Ирина Лагунина: В научной рубрике нашей программы мы продолжаем разговор о том, как появился человеческий язык. Что должно было случиться, чтобы системы общения, которые существуют миллионы лет у животных, превратились в полноценную речь людей? Прежде всего, по мнению ученых, человеку нужно было научиться достраивать и восстанавливать язык. Как это произошло, рассказывает старший научный сотрудник Института востоковедения РАН Светлана Бурлак. С ней беседуют Александр Марков и Ольга Орлова.
Ольга Орлова: Есть ли какие-то сведения от генетиков о том, как формируется желание создать язык? Есть, например, гены, ответственные за коммуникативные способности?
Светлана Бурлак: Иногда говорят, что есть так называемый ген языка - FOXP2 на 7 хромосоме. Действительно, если он испорчен, то наступает генетическое заболевание, которое вызывает «специфическое расстройство речи». У таких людей наступают трудности с грамматикой, с артикуляцией. Но на самом деле этим дело не ограничивается, потому что, если такого человека попросить, например, свернуть в трубочку или дунуть по команде, то у него тоже трудности начнутся. То есть этот ген гораздо более всеобъемлющий, он затрагивает множество других функций.
Ольга Орлова: Видимо такая сложная вещь, как коммуникативная способность, не может определяться только одним геном, правильно?
Александр Марков: Конечно, это тонкие настройки, в которых задействованы, может быть, сотни, если не тысячи генов.
Светлана Бурлак: Верно, потому что для развитии речи требуется очень многое. Нужно иметь органы артикуляции, которые будут расположены правильным образом. Нужно уметь ими управлять и уметь где-то хранить моторные программы, которые будут это делать. Нужно иметь слуховой анализатор, который будет анализировать поступающий сигнал. Нужно уметь соотносить этот сигнал с элементами окружающей действительности, иначе зачем он будет нужен? Нужно уметь тонко управлять своим дыханием. Потому что при говорении звук подается на голосовые связки не сразу весь, как при визге ужаса, а порциями, каждый слог – это один квант выдоха. И за одну реплику мы можем произнести очень много слогов, в том числе и на ходу. В эволюции видно, как увеличиваются возможности управления дыханием. Потому что для управления дыханием нужно, чтобы в позвоночнике умещалось довольно много нейронов, которые будут управлять дыханием. И вот этот позвоночный канал у архантропов тоненький – тоньше, чем у человека, а вот у неандертальцев примерно такой же, как у нас.
Ольга Орлова: А у неандертальцев был язык?
Светлана Бурлак: На самом деле, что такое «был язык» – вопрос сложный, потому что разные люди довольно разное согласны считать за язык. Если у неандертальцев был язык, то он мог быть, например, не звуковой, а жестовый. Некоторые скажут, что этого достаточно, некоторые скажут: ну, жестовый – это не язык. Если у них были не десятки тысяч слов, а допустим, тысяча, то некоторые специалисты засчитают такое за язык, некоторые не засчитают. Поэтому даже если сделать машину времени, полететь к неандертальцам, поговорить с ними лично или найти "снежного человека" , то все равно окажется, что одни готовы будут засчитать это за язык, другие нет.
Ольга Орлова: Третьи скажут: не было у них своего Пушкина, значит, считайте, не было языка.
Светлана Бурлак: Тоже точка зрения. Пушкина у них скорее всего не было, у них с искусством вообще плохо. С изобразительным искусством, во всяком случае.
Ольга Орлова: Устной традиции люди?
Светлана Бурлак: Может быть. Но устная традиция неандертальцев до нашего времени не сохранилась.
Ольга Орлова: Итак, вы уже объяснили, что лингвисты не договорились о том, что такое язык. Но как же родилось то, на чем мы сейчас говорим?
