Иван Толстой: Сегодняшняя передача посвящена человеку, всю жизнь желавшему быть самим собой и не изменять своим принципам. Сразу скажем, что ему это удалось – он был личностью с сильной волей, но и жизненные потери оказались неизбежно огромными. Итак, наш герой – математик и общественный деятель Владимир Александрович Костицын.
60 лет тому назад, 19 марта 1950 года, в Париже он открыл толстую тетрадь и записал: “Мой французский дневник не удовлетворяет меня: страничка на каждый день едва достаточна для записи повседневной жизни и не дает возможности говорить о том, о чем хотелось бы, то есть о тебе, мое утраченное счастье…”. Это были слова, обращенные к скончавшейся жене, и на фоне личной трагедии Костицын вспоминал совместно пережитое ими, годы эмиграции. Эмиграции, ставшей невольной, потому что профессор хотел вернуться в СССР, но родина его отторгала. Он был советским патриотом, но слишком честным человеком, чтобы быть желанным в Москве.
В середине прошлого года историк Владимир Генис опубликовал ту часть дневниковых записей Костицына, которые относились к девяти месяцам его заключения во французском лагере Компьень под Парижем, куда были свезены многие русские эмигранты, и не только они, с началом войны Германии против Советского Союза. Книга так и называлась – “Воспоминания о Компьенском лагере”.
Сегодня Владимир Леонидович Генис – гость нашей программы, и мы поговорим о жизни профессора Костицына во всем ее драматизме.
Владимир Генис: Владимир Александрович родился в 1883 году в городе Ефремове Тульской губернии. Отец, потомок участника Пугачевского бунта, преподавал историю, русский и немецкий языки в гимназии. Мать – из рода генерала Раевского, героя Отечественной войны 1812-го года. Через три года после рождения сына семья переехала в Смоленск, куда отца перевели в реальное училище. Сам Костицын окончил классическую гимназию и в 1902 году поступил на физико-математический факультет Московского университета.
Но от учебы отвлекла Первая русская революция. Свое боевое крещение он получил в декабре 1904 года на Страстной площади: когда полиция и казаки бросились разгонять манифестантов, Костицын, "вопреки здравому смыслу", как иронизировал потом в автобиографии, остался стоять на месте, из-за чего очнулся "в довольно поврежденном состоянии": голова пробита в двух местах казачьей шашкой, повреждена рука. Увидев, что студент пришел в себя, полицейские повели его в участок, но, заметив подходящие ворота, Костицын собрался с силами, рванул туда, и ворота захлопнулись перед самым носом полицейских. Во дворе оказался пост революционного Красного Креста, где раненого перевязали.
Отлеживался Костицын в Смоленске, а, вернувшись в Москву – в университет, был избран председателем "курсовой сходки", стал одним из руководителей студенческой фракции РСДРП. Благодаря смелости и темпераменту ему поручили "ведать боевыми делами", а в 1905 году он уже командовал университетской дружиной. Костицын входил в "оружейную" комиссию, в "тройку" по подготовке Декабрьского восстания и являлся его активным участником. Оказавшись к концу восстания на Пресне, он при переходе Горбатого моста был задержан и чудом избежал расстрела.
Костицын вспоминал, что всех желавших пройти «просеивали» через два ряда семеновцев – солдат лейб-гвардии Семеновского полка, подавлявших восстание. В первом ряду опрашивали: если человек казался подозрительным – его задерживали, если нет – с поднятыми руками пропускали во второй ряд, где обыскивали. Костицына задержали уже в первом ряду, и он понял, что дело плохо: могут расстрелять. Он сам видел, как какой-то мужчина благополучно миновал оба ряда семеновцев, а потом вдруг побежал – вероятно растерялся от пережитых ощущений. Офицер приказал: “Догнать!”, и несчастному всадили штык в спину. Труп остался лежать на снегу. Костицына спасла его собственная решительность и один из семёновцев, пристально смотревший на него. Не отдавая себе отчета, Костицын поднял руки вверх и, перебежав расстояние между рядами, направился прямо к этому солдату. Тот для виду обыскал его и громко сказал: “Ничего нет, идите”, – а потом тихо прибавил: “Не торопитесь”. Костицыну удалось спастись, хотя несколько его товарищей были расстреляны только за то, что носили студенческие тужурки: этого в тот момент было достаточно.
