Фронт к началу 17-го года развалился и солдаты разбежались, кто домой, а кто – делать революцию.
Семья Олсуфьевых попадает в Кисловодск, где тогда осели – как оказалось, очень ненадолго - представители “старого режима”.
Диктор: “Одно такое гнездо образовалось в Кисловодске, на Кавказе. Чиновники высших рангов, генералы в отставке, старые министры, не пожелавшие согнуться под новым режимом, знать, не желавшая теперь служить – все легкомысленно искали забвения от настоящего. К началу 18-го года тут был представлен весь бомонд обеих столиц. Эта элита полагала, что терские казаки никогда не примут большевицкую доктрину и, главное, что кабардинцы, гордые и свободолюбивые горцы-мусульмане, не станут брататься с солдатами, дезертировавшими с турецкого фронта. Тем временем большевики, уже овладевшие Доном и Кубанью, сумели убедить терских казаков – соблазнив их обещанием полной раздачи земли – сложить оружие, включая даже их кинжалы, предмет старинной гордости. Лишь мусульмане сохраняли остатки верности, по-восточному недоверчиво прислушивались к большевикам. Их разоружение, невозможное и при Империи, стало труднейшей задачей для новых деспотов. В горах, что разделяют Европу и Азию, еще сохранились древние обычаи и красивое оружие, оставшееся от крестоносцев, иногда с каплями их засохшей крови.
Казаки из Кисловодска ушли, и тут утвердилась власть Советов, поначалу умеренная. Жизнь стала неспокойной, но мы пользовались относительной свободой и, хотя революция отняла все наши северные владения, а банки Москвы и Петербурга прекратили переводы, полагали, что общий пожар не затронет этот дальний уголок бескрайней России, и тем временем продавали драгоценности, одежду, вещи. … Но разум стал покидать власть. Всё чаще проводились изъятия ценности, поменялись и члены местного правительства. На улицах – всё больше солдат, жестких и агрессивных провокаторов.
Поездки в экипажах, посещения кинематографа, кафе, даже прогулки – всё отменено. После восьми вечера в городе стало небезопасно, и мы сидим дома. Участились кражи и разбой. Вместе с соседями мы организовали нечто вроде ночного дозора, ведь во многих семьях сохранилось оружие – охотничьи ружья, пистолеты. Долго это не длилось: вышел строжайший указ о сдаче оружия, с обысками. Отняли всё, и защищаться от бандитов теперь было нечем. Всё чаще проводились изъятия ценности, поменялись и члены местного правительства. На улицах – всё больше солдат, жестких и агрессивных провокаторов. Большевицкое кольцо сжималось всё туже, и вскоре мы обнаружили, что попали во власть дикой, угрожающей, полной ненависти орды. Из-за угрозы обысков прячем всё, что осталось”.
Михаил Талалай: Далее в дневнике Ольга Павловна подробно рассказывает об ужесточении Советской власти. Летом 18 года его муж Василий Алексеевич вместе с другими офицерами уходит в горы, к отрядам Добровольческой армии. Это, конечно, раздражает большевиков, и те нагрянули с обыском, который подробно описан. Искали оружие – его не нашли – но унесли, все что смогли, и не мало - пришлось даже вызывать подводу. Осенью того же года “добровольцы” и казаки занимают Кисловодск, но – ненадолго. При возврате “красных” Олсуфьевы бегут. Это бегство – к Черному морю – описано почти эпически.
Диктор: “В пять утра, оправившись от первого испуга и передохнув, наш караван, на сей раз стройной чередой, отправляется в марш – под эскортом добровольцев. Нас было две тысячи человек. Впереди – дальний путь к Добровольческой Армии, четыре дня и четыре ночи. Мы даже не спрашиваем, нужно ли это – мы идем, мы живы, и каждый километр отдаляет нас от Кисловодска и приближает к спасению.
Что там случилось после нашего исхода? Что за мщение исполнила дикая орда, вернувшаяся к власти? Там осталось так много людей! Не всем удалось бежать - что с ними будет? Эта мысль холодила кровь, но она же заставляла губы шептать горячую молитву Богу, благодаря Его за спасение.
Четыре дня и четыре ночи мы шли от деревни к деревне, где нас всегда принимали с распростертыми объятиями. Нас расспрашивали, нам сочувствовали; звучал постоянный вопрос, с тревогой в голосе: “Они сюда не вернутся?”. Пытаемся успокоить этих простых женщин-казачек, месяц тому назад испытавших на себе большевицкие банды и, благодарные, продолжаем наш марш.
На пятый день входим в большой казачий город Баталпашинск, остановившись тут на десять дней. Вперед идти не могли: мы вновь были окружены – на западе, севере и востоке гремели жестокие битвы между большевиками и численно их превосходившими добровольцами. Отряд, который нас сопровождал, расположился с восточной части. Мы, полные надежд, ожидали побед и возможности продолжения марша. И этот день пришел: западная часть была освобождена, большевиков отбросили на север, и караван возобновил свой путь в сторону Екатеринодара и Черноморского побережья, где уже несколько месяцев стояла Добровольческая Армия.
Но вот, наконец, - море. Мы входим в Туапсе, больные, усталые, но достигшие цели. Тут мы остановились на целых четыре месяца. Однако тревог не убавилось. Все пять наших детей заболели испанкой, старшую дочь поразило воспаление легких, кругом бушевал тиф. Вокруг – необыкновенная разруха и нищета! И Туапсе прошел через жестокие испытания, и здесь дикая орда жгла, грабила, рушила. И здесь – страшная память о злодеяниях, о расстрелах военных, об арестах и реквизициях. Местное население успокоилось лишь с приходом Добровольческой Армии – тогда тут появилось достойное и уважаемое правление и заработали разные учреждения. В освобожденных городах стала действовать почта, возобновилось, пусть и не в полную силу, железнодорожное сообщение. Нам это казалось почти раем… Каждое утро выходили разумные газеты. Вместо оголтелых статей, призывавших к уничтожению классов, звучал патриотический призыв к воссоединению всей России в одно великое и свободное государство. Полки магазинов постепенно заполняли товары, привозимые из Константинополя через море.
В Туапсе до нас дошли новости из Европы – об окончательном разгроме Германии и о незабываемой великой победе стран Антанты. Для нас, месяцами отрезанных от всего мира, это прозвучало как откровение. Как же так? В то время как мы, терзаемые муками, в бегстве от множества опасностей, видим вокруг всеобщее крушение и натиск дикого большевизма, союзники в Европе закончили свою святую миссию и празднуют победу. Там они счастливы, а мы тут…
Нельзя было отделаться от горьких мыслей о падении нашей несчастной страны, о постыдном мире, заключенном горсткой предателей, узурпаторов власти, о гибели наших лучших сил, нашей прекрасной молодежи, замученной и изувеченной лишь за ее верность союзникам, за ее намерение продолжать войну, начатую в 1914 году.
Что же делать? Куда деваться? Всех нас мучил этот вопрос. Не можем же мы на всю жизнь оставаться в Туапсе, с инфекцией, немыслимой дороговизной, нехваткой жилья. Идти на север – опасно. Там народу стало в три раза больше из-за беженцев и тоже бушуют эпидемии. Нельзя было идти и на юг – он принадлежал грузинам, враждебным к русским. Оставался только Батум, на южном Кавказе, место весьма надежное. Морской порт, занятый англичанами, с отличной санитарной обстановкой, с кораблями, которые ежедневно шли в Константинополь и Европу. В Италии у нас была вилла, оставленная в начале войны, но как туда вернуться? С Батумом не было никого морского сообщения. Да, по Черному морю стали вновь ходить какие-то русские судна, но они были переполнены беженцами, плывущими Бог знает куда. Все кабины, палубы и даже спасательные плоты были забиты людьми, часто больными тифом. Кроме того, плату за перевоз брали столь высокую, что мы не могли себе ее позволить – из-за многочисленности нашего семейства. Часто эти паромы задерживали в грузинских портах, подвергая пассажиров издевательствам и даже арестам. Наше отплытие казалось неосуществимой мечтой”.