Светлана Бурлак: Что должно было непременно произойти, чтобы получился язык? Мне кажется, что должно было возникнуть такое свойство языка, как его достраиваемость. Когда человек учит язык в детстве, он его не учит, он его достраивает. Многие формы мы никогда не слышали, но тем не менее, когда в нашей голове возникают какие-то правила, мы строим эти формы по этим правилам. Сначала строим очень обобщенно, правила обобщаются на все, на что в норме распространятся не должны. Возникают забавные ошибки типа "он меня поцелул", "надо зажгить свет" и так далее. Во время чувствительного периода можно в голову не только добавлять новые правила, но и удалять правила, которые оказались негодными. Постепенно ошибки сходят на нет, и дети в значительной мере воспроизводят грамматику того взрослого языка, на котором они учатся говорить; в значительной мере, но не на сто процентов. И это служит источником изменений в языке, которые постоянно происходят. Такого свойства, как достраиваемость, ни в одной коммуникативной системе животных нет, по крайней мере, сообщений таких не поступало. Это значит, что мы можем узнать какую-то часть коммуникативной системы и из нее по правилам вывести все остальное. То есть нам не надо непременно все слова во всех формах услышать в детстве, мы их можем достроить.
Что же касается вопроса о том, как он возник, наш язык, я думаю, что возник он вполне эволюционным путем из коммуникативных систем животных. Коммуникация в природе встречается, и встречается весьма часто. Тут тоже есть такая загадка, которая иногда подается, как главная загадка языка: как он вообще возможен? Зачем вообще делиться с ближним своей информацией? Может, лучше самому воспользоваться? Самому молчать, а другие пусть тратят силы, выиграет тот, кто сил тратить не будет, а зато попользуется.
Александр Марков: Это если речь идет о передаче ценной информации. А если это команда, скажем, когда вожак говорит: "А ну стой!" или "Лезь на дерево за бананом!" Это уже ему выгодно.
Светлана Бурлак: Да, иногда говорится, что язык возник для манипуляции сородичами. Или говорится, что язык возник просто, чтобы себя показать при половом отборе, похвастаться максимально возможным набором слов.
Александр Марков: Даже есть такие исследования на эту тему, где было показано, что мужчины при виде красивых девушек начинают произносить больше редких слов.
Светлана Бурлак: Это смотря, какие мужчины, и смотря, в какой среде. Для исследования, насколько я помню, брались студенты высших учебных заведений, в этой среде это ценится. В другой среде будет цениться другое и, соответственно, лучший выбор сможет сделать тот, кто предложит своей избраннице не много слов, а, например, собственноручно сделанную полочку....
Ольга Орлова: ...Или большое стадо. Кроме того, есть такие культуры, где достойное поведение - это молчаливое поведение. Человек, который достойно себя ведет, много не говорит, а выразительно молчит.
Светлана Бурлак: Да, такие культуры есть. Но вопросы, как же вообще может существовать коммуникативная система (она же страшно невыгодна, кучу сил тратишь, а где же выгода?), – эти вопросы приложимы к любой коммуникативной системе животных. Такие построения исходят из идеи "эгоистичного гена", сформулированной в свое время Докинзом. Есть эгоистичный ген, который хочет копироваться, и чем больше своих копий он оставит, тем больше он выиграл. (Собственно, максимум оставленных копий – это и есть выигрыш.) И он будет стремиться оставлять как можно больше копий в ущерб всему остальному и всем остальным. Соответственно, получается примитивно-эгоистическое понимание: особь, которая всех победит, больше всего процветет. Но на самом деле, если отправляться от того же эгоистичного гена, то можно получить совсем другое рассуждение. Эгоистичный ген не один, у него есть соседи по геному, и эти соседи по геному могут ему помочь копироваться, а могут и помешать. Например, сделать так, что соответствующая особь после рождения быстро умрет и до следующего цикла размножения не доживет. Или сделать так, что особь, в которую эгоистичный ген попал, окажется никому не нужной, не найдет себе брачного партнера, не оставит потомства. Или особь окажется слабой, попадет на обед хищнику. Поэтому эгоистичному гену для того, чтобы оставить после себя много копий, самая выгодная стратегия – это правильно выбирать соседей. А для того, чтобы правильно выбирать соседей при том, что в условиях полового размножения в следующем цикле репродукции соседи будут другими, ему надо либо самому уметь диктовать организму выбор правильного полового партнера, либо приклеиться, присоседиться к какому-то другому гену или генному комплексу, который умеет диктовать организму выбор правильного полового партнера. Правильный половой партнер - это не тот, кто обладает каким-то свойством, в очень сильной степени выраженным, а тот, чьи гены дадут лучший результат в комбинации с генами именно этой особи. Потому что от комбинации родительских генов иногда получаются очень интересные сочетания.