Уже в 1906 году Костицын – ответственный боевой организатор Москвы. В ноябре он участвовал в Таммерфорской конференции военных и боевых организаций РСДРП, где выступил с докладом о Декабрьском восстании в Москве и был избран членом Временного бюро боевиков. Вскоре его послали в Петербург замещать председателя бюро – Емельяна Ярославского, впоследствии известного большевистского деятеля. Приехав в столицу, Костицын понял, что в организации действуют провокаторы, но разоблачить их не успел. Нужно было выехать в Выборг, где находился еще один из членов бюро, "Анатолий", в будущем – начальник Иностранного отдела ОГПУ Михаил Трилиссер. Возвращаясь назад, Костицын почувствовал, что за ним следят, – выбросил все компрометирующие материалы, и на вокзале его действительно сразу же взяли. Он попал в "Кресты", отсидел там полтора года. Но никто из арестованных боевиков не знал Костицына: он пробыл в Петербурге недолго. Суд и охранка могли использовать только сведения провокатора, которым оказался …секретарь Временного бюро военных и боевых организаций РСДРП. За недостаточностью улик Костицына освободили, и он поспешил уехать за границу, считая, что полиция не упокоится.
Костицын поселился в Вене, слушал лекции в университете, а через год перебрался в Париж, где посещал Сорбонну. Вместе с женой он поселился на одной квартире со старой большевичкой Розой Землячкой, известной своим жутким характером. Однажды Землячку избили французские полицейские, после чего Ленин и Крупская ежедневно навещали ее. Все вместе они ходили на первомайскую демонстрацию, а летом, это был 1910-й год, решили поехать в город Порник, на Атлантику (Бискайский залив), где Французская социалистическая партия организовала летнюю колонию для своих членов. Когда Костицын с женой приехали туда, они обнаружили, что Крупскую (Ленин должен был приехать позже) и ее мать, которую все называли “бабушкой”, поселили в маленькую проходную комнату при сарае: французские социалисты, не церемонясь, использовали ее днем в качестве раздевалки. Хотя Костицыным обещали комнату рядом с морем, вместо этого их разместили в городе. И поскольку три раза в день надо было питаться, приходилось каждый раз проделывать для этого по три километра туда и по три километра обратно. Костицын, естественно, пошел ругаться с дирекцией, и его …исключили из колонии. После этого, забрав Крупскую и "бабушку", они переехали в Порник, сняли хорошее помещение. А вскоре приехал Ленин, и, как вспоминала Крупская, ему там очень понравилось, и он "весело болтал о всякой всячине с Костицыными". На политически острые темы было решено не говорить: хотя сам Костицын был ленинцем, его жена Костицына входила в социал-демократическую группу “Вперед” (так называемые отзовисты, ультиматисты, богостроители).
Крупская перед тем, как уехать в Краков, заходила к Костицыну и предлагала ему, от имени Ленина, войти в состав ЦК РСДРП, однако тот отказался. К этому времени он уже печатал свои работы в московском “Математическом сборнике”, в “Астрономическом бюллетене Парижской обсерватории”, в “Известиях Парижской Академии наук”. В 1915 году жена Костицына, Серафима Ивановна Надеина, умерла от скоротечной чахотки, а все связи с ленинцами прервались из-за его "оборончества". Костицын считал, что "нужно быть со своими мужиками и рабочими", защищать Россию от германского милитаризма. В 1916 году его мобилизовали в армию, и он решил ехать в Россию.
Вернувшись на родину, Костицын очень недолго послужил в запасном авиационном батальоне, а потом его перевели на офицерские теоретические курсы авиации при Политехническом институте. Там он встретил Февральскую революцию, и, объехав близлежащие военные части, сформировал милицию, был назначен временным командующим войсками в районе Лесное и до финляндской границы. Тогда же вместе со своим приятелем – Николаем Ивановичем Иорданским, редактором журнала “Современный мир” (ранее – “Мир Божий”) – Костицын стал членом Временного организационного комитета «революционно-оборонческой» группы “Единство”. Вместе они телеграфировали Плеханову, чтобы тот возвращался в Россию, и позже Костицын входил в ЦК группы “Единство”. Но Плеханов его разочаровал, ибо слишком "любил себя слушать", был очень чувствителен к восхищению других, а "мнения его менялись каждые четверть часа".