Михаил Талалай: Все мысли Олсуфьевых устремлялись в Италию. Дело в том, что Василий Алексеевич и Ольга Павловна, будучи страстными италофилами, проводили немало времени на Апеннинах, а, кроме того, Ольга Павловна обзавелась во Флоренции доверенной повитухой и посему ездила сюда рожать, и для этого они купили тут дом. Путь во Флоренцию из Туапсе лежал через оккупированный англичанами Батуми. Что же делали в Аджарии в 18-м году англичане? Через этот порт англичане для себя вывозили бакинскую нефть.
И мечта Олсуфьевых сбылась. Однажды порт Туапсе с удивлением увидел в своих водах английский эсминец. Во время навигации, застигнутый непогодой, он был вынужден укрыться тут на пару дней. Ольга Павловна отправилась к его капитану, и тот неожиданно пригласил все семью на борт. Это было действительно неожиданно и благородно. Через несколько дней Олсуфьевы приплыли в Аджарию, а оттуда - в Италию.
Олсуфьева заканчивает свои записи следующими словами:
Диктор: “Тем, кто принадлежит великой Британской Нации, как и самой Нации, посвящаю эти строки. Пусть читатели знают, что Британия сделала и продолжает делать для нас, невзирая на огромные сложности; пусть знают, что мы, русские, всегда будем признательны Великобритании за ее верность и глубокую дружбу к нуждающимся собратьям”.
Михаил Талалай: Графиня Ольга Олсуфьева в 19-м году не знала, что английские моряки, которые спасли ее семью, спустя четверть века погубят ее единственного сына –– остальные четыре ребенка были девочками. В декабре 41-го года англичане пустили ко дну итальянский корабль, на котором служил ее сын. И слава Богу, что она этого не знала и не могла знать и даже предполагать. Она скончалась в милой и мирной Флоренции летом 39-го года, за несколько дней до начала Второй мировой войны.
Иван Толстой: “Стихии Веры Павловой” – так назвал свое эссе наш нью-йоркский автор Борис Парамонов.
Диктор:
Если есть чего желать
Значит будет о чем жалеть
Если есть о чем жалеть
Значит будет о чем вспомнить
Если есть о чем вспомнить
Значит нечего было жалеть
Если не о чем было жалеть
Значит нечего было желать.
Борис Парамонов: У читателей стихов Веры Павловой возникает один отнюдь не праздный вопрос: есть ли у нее возраст? Ну, если не ее, а так называемой лирической героини? Нельзя не заметить, что этот возраст заметно меняется, и последовательные сборники Павловой как будто относят читателя к разным этапам ее жизненной, житейской, женственной и поэтической зрелости. В то же время мы сталкиваемся с удивительно цельной личностью, как будто ни в каком отношении со своей биографией не состоящей. У Веры Павловой нет возраста – он заменяется у нее некоей художественной тождественностью, идентичностью на всех едва заметных поворотах ее пути, ее, сказал бы я, скольжения – мягкого скольжения конькобежки вдоль барьеров, за которыми беснуется, болеет, переживает фанатичная публика. У Веры есть фанаты. Продолжим сравнение: из-за барьеров не видят возраст атлетки, пребывающей в униформе рекордмсена, в некой прозодежде чемпиона-победителя. Короче и яснее: пока Вера Павлова бегает по этим своим кругам – она пребудет чемпионкой. Ибо она движется по кругу – как полагается планетам.
Я далек от того, чтобы делать стихией Павловой лед и острые, хулиганские коньки. Не меньшее права имеет на нее лето и солнце – солнцеворот – то же круговое движение, но уже под другими термо-и гео-градусами. А что же сказать о воде – этой, кажется, основной стихии нашей многоборки? Павлова плавает в лексемах ласки (ее слова) – и тут-то и происходят наиболее значительные поэтические зачатия.
Диктор:
Между берегом и буем
По волне лететь ползком,
Захлебнуться поцелуем,
Удавиться волоском
Нерожденного ребенка
Бросив тех, что рождены,
Совесть – частая гребенка.
Берег. Буй. Колтун волны.
Борис Парамонов: Вообще она всюду и везде, по-разному и всеми стилями плавает – ундина, русалка, а то и попросту рыба в воде. А что касается коньков – то ведь это тоже движение по воде, хотя и замерзшей. Поэзия - в движении, и стихи Веры Павловой - всегда живая вода.
Диктор:
Пяти лет научилась плавать,
Пяти с половиной стала на коньки,
Еще не зная, что река – память,
Забвение – замерзанье реки,
И стала в том и другом асом,
И, право, игра стоила свеч:
Могу переплыть Лету брассом,
На чешских фигурках Коцит пересечь.
Борис Парамонов: Вера Павлова являет весь атлас флоры и зооморфных вариантов. У нее есть венок сонетов о сотворении мира “Первая глава” (по библейской Книге Бытия), где отдельные сонеты называются “Небо и земля”, “Свет”, “Вода”, “Суша”, “Трава”, “Деревья”, “Звезды”, естественно, “Рыбы” и “Звери” – и так вплоть до человека.
Однажды Вера читала этот цикл в выступлении на Радио Свобода; сейчас процитировать его полностью невозможно, но вот вместо него – пять строчек, и всё о том же, и всё о том же.
Диктор:
Зимой – животное
Весной – растение
Летом – насекомое
Осенью–птица
всё остальное время - женщина.
Борис Парамонов: Можно вспомнить роман Хадсона “Зеленые особняки”: там героиня - девушка-птица, в которую влюбился английский натуралист. Эту девушку-птицу звали Рима, и в фильме, сделанном по роману, ее играла Одри Хепберн. Вера и сама похожа на Одри Хепберн, особенно на фотографии, приложенной к ее книге “По обе стороны поцелуя”.
Чем больше читаешь Веру Павлову, чем больше она пишет, тем вернее и многообразнее раскрывается эта ее полиморфно-биологическая природа. Но тут достаточно, казалось бы, одного слова – женственность. Причем женственность не как культурная характеристика, относящая к цивилизованным общества с их неизбывным отчуждением природы и человека, но как универсальная характеристика бытийности. Женщина – бытийна, она в интимном сговоре с природой, с космосом, духи и макияж ей в сущности не нужны.
Я долго, много и любовно читаю Веру Павлову, и одно время мне показалось, что у нее произошел некий тематический сбой и она утратила главную свою тему. Эту тему я для себя определил как превращение девочки-отличницы в то, что американцы называют “том-бой”: девчонка мальчишеского поведения. Это пленительный образ: отличница – хулиганка. Но девочка вырастает, приходит любовь, отличница кончает школу, и то ли замуж выходит, то ли даже дважды, и с одним разводится, а с другим улетает в Америку, идет работа, начинаются успехи. “Том-бой” превращается в нечто вроде “карьир-вумен”: замуж за американца – чем не карьера для женщины? Я, конечно, ошибся. Во всех переодеваниях Веры Павловой каждый раз – только приглядись! – открывается ее обнаженная, нагая, голая женская сущность. И вообще делается понятным, что у настоящей женщины не бывает возраста или, еще можно сказать, всякая женщина на глубине остается девочкой.
Диктор:
Дочь – бесконечная мать.
Мать – бесконечная дочь.
И не пытайся понять.
Но попытайся помочь
Матери – дочь доносить,
Дочери – мать выносить
В ночь. В бесконечную ночь.
Борис Парамонов: Но стихии бытия не стареют, или, как говорится у Боккачио, губы не вянут, а обновляются от поцелуев.
Иван Толстой: И в рубрике Переслушивая Свободу мы предлагаем сегодня голос героини этого эссе. Вера Павлова – гость программы “Американский час Поверх Барьеров”. Эфир Свободы, 28 марта 2006 года. Беседу ведет Александр Генис.
Александр Генис: Вера, что привело Вас на этот раз в Америку? В который раз, кстати?
Вера Павлова: Это мой 12-й раз, я уж об этом отчитывалась на таможне. Я приехала выступать в университетах. Я уже выступила в двух захолустных университетах, а теперь поеду а Гарвардский.
Александр Генис: Америка Вам не чужая. Вы здесь бываете часто и подолгу. Какие впечатления Вы бы отобрали, если бы Вам нужно было рассказать об Америке в четырех словах?
Вера Павлова: Можно в десяти? Центральный Парк, пруд зеленый, на пруду лодка, в лодке двое. Девушка, подпершая подбородок рукой и юноша, который играет на арфе.