Например, Леонид Викторович Крушинский, специалист по поведению животных, в свое время занимался выведением собак с заданными характеристиками. Он скрестил бесстрашную немецкую овчарку с бесстрашной гиляцкой лайкой. Повторил эту процедуру несколько раз, и всякий раз получались очень трусливые собаки. Потому что у гиляцкой лайки в генах заложена предрасположенность к трусости. Но они бесстрашны, потому что они маловозбудимы, у них эта трусость не проявляется на внешнем уровне, потому что другие гены, которые у них есть, блокируют внешние проявления трусости, и получается бесстрашная собака. Немецкая овчарка – очень высоко возбудимая собака, но тоже бесстрашная, потому что у нее за это отвечают другие гены. Когда скрещивают тех и других, получается очень трусливое существо: от родителя-овчарки наследуется высокая возбудимость, от родителя-лайки – склонность к трусости.
Ольга Орлова: Как в старом анекдоте, когда умный и некрасивый мужчина женился на красивой и глупой женщине, но дети получились очень глупые и некрасивые?
Светлана Бурлак: Даже хуже, потому что в этом случае оба родителя обладали неким свойством, а дети обладают противоположным свойством, которого не было ни у того родителя, ни у другого. И как было показано в одной из статей Александра Маркова совместно с Алексеем Куликовым, оптимальным половым партнером является не тот, у которого какие-то свойства выражены в особо сильной степени, а тот, кто лучше всего подходит именно для данной особи. И есть механизмы, которые позволяют отличать своих от чужих и выбирать в качестве оптимального полового партнера особь, которая не слишком близка генетически (то есть не сестру и брата, а кого-нибудь подальше), но и не слишком далека. И при разных условиях оптимум может смещаться. Иногда олезно скрещиваться с тем, кто поближе родствен, а иногда с тем, кто подальше. Далее, если эгоистичному гену выгодно выбирать своих соседей, то надо не только уметь правильно выбирать, надо иметь, из кого выбрать. И тем самым эгоистичный ген – в силу своего эгоизма – будет крайне эгоистически поддерживать вокруг себя целую популяцию готовых к услугам потенциальных половых партнеров, из которых можно выбирать.
Ольга Орлова: А как это связано с зарождением и развитием языка?
Светлана Бурлак: А так связано, что для того, чтобы поддерживать вокруг эгоистичного гена целую популяцию особей с подобными геномами, надо как-то уметь организовывать жизнь в этой популяции.
Ольга Орлова: То есть с ними надо договариваться?
Светлана Бурлак: С ними надо договариваться, взаимодействовать так, чтобы как можно меньше мешать друг другу жить. Это можно делать при помощи родственного отбора (чаще всего так и делается), но в принципе необязательно, потому что оптимально скрещиваться не с самыми близкими родственниками, а с теми, кто не очень близко родственен. Вот это стремление эгоистичного гена копироваться максимально эффективно и диктует необходимость появления у особей таких свойств, которые позволят как-то договариваться, в том числе с не родственными особями. Даже у тех видов, которые не могут отслеживать, кто кому сколько чего хорошего сделал, все равно коммуникативная система развивается.