Летом 1917-го года Костицына назначили помощником комиссара Юго-западного фронта (комиссаром был Иорданский). Произошел корниловский мятеж, и Костицын, по приказу Иорданского, арестовал Деникина и других генералов. Деникин в своих мемуарах упоминает Костицына (правда, считает его почему-то зоологом) и пишет, что он, наверное, был хорошим специалистом, однако в отношении армии мало что понимал (хотя и получил на курсах офицерское звание). Но, когда генералов перевозили в Быхов, Костицын сделал все, чтобы защитить их от грозившей самосудом толпы, и его самого, по словам Деникина, слегка помяли. Потом – Октябрьский переворот: Плеханов оказался в Финляндии, Иорданский – тоже.
Плеханов писал, что члены "Единства" ни в коем случае не должны идти вместе с реакцией, и весной 1918-го года Костицын решил "войти в советскую работу". В этом ему помог один из старых друзей по эмиграции – "Лева" (Владимиров), назначенный чрезвычайным комиссаром Всероссийской эвакуационной комиссии, который взял к себе Костицына управделами. Но тот все порывался уйти в науку – занимался в библиотеке астрономической обсерватории, собирал материалы для своей работы по строению звездных систем. Уже летом 1919-го году Костицын стал профессором математики в Московском университете, а в 1920-м был избран заместителем декана его физико-математического факультета (деканом являлся Стратонов, известный астроном). Костицын также состоял членом Государственного ученого совета при Наркомате просвещения, заведовал научно-техническим издательством ВСНХ, теоретическим отделом Астрофизического института, и так далее. Времени у него практически не было, и в конце концов он расстался с ВСНХ и полностью перешел на научную и преподавательскую работу.
В 1919 году Костицын женился на Юлии Ивановне, урожденной Гринберг, отец которой, Иван Григорьевич, был купцом: продавал сукно и пряжу. После революции у него, естественно, все конфисковали, жена умерла, а сам он, посидев в тюрьме, работал потом консультантом в ВСНХ. Юлия Ивановна была на 13 лет моложе Костицына, и пережил он ее тоже на 13 лет (приобретенный в годы "военного коммунизма" злейший суставный ревматизм, больное сердце).
В 1920 году Костицын стал членом комиссии по Курской магнитной аномалии и, заведуя ее магнитным отелом, рассчитал глубину залегания магнитных руд (за свою работу комиссия получила орден Красного Знамени). Кроме того он редактировал "Математические сборники", "Астрономический журнал", писал научно-популярные брошюры, входил в редколлегию серий “Классики естествознания” и “Современные проблемы естествознания”. Но больше всего его интересовала прикладная математика, использование ее методов для решения задач в разных областях естествознания – от астрономии до геофизики.
А еще в 1918 году Костицын напомнил о себе Крупской, обращаясь через которую к Ленину, с возмущением писал, что небезызвестный Григорий Алексинский (в прошлом – большевик, потом "впередовец" и, наконец, член группы “Единство”, один из главных хулителей Ленина) сидит в тюрьме и, по сути, умирает. Поэтому – как же так, "ведь много говорили о великодушии пролетариата", и вот рабоче-крестьянская власть "выказывает себя жестокой, а главное – бессмысленно и бесполезно жестокой, что не прощается никому и никогда". На послании – ленинская пометка: “Это письмо Костицына, плехановца, но человека честного”.