Александр Генис: Это Вы сами видели в Централ Парке или это из Борисова-Мусатова?
Вера Павлова: Я Вам покажу фотографию, которую я сделала.
Александр Генис: Это Вам повезло. Я 20 лет живу в Америке, но такого я не видел. Вера, по-русски можно сказать “поэтесса”, но так делают только когда хотят обидеть. Цветаеву и Ахматову зовут поэтами. А как Вы относитесь к ЖЕНСКОЙ поэзии? Есть такая? Если есть, то что она значит?
Вера Павлова: Есть хорошая поэзия и плохая, есть мертвая поэзия и живая. Вот это и есть М и Ж для поэзии. Мертвая и живая. Для меня слова “женская поэзия” почти ничего не значат. И когда про меня такое говорят, я не знаю, что делать – обижаться или смеяться.
Александр Генис: Тем не менее, это не такой простой вопрос. Как вы знаете сейчас очень модна гендерная тема в литературоведческих штудиях. Мне объясняли, что существует особый женский взгляд на жизнь, женское мировоззрение, которое редко, но все-таки находит свое отражение в произведениях искусства. Мне, например, в голову приходит кино. Я видел несколько фильмов, которые сделаны, несомненно, женщиной. “Пианино” новозеландский фильм, “Шамара” украинский фильм. Это были, несомненно, женские фильмы. Как Вы считаете, что делает Вашу поэзию женской, мужской, никакой?
Вера Павлова: Я полагаю, что мои стишки можно атрибутировать, как женские с первой строчки. Но за счет чего это происходит, я не знаю. Вряд ли за счет женского рода глаголов прошедшего времени. Я вообще больше люблю неопределенную форму. И я бы не стала отвечать на этот вопрос. Пускай это делают заинтересованные люди. Он мне не очень интересен.
Александр Генис: Хорошо, тогда поговорим о более интересной теме – о сексе. Ваши стихи знамениты своей, так сказать, чувственностью, плотским характером, эротикой … мои эвфемизмы иссякли, но Вы меня уже поняли. Какую роль играет сексуальность в Вашей поэзии и в Вашей поэтике?
Вера Павлова: Вы имеете в виду эротические стихи, стихи на эротическую тему?
Александр Генис: Я столько эвфемизмов привел, что Вы можете выбрать любой.
Вера Павлова: Тогда я сразу оговорюсь, что таковых у меня может быть пять процентов. И когда меня называют эротической поэтессой я, конечно, несколько удивляюсь обычно. Но эти стихи для меня очень важны. Они позволяют поставить голос, что ли. В вокале каким образом ставится голос? Он опускается как можно ниже внутрь тела. Чтобы зазвучало все тело. Как говорил педагог по вокалу моей дочери: “Опирай на матку”. Вот когда я чувствую, что теряю опору на матку, у меня возникает потребность написать эротическое стихотворение. Но это всего лишь вокальный прием.
Александр Генис: Считается, что поэты идут либо от живописи, либо от музыки. Как это происходит с Вами?
Вера Павлова: От музыки, конечно, я ведь музыкант. Я 17 лет этому училась. И все чему научилась, это писать стишки.
Александр Генис: Как сочиняется стихотворение, с точки зрения музыканта?
Вера Павлова: Оно сочиняется примерно так же, как фуга, наверное, или лучше сказать, хорал. Как сочиняется хорал? Берется мелодия и к ней присоединяются еще три голоса. Присоединяются по строгим законам гармонии. Примерно так я пишу стихотворение.
Александр Генис: То есть там многоголосье есть?
Вера Павлова: Приходит некая строчка, это та мелодия, которую я гармонизую по законам классической музыкальной гармонии, как мне кажется. Это образ, конечно, не больше.
В сумерках сиротливо
Ворона каркает,
С ветром играет крапива
Краплеными картами,
В первом подъезде попойка,
Дождь накрапывает,
Старик несет на помойку
Пальто, осеннее, женское, добротное, драповое.
Иван Толстой: Андрей, а теперь время для вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о сегодняшней музыке и музыкантах поподробнее.
Андрей Гаврилов: Мы сегодня слушаем дуэт двух замечательных литовских музыкантов: Эгидиюса Буозиса – фортепьяно, и Пятраса Вишняускаса - саксофон. Пятрас Вишняускас, наверное, один из самых знаменитых сейчас музыкантов Литвы во всем мире. Я запнулся сейчас, потому что подумал о славе Трио Ганелина, но дело в том, что сам Вячеслав Ганелин уже давно живет в Израиле, Владимир Чекасин живет между Литвой и Германией. Да, Владимир Тарасов по-прежнему живет в Вильнюсе и, может быть, я был неправ, может быть, он самый знаменитый джазовый музыкант Литвы. Но в таком случае рядом с ним на этом же пьедестале стоит и Пятрас Вишняускас. Вишняускас родился в 1957 году, он закончил Литовскую консерваторию, где учился у Владимира Чекасина, после, вместе с Аркадием Готесманом, который прошел в своей музыкальной карьере путь от Тульского военного оркестра до вильнюсского коллектива “ Trimitas”, Аркадий и Пятрас организовали дуэт, названный по именам участников “ PetrArka”, который позже перерос в трио “Альянс” - третьим участником этого альянса как раз и стал музыкант и композитор Ганелин. В последнее время Вишняускас очень много записывается на литовских фирмах, на европейских фирмах, есть даже его записи, вышедшие в Москве. Я помню самую первую запись Вишняускаса, на которую я обратил внимание, может быть, она действительно была самой первой в его дискографии. Это была пластинка фирмы “Мелодия” по результатам какого-то дурацкого конкурса - то ли конкурса молодых артистов эстрады, то ли что-то типа молодых талантов. Название конкурса, конечно, стерлось из памяти. Так вот, вся вторая сторона этой пластинки была отдана под сюиту Пятраса Вишняускаса - это была вольная импровизация на тему народной песни “Жил-был у бабушки серенький козлик”. Блистательная импровизация, блистательная запись, я не знаю, переиздана ли она на компакт-диске, если нет, то это огромное упущение. Надеюсь, что упущение мое и что она, конечно, где-то вышла. Партнером по записи у Вишняускаса на этот раз выступает Эгидиюс Буозис. Он родился в 1965 году, он пианист, композитор, продюсер и преподаватель музыки. В 1988 году он закончил Литовскую музыкальную академию, издал три или четыре авторских диска. Не совсем точная информация заключается в том, что один из дисков это был Золотой диск лучших литовских музыкантов года. На этой пластинке Буозису была отведена примерно полвина всего времени звучания. Последние годы он уделил своей очень интересной программе спонтанных импровизаций с выдающимися литовскими музыкантами. Результатом одной из таких импровизаций стала программа “Spontaniсa”, которая была записана и пару лет назад вышла на компакт-диске. И вот фрагменты из нее мы сегодня и слушали. И ею же мы и закончим сегодняшнюю программу.
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Неопубликованные воспоминания графини Олсуфьевой.
Американская книга Веры Павловой
Переслушивая Свободу: Вера Павлова у нашего микрофона
Культурная панорама и новые музыкальные записи. Какие, Андрей?
Андрей Гаврилов: Я давно хотел познакомить наших слушателей и вас, Иван, с творчеством замечательного литовского саксофониста Пятроса Вишняускаса и вот сегодня как раз это и сделаю.
Иван Толстой: Культурная панорама. Интернет стал в США третьим по популярности источником новостей, уступив лишь местным и национальным телеканалам. Онлайновые СМИ обошли национальные местные газеты, а также радио. Таковы результаты опроса, проведенного исследователями Pew Research Center.
59 процентов опрошенных американцев заявили, что получают новостную информацию как из оффлайновых, так и из онлайновых источников. В целом исследователи отмечают «многоплатформенность» современных потребителей новостей. Но вот что странно. Если в российской глубинке или где-нибудь в Африке такой интерес к местным источникам сообщений, к новостям местных каналов или местных газет можно объяснить отсутствием интернета у деревенских жителей (да и то, нынче интернет, по-моему, уже есть почти у всех, кто хочет или может его себе завести), то в компьютерно развитой Америке это удивительно. Но, впрочем, такое у нас, у меня, понимание жизни в другой стране: оказывается, и американцу гораздо более интересно то, что делается у соседа в огороде, чем в огороде где-нибудь на другом конце земли.