Костицын так и не вернулся в ряды большевиков, остался беспартийным и говорил, что “ренегат тот, кто присоединяется к партии после того, как она завоевала власть, а я, наоборот, отдав партии годы борьбы, годы тюрьмы и эмиграции, не гонюсь ни за властью, ни за почетом, даю свои силы и свой труд, но хочу, чтобы это было не зря и не впустую". Именно поэтому Костицын стал одним из руководителей забастовки профессоров и вошел в состав их делегации, вступившей в переговоры с Совнаркомом. Положение профессуры, особенно в 1921 году, было действительно совершенно жутким – нетопленные аудитории, мизерные пайки, которые все время уменьшались, причем вместо хлеба выдавали селедку, вместо мяса следку, вместо масла селедку. Но селедок тоже не хватало: выдавали ее червивую, а червей называли “прыгунками”. И вот никогда не прогибавшийся перед начальством Костицын послал по порции таких селедок с "прыгунками" наркому здравоохранения Николаю Семашко и заместителю наркома просвещения Михаилу Покровскому. Кстати, с последним они были знакомы еще со времени Первой русской революции, и даже псевдоним Покровского – "Домов" – придумал Костицын. Поскольку среди подпольщиков был один “Леший”, Костицын назвал Покровского “Домовым”, а отсюда и псевдоним – “Домов”.
Во время переговоров "забастовщиков" с Совнаркомом, ходили слухи, что Дзержинский "неистовствует и находит, что все движение возбуждено из-за границы”, а "хорошая репрессия все приведет в порядок”. И в этот момент профессор Мария Натановна Смит-Фалькнер, коммунистка, передала Костицыну "привет и сочувствие от Сталина", с которым его познакомил Горький.
В 1925 году Костицын возглавил научный отдел Наркомпроса, но одновременно являлся заведующим теоретическим отделом Астрофизического института, ученым секретарем Института математики и механики, директором Геофизического института, причем все три были организованы при его ближайшем участии. А в 1927 году профессор отправился в научную командировку во Францию, где оставил жену для стажировки на кафедре зоологии Сорбонны. За двухмесячную задержку в парижской командировке его сняли с должности заведующего научным отделом, но в августе 1928 года отпустили на лечение во Францию. Он не думал, что больше не вернется в Москву. Полагал – проведет несколько месяцев в Париже и приедет назад, хотя и волновался за жену: как-то она приспособится к московским условиям после года жизни в теплом климате. Но уже в январе 1929 года коллегия Наркомпроса поручила "Главнауке совместно с ГПУ проверить обстоятельства и порядок выезда профессора Костицына", выяснить через полпредство о его "политическом поведении". Но профессор все тянул с отъездом и дотянул до того момента, когда 21 ноября 1929 года вышло постановление "Об объявлении вне закона должностных лиц –граждан СССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в СССР". А это означало "расстрел осужденного через 24 часа после удостоверения его личности".
Став невозвращенцем, профессор какое-то время работал в парижском Институте физики земли, но весной 1931 года поссорился с его директором. Осталось жалование, которое Юлия Ивановна получала в зоологической лаборатории Сорбонны, и то, что профессор "спорадически" зарабатывал своими исследованиями по прикладной геофизике.
Иван Толстой: Каково было общественное лицо Владимира Александровича в этот парижский довоенный период?
Владимир Генис: Костицын общался со многими французскими учеными: например, Луи де Бройль, лауреат Нобелевской премии по физике, представлял несколько его работ в Парижской Академии наук. Труды Костицына регулярно печатались в “Известиях Парижской Академии наук”. Но особенно популярна была его книга “Математическая биология”, изданная в 1937 году на французском языке (с предисловием крупного итальянского математика Вито Вольтера), а в 1939 году – на английском. Костицын написал также книгу “Эволюция атмосферы, биосферы и климата”, тоже на французском: ее перевели на русский язык, и она вышла в 1984 году с послесловием академика Никиты Моисеева.
С 1939 года Костицын стал получать ассигнования из Национального центра научных исследований Франции, но, когда началась Вторая мировая война, решил, что должен быть в СССР. Профессор отправился в полпредство на rue Grenelle, заполнил анкетные листы, а принявшему его служащему заявил, что был оборонцем еще в той войне и желает участвовать в защите Отечества, ибо, как он убежден, война между Германией и СССР неизбежна. Но, к удивлению профессора, служащий полпредства не согласился с ним, возразив, что "ничто, решительно ничто не позволяет думать, будто немцы замышляют что-то против СССР". А то, что Костицын был оборонцем во время Первой мировой войны, в Москве будет истолковано скорее неблагоприятным для профессора образом и лучше, если бы он переписал свои анкетные листы. Но Костицын, по его собственному выражению, "уперся" и сказал, что ничего менять не будет.