Андрей, а вы можете прожить день без интернет-новостей?
Андрей Гаврилов: Ну, вы начали с новостей про интернет, я продолжу как раз в этом же направлении. В российской части интернета, которая, по традиции называется Рунетом, появился интересный портал, пока еще трудно сказать, каково будет его развитие, но если все будет хорошо, может быть, это маленькая революция. Компания “Digital Access” запустила новый сервис, который позволяет бесплатно смотреть полнометражные фильмы, телешоу, мультфильмы. Сумма инвестиций в этот видеопортал составила несколько миллионов долларов, точная сумма пока не называется. Канал будет зарабатывать на рекламе, как ожидается, он окупится в течение 3-5 лет, и рекламная выручка будет делиться между порталом и правообладателями тех фильмов или тех лент, которые на нем показаны. Всего выложено сейчас более девяти тысяч часов видео от сотни правообладателей, с которыми компания “Digital Access” заключила договоры. В первую очередь, портал, как объявлено, будет ориентироваться на показ российских фильмов. Я, конечно, тут же пошел на этот сайт посмотреть, что там предлагается, предлагается действительно роскошный репертуар - прямо на первой же странице мне предложили посмотреть и “Вики, Кристина, Барселона” Вуди Аллена, и “Антихрист” Ларса фон Триера, про который, почему-то, написано, что это “экшн” (но оставим это на совести референтов или редакторов). Наверное, это очень хороший портал. К сожалению, убедиться в том, как он работает, я не смог, потому что ни один фильм у меня не запустился, но, я думаю или надеюсь, что это вызвано большим интересом со стороны пользователей. Я думаю, что дело в этом и надеюсь, что скоро он заработает. Точно так же я не могу сказать, Иван, та реклама, на средства от размещения которой собирается жить этот портал, находится она просто на сайте или она находится внутри фильмов и будет прерывать повествование для того, чтобы нам рекомендовать какой-нибудь новый безалкогольный напиток или новые предметы туалета. Второй вариант, конечно, для меня, как зрителя, намного хуже. Но если реклама не прерывает сам фильм, а только находится, предположим, на самом сайте или в начале или самом конце показана, после титров, это во многом облегчит доступ к мировому кино со стороны тех, кто, по самым разным причинам, этого доступа лишен.
Иван Толстой: Браво, Андрей, вы ловко ушли от моего вопроса, можете ли вы прожить хоть один день, не пользуясь новостями из интернета.
Андрей Гаврилов: Отвечаю: да, конечно, могу. Более того, я вдруг убедился, что, несмотря на то, что в мире происходит ежеминутно, ежесекундно, ежедневно много всего интересного и, конечно, интернет сейчас, наверное, первый, если не говорить о каком-то конкретном событии, то первый дает более или менее полную или, по крайней мере, обширную картину того, что в мире происходит, вот несмотря на все это, я совершенно спокойно могу прожить без интернета и день, и два, и три, и даже, мне страшно сказать, пару недель. Больше я просто не пробовал.
Иван Толстой: Продолжаем обмен культурными новостями. В Мариинском театре в Петербурге открылась петербургская программа Года Франции в России. В день открытия 27 февраля состоялся концерт французского органиста Оливье Верне. Оливье Верне – органист главного Собора Монако, арт-директор Международного органного фестиваля в Монако, лауреат престижных международных конкурсов. В ходе крупнейшего за всю историю дипломатических отношений России и Франции межгосударственного культурно-гуманитарного сезона, в России и во Франции пройдут более 350 мероприятий в сфере культуры, экономики, образования. Я думаю, Андрей, мы так или иначе будем следить за тем, что происходит, и о наиболее интересных событиях и культурных явлениях будем рассказывать. Некоторые люди, пока не будем раскрывать их имена, обещали нам даже дать небольшие интервью, поскольку они участвуют в этих мероприятиях.
А вот сообщение не самое симпатичное. Дом академиков на Васильевском острове в Петербурге заливает водой, и под угрозой музей Ивана Петровича Павлова, который находится в этом доме. В городе этот дом известен был всегда под названием “саркофаг”, потому что на нем размещены 29 мемориальных досок, хотя это всего лишь трехэтажное здание, правда, весьма, по-старопетербургски, обширное.
Это памятник федерального значения, его называют Дом академиков, находится он на углу 7-й линии и набережной Лейтенанта Шмидта.
На чердаке люди подставляют ведра и тазы, в квартире на третьем этаже, по словам жильцов, вода течет по стенке. По-видимому, когда сбивали сосульки, повредили крышу.
Вообще во всем Петербурге это ужасная сейчас проблема, потому что тает, и интернет публикует драматические, уже совершенно забытые по своим сюжетам фотографии длиннющих очередей или, как говорили в гражданскую войну, “хвостов” из людей, которые стоят за резиновыми сапогами - в городе не хватает резиновых сапог. Обращаюсь к каждому, у кого еще в сердце живет какое-то сочувствие к нашей северной столице - не отправляться в этот город без дополнительных резиновых сапог в подарок вашим друзьям.
Андрей Гаврилов: Хочу только посоветовать всем, кто будет запасаться резиновой обувью для поездки в Питер, не забывать такую и для поездки в Москву, потому что по пришедшим прогнозам синоптиков и работников соответствующих служб, Москву в этом году зальет, ожидаются потопы - не только в Питере будет весело.
Иван Толстой: Ко мне в руки с некоторым запозданием попала небольшая и очень любопытная книжица. Ее автор – Дмитрий Морозов. Называется она “Комедия “Тысячи и одной ночи”: Эстафета мистификаций, или Шедевр европейского романтизма”. Книжка выпущена в Москве издательством “Древлехранилище”. Речь идет о том, что знаменитые восточные сказки, которые мы все с упоением читаем в детстве – про Синдбада-морехода, про Али Бабу и сорок разбойников, про волшебную лампу Алладина, - все эти сказки вовсе не арабские, они, увы, созданы не в древности и даже не в Средневековье и не на Востоке. Точнее сказать, множество их элементов, некоторые сюжеты, багдадский колорит, имена – это, безусловно, восходит к подлинным реалиям, но – и это главное – написали, дописали, домыслили их, придали известную нам форму, сделали занимательными не восточные сказители, а европейцы. Правда, не простые европейцы, а безумно влюбленные в Восток ученые и писатели 18-го века. И первый среди них – француз Жан-Антуан Галлан. Ему “Тысяча и одна ночь” обязана своей мировой славой.
Вторую попытку обратиться к ходившим по рукам арабским текстам сделал классик английской литературы Уильям Бекфорд. Любопытно, что свою версию “Тысячи и одной ночи” он выпустил по-французски. Такова была в 18-м веке традиция – писать восточные повести непременно на французском языке. Традицию эту основал ирландец Энтони Гамильтон, а позднее продолжили поляк Потоцкий и австриец Хаммер-Пургшталь.
Кстати, впечатленные успехом “Тысячи и одной ночи” писатели-завистники также попытались попытать счастья. Например, Петис де ла Круа создал цикл сказок, названный “1001 день”.
Словом, беря за основу некие арабские сказки, вовсе не такие интересные, как нам мечтается, европейцы в 18-м веке (каждый на свой лад) создавали занимательные истории, как бы вышивая по восточной ткани собственные узоры, исходя из собственного представления о полузагадочной, полуопасной, но жгуче манящей жизни старого упоительного Востока.
Но, увы нам, – сказки Шехерезады были продуктом европейского романтизма.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я слышал эту теорию и, наверное, это уже не теория, наверное, судя по тому, что столько лет об этом говорят, это доказанный факт. Но я все думаю, вы же знаете мой любимый подход к произведениям искусства, который заключается в том, что самый честный взгляд на искусство - это взгляд человека, который ничего не знал об истории создания произведения искусства. Да, конечно, есть много примеров того, как без определенной подготовки, без определенного интеллектуального возраста ты не можешь оценить художника. Я сейчас не про это говорю. Я говорю про то, что, ну, хорошо, ну, не написали восточные сказители “Тысячу и одну ночь”, честно говоря, я думаю о том, как наши славянофилы-патриоты вдруг выяснят, что классика русской балетно-оперной сцены, оказывается, была поставлена не по близкому нам по духу Востоку, а по произведениям чуждого нам по духу Запада. Какой ужас! Вы представляете, на национальной сцене, мы, оказывается... Но если не брать этих, ну, хорошо, написали европейцы, написали классно, написали замечательно, написали так, что подарили нам арабский Восток и пробудили в нас интерес к арабскому Востоку - честь им и хвала. Это интересный факт, но не более того.