В декабре 1940 года, профессор написал письмо вице-президенту Академии наук СССР Отто Юльевичу Шмидту (которого хорошо знал по совместной работе в Московском университете, Государственном издательстве и во многих других учреждениях) о том, что хочет "положить конец создавшемуся недоразумению и работать у себя и для своих". Перечисляя темы своих и жены научных работ, Костицын сообщал, что занимается вопросами геологии и биологии в математическом аспекте, магнитометрией, гравиметрией и так далее. Но резолюция Шмидта гласит: “Автор письма, профессор Костицын, в свое время обманул Советскую власть и, воспользовавшись командировкой, сбежал. Не вижу в нем надобности для СССР. Оставить письмо без ответа”. Понимал ли Шмидт, что Костицыну не стоит возвращаться в СССР, или ему просто не хотелось подставлять себя – сказать трудно, но ответа из Москвы профессор так и не дождался.
Когда германские войска наступали на французскую столицу, Костицын поддался всеобщему настроению и решил пробираться на юг. Это был "великий исход": все дороги заполняли отступающие войска и беженцы – автомобили, повозки, велосипедисты, пешеходы; скорость движения не превышала один километр в час. Костицын с женой добрались до Орлеана: все математические учреждения предполагалось эвакуировать в какой-то замок около Блуа, между Орлеаном и Туром. Но Костицыны поняли, что немцы все равно их опередят (из Парижа они ушли 12 июня, а немцы вошли туда 14-го). Профессора с женой приютили на одной ферме, а 30 июня они вернулись в Париж.
Костицын продолжал свои научные труды, но 22 июня 1941-го года, то есть в день, когда Германия напала на СССР, – звонок в дверь. Двое немецких солдат: “Мы пришли вас арестовать”. Костицына увезли во дворец Матиньон, который потом стал резиденцией французского премьер-министра, а в то время там разместилось представительство коллаборационистского режима, возглавлявшегося престарелым маршалом Анри Филиппом Петеном.
Иван Толстой: Владимир Леонидович, за что же именно арестовали Костицына? Был ли у гитлеровцев какой-то явный компромат на него?
Владимир Генис: У него были разные друзья, и, несмотря на то, что Костицын был человеком левых убеждений – сочувствовал СССР, всегда считал себя "советским патриотом", у него остался советский паспорт, – он общался с людьми из разных кругов. В частности, у него был знакомый – некий Потемкин, сослуживец Юлии Ивановны по Сорбонне, геолог по специальности. Недавний младоросс, Потемкин говорил, что хорошо, если Гитлер очистит Россию от евреев: "Пусть он войдет туда на полгода, произведет чистку, а потом освободит нам место". Профессор каждый раз "сцеплялся" с Потемкиным, у которого в гостях бывало довольно много людей, придерживавшихся таких же взглядов. Вообще любимое слово Костицына было “сцепиться”: он всегда отстаивал свою точку зрения, и, возможно, кто-то написал на него донос. Ведь немцы изолировали людей, которых считали в какой-то мере опасными для себя. Среди арестованных оказались и бывшие младороссы (они называли себя "второй советской партией", так как выступали "за советский строй, но без коммунистов", с царем из дома Романовых), и члены масонских лож, и "отверженные"-евреи, и, конечно, в первую очередь советские граждане, а среди них было много невозвращенцев. Костицын являлся советским гражданином и понятно, что его арестовали.
Вообще интересно, что, будучи человеком левых убеждений, он дружил с совершенно разными людьми, и даже в своих характеристиках, которые часто весьма нелицеприятны, почти всегда находил у человека какой-то плюс. Например, он упоминает об одном белогвардейском полковнике: в Компьеньском лагере был создан "народный университет" (Костицын с августа 1941 года являлся его ректором), и этот тип то утаскивал черную доску, на которой писали лекторы, то разбрасывал книги, то проделывал что-нибудь еще в том же духе. "Словесный патриотизм" у полковника, как и у большинства представителей правого крыла эмиграции, появился только после русской победы под Сталинградом. А когда Франция была освобождена от оккупации, то многие вчерашние "прихлебатели" нацистов записывались в Союз советских патриотов и изображали себя чуть ли не участниками движения Сопротивления. Но Костицын пишет о полковнике: "в советские патриоты не лез, и это проявление такта я ему ставлю в плюс".
Так вот, Костицына привезли во дворец Матиньон, где он впервые увидел своих будущих товарищей по лагерю. Это и историк Димитрий Михайлович Одинец, и бывший министр деникинского правительства Владимир Феофилович Зеелер (который в будущем станет редактором парижской газеты “Русская мысль”), и граф Сергей Алексеевич Игнатьев (младший брат советского генерала Алексея Алексеевича Игнатьева, автора книги “50 лет в строю”), с которым Костицын постоянно враждовал, и известный юрист Борис Львович Гершун – товарищ председателя Объединения русских адвокатов во Франции, и другие. Во дворце их собрали примерно сто человек и повезли в форт Ромэнвиль, где возникла первая дискуссия.
Один из бывших врангелевских офицеров, работавший таксистом, возмущался: что же это такое, немцы должны были арестовывать только советских граждан, а тут и белые офицеры, и графы, и даже представитель императорского дома. Чем они-то виноваты? Костицын возмутился: “Немцы делают вам честь, предполагая у вас элементарный патриотизм”. Но Игнатьев решительно возразил: "Ну, этого-то тут не найти. И я, и все мы – германофилы". Правда, его осадил священник Константин Замбржицкий, настоятель Свято-Троицкого храма в Клиши, который заметил: “Говори, голубчик, за себя". Однако Игнатьев упорствовал: "Чего же за себя? Посмотри кругом. Да и откуда может явиться патриотизм, когда через две недели война будет кончена, советы будут биты?" Игнатьев говорил, что у большевиков нет ни армии, ни штаба, ни техники – ничего.
Позже напишут, что русская эмиграция в этот период находилась "между чумой и проказой", между Сталиным и Гитлером. Она выбирала свое место, и многие в тот момент выбрали Гитлера и нацистов. Антисемитские настроения в правой части эмиграции были тоже, конечно, очень сильны, и таких людей Костицын называет “зубрами”. Когда-то Николай Евгеньевич Марков 2-ой, председатель Союза русского народа, говорил, что “прекрасную работу Курского земства изображают, как упражнение неких зубров”. И вот с тех пор “зубрами” называли защитников всего реакционного, отжившего, что пестовалось, мол, царским режимом.
На следующий день заключенных перевезли в Компьеньский лагерь, в казармы Руалье. Ехали туда поездом три часа, и все очень волновались, куда везут – не в Германию ли? Но, слава богу, это был Компьень – лагерь для интернированных: 24 барака, по 10 больших комнат (или камер), в каждой из которых содержалось примерно по 25 человек. Костицын попал в камеру, которую называли “трестом мозгов”, потому что там жили профессора – юрист Максимилиан Максимилианович Филоненко (заведующий кафедрой Брюссельского университета, известный адвокат), химик Иван Евстигнеевич Дорман (невозвращенец), математик Костицын (тоже) и микробиолог Сергей Степанович Чахотин. Плюс еще два художника, Александр Александрович Улин и Василий Маркелович Морозов, поэт Леопольд Райсфельд и еще несколько представителей интеллигентского труда.
В первые же дни "компьеньского сидения" появились две инициативы: отец Константин организовал вечерние богослужения, которые проводились на открытом воздухе (режим был не жесткий, заключенные целый день слонялись по лагерю, разговаривали, спорили, и была надежда, что скоро всех отпустят). Вторая инициатива – лагерный университет: Костицын читал в нем лекции и вел кружки по математике и астрономии, Чахотин – по биологии, Одинец – по истории и так далее. Были еще вечера воспоминаний, на которых выступали сидевшие в лагере адвокаты, художники, артисты (например, оперный певец Александр Ильич Мозжухин, брат знаменитого киноактера Ивана Мозжухина), и даже устраивались концерты.