В ту же дуду, Иван, вы слышали, конечно, что в музее города Зволле в Нидерландах выставлена картина Винсента Ван Гога, которая до недавнего времени считалась работой неизвестного мастера. По словам директора музея Ральфа Кенинга, принадлежность картины "Мельница Ле Блют-фин" кисти великого художника была подтверждена экспертами Музея Ван Гога в Амстердаме. К факторам, указывающим на авторство работы, эксперты, помимо прочего, отнесли размеры и структуру холста, тип красок, некоторые особенности техники письма, а также штамп парижского магазина художественных принадлежностей на обороте картины. Так вот, эта картина, которая ныне опознана как работа Ван Гога, была куплена основателем музея в Зволле Дирком Ханнема в 1975 году по цене, которая эквивалентна одной тысячи евро. Несмотря на то, что сам Ханнема был уверен в авторстве работы, эксперты скептически отнеслись к его заявлениям, поскольку раньше он уже был причастен к покупке нескольких картин, якобы, Вермеера для музея Роттердама, которые позже оказались подделками. И до смерти владельца в 1986 году картина хранилась в его личной коллекции, после чего оказалась в запасниках музея. Эксперты согласились провести экспертизу только после многократных просьб со стороны музея Зволле.
Да, это безумно интересно для историков культуры и живописи, в последний раз неизвестную картину Ван Гога находили в 1995 году, а в каталог работ художника, который создан в 1970 году, с момента его первой публикации было добавлено всего лишь пять картин. Но, Иван, неужели достоинства или недостатки этой картины хоть на йоту изменились от того, что эксперты признали или не признали авторство Ван Гога?
Иван Толстой: Андрей, это наш вечный спор - нас, славян, между собою. Я предлагаю его в очередной раз вынести на суд славян и других народов и судить нас по словам нашим.
Я уверен абсолютно, что картина совершенно преобразуется от того, что у нее автором оказывается не Вася Пупкин, которого вы любите упоминать, а Винсент Ван Гог. Я совершенно убежден в том, что придание картине легенды, рассказа, таинственности, каких-то дополнительных факторов совершенно в наших глазах все увеличивает и все преобразует. Ибо мы хотим мечтать, мы верим в миф, в легенду, мы хотим, чтобы мир был немножко таинственней и загадочней. Мы - это те, кто хочет, чтобы миром правила красота. Может быть, не спасала его, но, тем не менее, чтобы она была. Красота сотворяется из легенд, шумов, сплетен, каких-то шушуканий и переглядываний людей в истории. Это тот самый культурный слой, который нарастает вокруг любого произведения искусства и придает ему больше значительности.
А что касается арабских сказок, которые на самом деле, оказывается, созданы во Франции и продолжены в Англии, в Ирландии, потом в Польше, и так далее, то они очаровательны именно из-за той любви, которая внесена, привнесена в их содержание, в их сюжеты, в их колорит. Помните последнюю строчку “Божественной комедии”? “Любовь движет солнце и светила”. Вот так любовь и влюбленность писателей в Восток и создала более подлинный Восток, чем он был. Между прочим, в этой книжице Дмитрия Морозова, о которой я упоминал, все абсолютно доказано текстологически - это одновременно научное исследование, а не только популярный рассказ, там есть и картинки, и всякие тоже легенды приводятся, и биографии востоковедов сообщаются для тех, кто этим интересуется.
Андрей Гаврилов: Я думаю, Иван, вам очень здорово удалось не то, что перетащить на себя одеяло, а просто умыкнуть одеяло с моей стороны. С одной стороны, вы утверждаете, что вроде бы вы, и вы к себе причислили всех тех, кто любит красоту, любовь, недомолвки, слухи, сплетни, истории, и при этом вам так важно поставить точку, что это не Вася Пупкин, а Ван Гог, что это не арабы, а средневековые французы. То вы говорите, что вам нужен факт, ты вы говорите, что вам нужен флер. Вот флер нужен мне. Я могу восхищаться историей – Ван Гог – не Ван Гог, Вермеер - не Вермеер: как понять, не важно, но посмотрите, какая картина. А для меня вы представляете ту половину человечества, по крайней мере, в этом разговоре, которая хочет поставить в споре точку, тем самым сдув флер, тем самым прекратив недомолвки и переглядывания. Так что, боюсь, здесь, если не историческая, то, по крайней мере, человеческая правда на моей стороне.
Иван Толстой: Я совершенно не понимаю, какой флер я сдуваю и, вообще, в какую сторону. Отойдите, я тут флер сдуваю, чтобы вас не попачкало!
Я говорю, что придание картине авторства образует дополнительный флер, и в этот флер я и влюблен. А то, что появляется при этом или не появляется, или растворяется какой-то факт, это совершенно неправильная интерпретация моих слов, потому что придание факта чему-то - это есть, одновременно, и придание флера. Вы флеры и факты разделяете, мсье Гаврилов, а я – нет. Флер и факт для человека, который смотрит на произведение искусства, есть одно, они по эту сторону, они равно важны. И факт может стать флером, и флер может стать фактом, и это все работает на разращивание значения произведений искусств. Именно поэтому искусством люди интересуются, что когда они открывают книги по искусству или ходят в музеи, они дышат, надшиваются именно этой атмосферой, где соединены флер и факт, как в химической формуле, и они получают, поэтому, гораздо больше удовольствия, чем те люди, которые только слышат о существовании каких-то произведений.
Андрей Гаврилов: Но вот теперь я вам докажу, насколько я больше, лучше и добрее вас, Иван. Я даже не буду говорить про то, что есть разница между людьми, которые любят искусство и которые любят историю искусства, я просто-напросто предложу вам, уже ни в чем не колеблясь, представить себе флер той замечательной кофейни или маленького клуба в Литве, где был записан диск двумя замечательными музыкантами, которых мы сегодня слушаем, - всемирно известным Пятрасом Вишняускасом и менее известным, но от этого не менее интересным музыкантом Эгидиюсом Буозисом. Мы слушаем фрагмент их программы “Spontaniсa”.
Иван Толстой: “Рассеянные листья” - так назвала свои воспоминания о революции графиня Ольга Павловна Олсуфьева. Ее мемуары были написаны по-французски и по-русски никогда не выходили. Наш корреспондент в Италии историк Михаил Талалай перевел эти записки с итальянского подстрочника и сегодня познакомит нас с их автором и с фрагментами книги.
Диктор: “Строчки в тетради, внезапно унесенной ветром, взвихренной бурей – частью вновь обретенные – пожухшие листья, но не от солнца, а от огня сожженных деревень. Зимние листья, облетевшие с деревьев, некогда таких могучих, но ныне засохших, готовых вот-вот упасть – вместе с Великой Страной. Хочу их собрать – прежде чем они обратятся в прах – и сберечь их для тех, кто, знал, как был силен этот, ныне обрубленный ствол, для тех, кто верит, что какой-нибудь отдаленной весной этот величественный дуб, вновь зазеленяя, соберет под своей охранительной кроной народы.
В начале 1917 года по России пронеслись первые звуки грядущей бури. Канули в прошлое чудные дни воодушевления! Дворцовая площадь… толпа, преклоняющая колени при даже кратком появлении государя… Кремль… русские сердца, бьющиеся в унисон при виде Божьего помазанника, в блеске золота переходящего из одного собора в другой. Всё это – как страницы огромной книги, в спешке перевернутые…
Потом над страной нависла свинцовая атмосфера. Отречение императора… Кровавый фейерверк своими зарницами гремит в темном небе. Керенский, Гучков… На сцене на мгновение появляются призраки, не видящие перед собой, в партере, черную пропасть.
Метла революции помела по всей России, добираясь до ее дальних пределов – до Финляндии, Крыма, Кавказа – туда, где еще оставалась мельчайшая пыль от того, что некогда было бомондом Петербурга и Москвы”.
Михаил Талалай: Так начинает свой рассказ о бегстве из Советской России графиня Ольга Павловна Олсуфьева, в девичестве графиня Шувалова. За мемуары она села, как говориться, по свежим следам, спустя несколько месяцев после своего бегства, уже в милой Флоренции. Писала она свои записки на французском, причем их название – “Рассеянные листья” – и первый образ – тетрадных листов, сопоставленных с листьями обрубленного дуба графиня изящно обыграла: на французском “feuille” - это лист, как древесный, так и бумажный, причем и звучит это одинаково во множественном числе. В русском это, однако – листы и листья и игра слов, к сожалению, теряется.
Графиня Ольга принадлежала к элите российского общества. Дочь графа Павла Андреевича Шувалова, видного царского сановника – он закончил карьеру на посту варшавского генерал-губернатора, Ольга вышла замуж за графа Василия Алексеевича Олсуфьева, служившего по военной линии. Чета поселилась в чудесном особняке на Поварской улице в Москве, № 50, где позднее разместился знаменитый Центральный Дом Литераторов.
Василий Олсуфьев, полковник в отставке, занятый семейной жизнью, в самом начале Первой мировой войны уходит добровольцем. Его посылают на Кавказ, формировать войска для турецкого фронта. Фронт к началу 17-го года развалился и солдаты разбежались, кто домой, а кто – делать революцию.
Семья Олсуфьевых попадает в Кисловодск, где тогда осели – как оказалось, очень ненадолго - представители “старого режима”.
Диктор: “Одно такое гнездо образовалось в Кисловодске, на Кавказе. Чиновники высших рангов, генералы в отставке, старые министры, не пожелавшие согнуться под новым режимом, знать, не желавшая теперь служить – все легкомысленно искали забвения от настоящего. К началу 18-го года тут был представлен весь бомонд обеих столиц. Эта элита полагала, что терские казаки никогда не примут большевицкую доктрину и, главное, что кабардинцы, гордые и свободолюбивые горцы-мусульмане, не станут брататься с солдатами, дезертировавшими с турецкого фронта. Тем временем большевики, уже овладевшие Доном и Кубанью, сумели убедить терских казаков – соблазнив их обещанием полной раздачи земли – сложить оружие, включая даже их кинжалы, предмет старинной гордости. Лишь мусульмане сохраняли остатки верности, по-восточному недоверчиво прислушивались к большевикам. Их разоружение, невозможное и при Империи, стало труднейшей задачей для новых деспотов. В горах, что разделяют Европу и Азию, еще сохранились древние обычаи и красивое оружие, оставшееся от крестоносцев, иногда с каплями их засохшей крови.
Казаки из Кисловодска ушли, и тут утвердилась власть Советов, поначалу умеренная. Жизнь стала неспокойной, но мы пользовались относительной свободой и, хотя революция отняла все наши северные владения, а банки Москвы и Петербурга прекратили переводы, полагали, что общий пожар не затронет этот дальний уголок бескрайней России, и тем временем продавали драгоценности, одежду, вещи. … Но разум стал покидать власть. Всё чаще проводились изъятия ценности, поменялись и члены местного правительства. На улицах – всё больше солдат, жестких и агрессивных провокаторов.
Поездки в экипажах, посещения кинематографа, кафе, даже прогулки – всё отменено. После восьми вечера в городе стало небезопасно, и мы сидим дома. Участились кражи и разбой. Вместе с соседями мы организовали нечто вроде ночного дозора, ведь во многих семьях сохранилось оружие – охотничьи ружья, пистолеты. Долго это не длилось: вышел строжайший указ о сдаче оружия, с обысками. Отняли всё, и защищаться от бандитов теперь было нечем. Всё чаще проводились изъятия ценности, поменялись и члены местного правительства. На улицах – всё больше солдат, жестких и агрессивных провокаторов. Большевицкое кольцо сжималось всё туже, и вскоре мы обнаружили, что попали во власть дикой, угрожающей, полной ненависти орды. Из-за угрозы обысков прячем всё, что осталось”.
Михаил Талалай: Далее в дневнике Ольга Павловна подробно рассказывает об ужесточении Советской власти. Летом 18 года его муж Василий Алексеевич вместе с другими офицерами уходит в горы, к отрядам Добровольческой армии. Это, конечно, раздражает большевиков, и те нагрянули с обыском, который подробно описан. Искали оружие – его не нашли – но унесли, все что смогли, и не мало - пришлось даже вызывать подводу. Осенью того же года “добровольцы” и казаки занимают Кисловодск, но – ненадолго. При возврате “красных” Олсуфьевы бегут. Это бегство – к Черному морю – описано почти эпически.
Диктор: “В пять утра, оправившись от первого испуга и передохнув, наш караван, на сей раз стройной чередой, отправляется в марш – под эскортом добровольцев. Нас было две тысячи человек. Впереди – дальний путь к Добровольческой Армии, четыре дня и четыре ночи. Мы даже не спрашиваем, нужно ли это – мы идем, мы живы, и каждый километр отдаляет нас от Кисловодска и приближает к спасению.
Что там случилось после нашего исхода? Что за мщение исполнила дикая орда, вернувшаяся к власти? Там осталось так много людей! Не всем удалось бежать - что с ними будет? Эта мысль холодила кровь, но она же заставляла губы шептать горячую молитву Богу, благодаря Его за спасение.
Четыре дня и четыре ночи мы шли от деревни к деревне, где нас всегда принимали с распростертыми объятиями. Нас расспрашивали, нам сочувствовали; звучал постоянный вопрос, с тревогой в голосе: “Они сюда не вернутся?”. Пытаемся успокоить этих простых женщин-казачек, месяц тому назад испытавших на себе большевицкие банды и, благодарные, продолжаем наш марш.
На пятый день входим в большой казачий город Баталпашинск, остановившись тут на десять дней. Вперед идти не могли: мы вновь были окружены – на западе, севере и востоке гремели жестокие битвы между большевиками и численно их превосходившими добровольцами. Отряд, который нас сопровождал, расположился с восточной части. Мы, полные надежд, ожидали побед и возможности продолжения марша. И этот день пришел: западная часть была освобождена, большевиков отбросили на север, и караван возобновил свой путь в сторону Екатеринодара и Черноморского побережья, где уже несколько месяцев стояла Добровольческая Армия.
Но вот, наконец, - море. Мы входим в Туапсе, больные, усталые, но достигшие цели. Тут мы остановились на целых четыре месяца. Однако тревог не убавилось. Все пять наших детей заболели испанкой, старшую дочь поразило воспаление легких, кругом бушевал тиф. Вокруг – необыкновенная разруха и нищета! И Туапсе прошел через жестокие испытания, и здесь дикая орда жгла, грабила, рушила. И здесь – страшная память о злодеяниях, о расстрелах военных, об арестах и реквизициях. Местное население успокоилось лишь с приходом Добровольческой Армии – тогда тут появилось достойное и уважаемое правление и заработали разные учреждения. В освобожденных городах стала действовать почта, возобновилось, пусть и не в полную силу, железнодорожное сообщение. Нам это казалось почти раем… Каждое утро выходили разумные газеты. Вместо оголтелых статей, призывавших к уничтожению классов, звучал патриотический призыв к воссоединению всей России в одно великое и свободное государство. Полки магазинов постепенно заполняли товары, привозимые из Константинополя через море.
В Туапсе до нас дошли новости из Европы – об окончательном разгроме Германии и о незабываемой великой победе стран Антанты. Для нас, месяцами отрезанных от всего мира, это прозвучало как откровение. Как же так? В то время как мы, терзаемые муками, в бегстве от множества опасностей, видим вокруг всеобщее крушение и натиск дикого большевизма, союзники в Европе закончили свою святую миссию и празднуют победу. Там они счастливы, а мы тут…
Нельзя было отделаться от горьких мыслей о падении нашей несчастной страны, о постыдном мире, заключенном горсткой предателей, узурпаторов власти, о гибели наших лучших сил, нашей прекрасной молодежи, замученной и изувеченной лишь за ее верность союзникам, за ее намерение продолжать войну, начатую в 1914 году.