Уже в августе из лагеря освободили Игоря Александровича Кривошеина (позже Костицын помог ему вступить в движение Сопротивления), а потом двух евреев – художника Сергея Фотинского и юриста Николая Канцеля, которые, правда, не были зарегистрированы как евреи. Костицын беспокоился, что их могут снова арестовать, поскольку “зубры” были, конечно, страшно недовольны: они сидят, а евреев освобождают. Любопытно, что в самые первые дни среди "зубров" возникла идея написать приветственный адрес немцам. Среди подписавших его были тот же Игнатьев, “квази-адмирал” Гаральд Граф, некоторые из белогвардейских полковников, адвокат Николай Нидермиллер и другие. Но эту инициативу не поддержал "cветлейший князь" Владимир Андреевич Романовский-Красинский – сын великого князя Андрея Владимировича, двоюродного брата Николая Второго, и известной балерины Матильды Кшесинской. "Светлейший", по отзыву Костицына, был человек скромный, порядочный и патриот. Отказавшись подписывать адрес, он заявил: “Наша русская армия вычистит немецкую нечисть из России”. Его спросили: “Как вы, член дома Романовых, называете Красную армию “русской”?”. И "светлейший" ответил: “Да, и я уверен, что покойный император (то есть Кирилл Владимирович) был бы со мной солидарен ”. Это повлияло на остальных "подписантов", и некоторые сняли свои подписи. А Костицын подошел к Владимиру Андреевичу и сказал: “Нас с вами все разделяет, но в этом вопросе мы идем вместе”. И они пожали друг другу руки.
Другая инициатива "зубров", инициатором которой являлся тогдашний "лейтер", староста русской части лагеря, Де-Корве-Охрименко, заключалась в том, чтобы отделиться от евреев, советских граждан и французов. Узнав об этом, Костицын пошел к отцу Константину и сказал: “Извольте показать, что ваша христианская мораль действенная, а не фальшивая. Вы понимаете, что, если переселение произойдет в таком виде, как его затевает Охрименко, то это будет значить, что мы выдаем головой немцам наших сограждан и наших товарищей по несчастью”. Отец Константин, бывший военный инженер, который принял священство только в 1932 году, сказал, что согласен с профессором, и вместе они начали кампанию против такого переселения. Но против отца Константина, к которому прислушивались, выдвинули, как пишет Костицын, “христианских начетчиков”, вроде графа Михаила Павловича Воронцова-Вельяминова – правнука Пушкина, сына дочери старшего сына поэта. Депутат Четвертой Государственной думы, крупный землевладелец, бывший председатель Бобруйской земской управы, Воронцов-Вельяминов, по словам Костицына, выискивал "жидоморские тексты из сочинений отцов церкви", оправдывая истребление евреев и немецкий расизм. И отец Константин прибежал в панике к профессорам, говоря, что “поп то я поп, да очень недавний…, я все еще больше чувствую себя полковником, чем священником”. Тогда Одинец и Костицын тоже стали искать аргументы в богословских книгах, и, в конечном итоге, переселение в том виде, в котором его задумал Охрименко, было сорвано. Русских отделили от французов, и они заняли четыре барака: в одном находились "зубры", в другом – советские граждане и, выражаясь языком Костицына, “крипто-евреи” (то есть те, которые не зарегистрировались или были женаты на христианках), и в еще двух бараках поселили зарегистрированных евреев, пользовавшихся пока относительной свободой.
Потом, в декабре, в лагерь привезли еще тысячу евреев, половина из которых были французы, а половина – апатриды. Их сразу перевели на "особый режим", отделили от остальных заключенных колючей проволокой, не кормили, и они умирали от голода и холода. Костицын с товарищами собрали для них теплые вещи, какую-то еду, но администрация лагеря предупредила, что если они попытаются передать это “декабристам”, то поплатятся, особенно русские евреи, которые тоже будут переведены на штрафное положение. Тем не менее Костицын и его товарищи предпринимали всякие попытки, чтобы помочь “декабристам”: посылки им прятали в чаны с супом, доставлявшимся в еврейскую часть лагеря, или перебрасывали через колючую проволоку (с риском быть застреленным с вышки из пулемета!). Кстати, надо сказать, что Костицын за первые месяцы своего пребывания в лагере похудел на 18 килограммов. Конечно, почти все “декабристы”, да и подавляющее большинство русских евреев, были отправлены в лагеря уничтожения и там погибли. Всего из Компьеньского лагеря в Бухенвальд, Освенцим, Маутхаузен, Равенсбрюк и другие концлагеря отправили 28 транспортов, а это около 40 тысяч человек.