Что же делать? Куда деваться? Всех нас мучил этот вопрос. Не можем же мы на всю жизнь оставаться в Туапсе, с инфекцией, немыслимой дороговизной, нехваткой жилья. Идти на север – опасно. Там народу стало в три раза больше из-за беженцев и тоже бушуют эпидемии. Нельзя было идти и на юг – он принадлежал грузинам, враждебным к русским. Оставался только Батум, на южном Кавказе, место весьма надежное. Морской порт, занятый англичанами, с отличной санитарной обстановкой, с кораблями, которые ежедневно шли в Константинополь и Европу. В Италии у нас была вилла, оставленная в начале войны, но как туда вернуться? С Батумом не было никого морского сообщения. Да, по Черному морю стали вновь ходить какие-то русские судна, но они были переполнены беженцами, плывущими Бог знает куда. Все кабины, палубы и даже спасательные плоты были забиты людьми, часто больными тифом. Кроме того, плату за перевоз брали столь высокую, что мы не могли себе ее позволить – из-за многочисленности нашего семейства. Часто эти паромы задерживали в грузинских портах, подвергая пассажиров издевательствам и даже арестам. Наше отплытие казалось неосуществимой мечтой”.
Михаил Талалай: Все мысли Олсуфьевых устремлялись в Италию. Дело в том, что Василий Алексеевич и Ольга Павловна, будучи страстными италофилами, проводили немало времени на Апеннинах, а, кроме того, Ольга Павловна обзавелась во Флоренции доверенной повитухой и посему ездила сюда рожать, и для этого они купили тут дом. Путь во Флоренцию из Туапсе лежал через оккупированный англичанами Батуми. Что же делали в Аджарии в 18-м году англичане? Через этот порт англичане для себя вывозили бакинскую нефть.
И мечта Олсуфьевых сбылась. Однажды порт Туапсе с удивлением увидел в своих водах английский эсминец. Во время навигации, застигнутый непогодой, он был вынужден укрыться тут на пару дней. Ольга Павловна отправилась к его капитану, и тот неожиданно пригласил все семью на борт. Это было действительно неожиданно и благородно. Через несколько дней Олсуфьевы приплыли в Аджарию, а оттуда - в Италию.
Олсуфьева заканчивает свои записи следующими словами:
Диктор: “Тем, кто принадлежит великой Британской Нации, как и самой Нации, посвящаю эти строки. Пусть читатели знают, что Британия сделала и продолжает делать для нас, невзирая на огромные сложности; пусть знают, что мы, русские, всегда будем признательны Великобритании за ее верность и глубокую дружбу к нуждающимся собратьям”.
Михаил Талалай: Графиня Ольга Олсуфьева в 19-м году не знала, что английские моряки, которые спасли ее семью, спустя четверть века погубят ее единственного сына –– остальные четыре ребенка были девочками. В декабре 41-го года англичане пустили ко дну итальянский корабль, на котором служил ее сын. И слава Богу, что она этого не знала и не могла знать и даже предполагать. Она скончалась в милой и мирной Флоренции летом 39-го года, за несколько дней до начала Второй мировой войны.
Иван Толстой: “Стихии Веры Павловой” – так назвал свое эссе наш нью-йоркский автор Борис Парамонов.
Диктор:
Если есть чего желать
Значит будет о чем жалеть
Если есть о чем жалеть
Значит будет о чем вспомнить
Если есть о чем вспомнить
Значит нечего было жалеть
Если не о чем было жалеть
Значит нечего было желать.
Борис Парамонов: У читателей стихов Веры Павловой возникает один отнюдь не праздный вопрос: есть ли у нее возраст? Ну, если не ее, а так называемой лирической героини? Нельзя не заметить, что этот возраст заметно меняется, и последовательные сборники Павловой как будто относят читателя к разным этапам ее жизненной, житейской, женственной и поэтической зрелости. В то же время мы сталкиваемся с удивительно цельной личностью, как будто ни в каком отношении со своей биографией не состоящей. У Веры Павловой нет возраста – он заменяется у нее некоей художественной тождественностью, идентичностью на всех едва заметных поворотах ее пути, ее, сказал бы я, скольжения – мягкого скольжения конькобежки вдоль барьеров, за которыми беснуется, болеет, переживает фанатичная публика. У Веры есть фанаты. Продолжим сравнение: из-за барьеров не видят возраст атлетки, пребывающей в униформе рекордмсена, в некой прозодежде чемпиона-победителя. Короче и яснее: пока Вера Павлова бегает по этим своим кругам – она пребудет чемпионкой. Ибо она движется по кругу – как полагается планетам.
Я далек от того, чтобы делать стихией Павловой лед и острые, хулиганские коньки. Не меньшее права имеет на нее лето и солнце – солнцеворот – то же круговое движение, но уже под другими термо-и гео-градусами. А что же сказать о воде – этой, кажется, основной стихии нашей многоборки? Павлова плавает в лексемах ласки (ее слова) – и тут-то и происходят наиболее значительные поэтические зачатия.
Диктор:
Между берегом и буем
По волне лететь ползком,
Захлебнуться поцелуем,
Удавиться волоском
Нерожденного ребенка
Бросив тех, что рождены,
Совесть – частая гребенка.
Берег. Буй. Колтун волны.
Борис Парамонов: Вообще она всюду и везде, по-разному и всеми стилями плавает – ундина, русалка, а то и попросту рыба в воде. А что касается коньков – то ведь это тоже движение по воде, хотя и замерзшей. Поэзия - в движении, и стихи Веры Павловой - всегда живая вода.
Диктор:
Пяти лет научилась плавать,
Пяти с половиной стала на коньки,
Еще не зная, что река – память,
Забвение – замерзанье реки,
И стала в том и другом асом,
И, право, игра стоила свеч:
Могу переплыть Лету брассом,
На чешских фигурках Коцит пересечь.
Борис Парамонов: Вера Павлова являет весь атлас флоры и зооморфных вариантов. У нее есть венок сонетов о сотворении мира “Первая глава” (по библейской Книге Бытия), где отдельные сонеты называются “Небо и земля”, “Свет”, “Вода”, “Суша”, “Трава”, “Деревья”, “Звезды”, естественно, “Рыбы” и “Звери” – и так вплоть до человека.
Однажды Вера читала этот цикл в выступлении на Радио Свобода; сейчас процитировать его полностью невозможно, но вот вместо него – пять строчек, и всё о том же, и всё о том же.
Диктор:
Зимой – животное
Весной – растение
Летом – насекомое
Осенью–птица
всё остальное время - женщина.
Борис Парамонов: Можно вспомнить роман Хадсона “Зеленые особняки”: там героиня - девушка-птица, в которую влюбился английский натуралист. Эту девушку-птицу звали Рима, и в фильме, сделанном по роману, ее играла Одри Хепберн. Вера и сама похожа на Одри Хепберн, особенно на фотографии, приложенной к ее книге “По обе стороны поцелуя”.
Чем больше читаешь Веру Павлову, чем больше она пишет, тем вернее и многообразнее раскрывается эта ее полиморфно-биологическая природа. Но тут достаточно, казалось бы, одного слова – женственность. Причем женственность не как культурная характеристика, относящая к цивилизованным общества с их неизбывным отчуждением природы и человека, но как универсальная характеристика бытийности. Женщина – бытийна, она в интимном сговоре с природой, с космосом, духи и макияж ей в сущности не нужны.
Я долго, много и любовно читаю Веру Павлову, и одно время мне показалось, что у нее произошел некий тематический сбой и она утратила главную свою тему. Эту тему я для себя определил как превращение девочки-отличницы в то, что американцы называют “том-бой”: девчонка мальчишеского поведения. Это пленительный образ: отличница – хулиганка. Но девочка вырастает, приходит любовь, отличница кончает школу, и то ли замуж выходит, то ли даже дважды, и с одним разводится, а с другим улетает в Америку, идет работа, начинаются успехи. “Том-бой” превращается в нечто вроде “карьир-вумен”: замуж за американца – чем не карьера для женщины? Я, конечно, ошибся. Во всех переодеваниях Веры Павловой каждый раз – только приглядись! – открывается ее обнаженная, нагая, голая женская сущность. И вообще делается понятным, что у настоящей женщины не бывает возраста или, еще можно сказать, всякая женщина на глубине остается девочкой.
Диктор:
Дочь – бесконечная мать.
Мать – бесконечная дочь.
И не пытайся понять.
Но попытайся помочь
Матери – дочь доносить,
Дочери – мать выносить
В ночь. В бесконечную ночь.
Борис Парамонов: Но стихии бытия не стареют, или, как говорится у Боккачио, губы не вянут, а обновляются от поцелуев.
Иван Толстой: И в рубрике Переслушивая Свободу мы предлагаем сегодня голос героини этого эссе. Вера Павлова – гость программы “Американский час Поверх Барьеров”. Эфир Свободы, 28 марта 2006 года. Беседу ведет Александр Генис.
Александр Генис: Вера, что привело Вас на этот раз в Америку? В который раз, кстати?
Вера Павлова: Это мой 12-й раз, я уж об этом отчитывалась на таможне. Я приехала выступать в университетах. Я уже выступила в двух захолустных университетах, а теперь поеду а Гарвардский.
Александр Генис: Америка Вам не чужая. Вы здесь бываете часто и подолгу. Какие впечатления Вы бы отобрали, если бы Вам нужно было рассказать об Америке в четырех словах?
Вера Павлова: Можно в десяти? Центральный Парк, пруд зеленый, на пруду лодка, в лодке двое. Девушка, подпершая подбородок рукой и юноша, который играет на арфе.
Александр Генис: Это Вы сами видели в Централ Парке или это из Борисова-Мусатова?
Вера Павлова: Я Вам покажу фотографию, которую я сделала.
Александр Генис: Это Вам повезло. Я 20 лет живу в Америке, но такого я не видел. Вера, по-русски можно сказать “поэтесса”, но так делают только когда хотят обидеть. Цветаеву и Ахматову зовут поэтами. А как Вы относитесь к ЖЕНСКОЙ поэзии? Есть такая? Если есть, то что она значит?
Вера Павлова: Есть хорошая поэзия и плохая, есть мертвая поэзия и живая. Вот это и есть М и Ж для поэзии. Мертвая и живая. Для меня слова “женская поэзия” почти ничего не значат. И когда про меня такое говорят, я не знаю, что делать – обижаться или смеяться.
Александр Генис: Тем не менее, это не такой простой вопрос. Как вы знаете сейчас очень модна гендерная тема в литературоведческих штудиях. Мне объясняли, что существует особый женский взгляд на жизнь, женское мировоззрение, которое редко, но все-таки находит свое отражение в произведениях искусства. Мне, например, в голову приходит кино. Я видел несколько фильмов, которые сделаны, несомненно, женщиной. “Пианино” новозеландский фильм, “Шамара” украинский фильм. Это были, несомненно, женские фильмы. Как Вы считаете, что делает Вашу поэзию женской, мужской, никакой?
Вера Павлова: Я полагаю, что мои стишки можно атрибутировать, как женские с первой строчки. Но за счет чего это происходит, я не знаю. Вряд ли за счет женского рода глаголов прошедшего времени. Я вообще больше люблю неопределенную форму. И я бы не стала отвечать на этот вопрос. Пускай это делают заинтересованные люди. Он мне не очень интересен.
Александр Генис: Хорошо, тогда поговорим о более интересной теме – о сексе. Ваши стихи знамениты своей, так сказать, чувственностью, плотским характером, эротикой … мои эвфемизмы иссякли, но Вы меня уже поняли. Какую роль играет сексуальность в Вашей поэзии и в Вашей поэтике?
Вера Павлова: Вы имеете в виду эротические стихи, стихи на эротическую тему?
Александр Генис: Я столько эвфемизмов привел, что Вы можете выбрать любой.
Вера Павлова: Тогда я сразу оговорюсь, что таковых у меня может быть пять процентов. И когда меня называют эротической поэтессой я, конечно, несколько удивляюсь обычно. Но эти стихи для меня очень важны. Они позволяют поставить голос, что ли. В вокале каким образом ставится голос? Он опускается как можно ниже внутрь тела. Чтобы зазвучало все тело. Как говорил педагог по вокалу моей дочери: “Опирай на матку”. Вот когда я чувствую, что теряю опору на матку, у меня возникает потребность написать эротическое стихотворение. Но это всего лишь вокальный прием.
Александр Генис: Считается, что поэты идут либо от живописи, либо от музыки. Как это происходит с Вами?
Вера Павлова: От музыки, конечно, я ведь музыкант. Я 17 лет этому училась. И все чему научилась, это писать стишки.
Александр Генис: Как сочиняется стихотворение, с точки зрения музыканта?
Вера Павлова: Оно сочиняется примерно так же, как фуга, наверное, или лучше сказать, хорал. Как сочиняется хорал? Берется мелодия и к ней присоединяются еще три голоса. Присоединяются по строгим законам гармонии. Примерно так я пишу стихотворение.
Александр Генис: То есть там многоголосье есть?
Вера Павлова: Приходит некая строчка, это та мелодия, которую я гармонизую по законам классической музыкальной гармонии, как мне кажется. Это образ, конечно, не больше.
В сумерках сиротливо
Ворона каркает,
С ветром играет крапива
Краплеными картами,
В первом подъезде попойка,
Дождь накрапывает,
Старик несет на помойку
Пальто, осеннее, женское, добротное, драповое.
Иван Толстой: Андрей, а теперь время для вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о сегодняшней музыке и музыкантах поподробнее.
Андрей Гаврилов: Мы сегодня слушаем дуэт двух замечательных литовских музыкантов: Эгидиюса Буозиса – фортепьяно, и Пятраса Вишняускаса - саксофон. Пятрас Вишняускас, наверное, один из самых знаменитых сейчас музыкантов Литвы во всем мире. Я запнулся сейчас, потому что подумал о славе Трио Ганелина, но дело в том, что сам Вячеслав Ганелин уже давно живет в Израиле, Владимир Чекасин живет между Литвой и Германией. Да, Владимир Тарасов по-прежнему живет в Вильнюсе и, может быть, я был неправ, может быть, он самый знаменитый джазовый музыкант Литвы. Но в таком случае рядом с ним на этом же пьедестале стоит и Пятрас Вишняускас. Вишняускас родился в 1957 году, он закончил Литовскую консерваторию, где учился у Владимира Чекасина, после, вместе с Аркадием Готесманом, который прошел в своей музыкальной карьере путь от Тульского военного оркестра до вильнюсского коллектива “ Trimitas”, Аркадий и Пятрас организовали дуэт, названный по именам участников “ PetrArka”, который позже перерос в трио “Альянс” - третьим участником этого альянса как раз и стал музыкант и композитор Ганелин. В последнее время Вишняускас очень много записывается на литовских фирмах, на европейских фирмах, есть даже его записи, вышедшие в Москве. Я помню самую первую запись Вишняускаса, на которую я обратил внимание, может быть, она действительно была самой первой в его дискографии. Это была пластинка фирмы “Мелодия” по результатам какого-то дурацкого конкурса - то ли конкурса молодых артистов эстрады, то ли что-то типа молодых талантов. Название конкурса, конечно, стерлось из памяти. Так вот, вся вторая сторона этой пластинки была отдана под сюиту Пятраса Вишняускаса - это была вольная импровизация на тему народной песни “Жил-был у бабушки серенький козлик”. Блистательная импровизация, блистательная запись, я не знаю, переиздана ли она на компакт-диске, если нет, то это огромное упущение. Надеюсь, что упущение мое и что она, конечно, где-то вышла. Партнером по записи у Вишняускаса на этот раз выступает Эгидиюс Буозис. Он родился в 1965 году, он пианист, композитор, продюсер и преподаватель музыки. В 1988 году он закончил Литовскую музыкальную академию, издал три или четыре авторских диска. Не совсем точная информация заключается в том, что один из дисков это был Золотой диск лучших литовских музыкантов года. На этой пластинке Буозису была отведена примерно полвина всего времени звучания. Последние годы он уделил своей очень интересной программе спонтанных импровизаций с выдающимися литовскими музыкантами. Результатом одной из таких импровизаций стала программа “Spontaniсa”, которая была записана и пару лет назад вышла на компакт-диске. И вот фрагменты из нее мы сегодня и слушали. И ею же мы и закончим сегодняшнюю программу.