После освобождения из лагеря 23 марта 1942 года Костицын вернулся к научным занятиям. Но уже в августе он приютил у себя на квартире своего друга – профессора Марселя Пренана, скрывавшегося от немцев и в течение полутора лет жившего у Костицыных. Заведующий кафедрой зоологии и сравнительной анатомии Сорбонны, Марсель Пренан участвовал и в Первой и во Второй мировых войнах, был в плену, а в июле 1942-го его назначили начальником штаба Национального военного комитета крупнейшей коммунистической организации Сопротивления – “Francs-tireurs et partisans français” ("Вольные стрелки и партизаны"), или сокращенно ФТПФ. Поэтому на квартире у Костицыных бывали и знаменитый полковник "Фабьен" (Пьер Жорж), выстрел которого в парижском метро ознаменовал начало активных действий французских патриотов против оккупантов, и "полковник Роль" (Анри Роль-Танги), один из руководителей Парижского восстания.
А осенью 1943 году один из приятелей Костицына по Компьеньскому лагерю – генерал Николай Лаврентьевич Голеевский, который с 1929 года являлся "масонским шефом" (великим командором Русского особого совета 33-й степени) – пригласил Костицына позавтракать с ним в ресторане. Но в отдельном кабинете, помимо Голеевского, оказался еще и контр-адмирал Дмитрий Николаевич Вердеревский, бывший морской министр Временного правительства, бывший командующий Балтийским флотом, тоже член масонского Русского особого совета 33-й степени. Они разговаривали на политические и военные темы, и контр-адмирал понравился Костицыну. Он вообще делил всех людей на “патриотов” и “не патриотов”: так вот контр-адмирал был “патриот”. После этого должна была состояться встреча Костицына с Василием Алексеевичем Макалковым, председателем Эмигрантского комитета. Кривошеин писал, что Маклаков, он и Арсений Ступницкий составили "триумвират", обсуждавший положение русской эмиграции во Франции и даже готовивший записку об этом для советского посольства в Алжире.
Но встреча с Маклаковым так и не состоялась, потому что 29 января 1944 года Пренан был арестован. Утром, как обычно, он ушел по своим делам – должен был встретиться с каким-то священником из католической организации Сопротивления. Перед этим Костицына встревожило появление трех нищих, которые постоянно дежурили у входа на бульвар, где они жили. Это были женщина со спитым лицом (всегда с разными детьми) и двое мужчин: один, похожий на приказчика или канцелярского служащего, и другой, с умным интеллигентным лицом, на костылях. Когда Пренан уходил, Костицын даже сказал жене: “Что-то я сегодня очень волнуюсь относительно Пренана”. Юлия Ивановна шутливо ответила: “Без предчувствий, пожалуйста” – и тоже ушла в Сорбонну, но в полдень, взволнованная, прибежала домой: Пренан арестован, немцы приходили в Сорбонну с его ключами, обыскивали кабинет. Что делать? Костицын подумал и сказал: “Нужно все уничтожить и уходить”. А в квартире хранились и планы операций Сопротивления, и фальшивые документы, и карты с секретными пометками, и данные разведки, и продовольственные карточки для обеспечения нелегальных и их семей. Поскольку в доме не было ни печки, ни камина, Костицыны взяли две большие кастрюли и начали в них сжигать все более плотные бумаги, а мелкие рвали и спускали в клозет. И все это продолжалось четыре часа. Потом Костицыны быстро поели и отправились в Сорбонну, решив, что если все обойдется, то перед окончательным уходом они еще раз вернутся домой, чтобы захватить с собой немного белья и прочих необходимых вещей.
Сорбонна была похожа на растревоженный улей. Костицыны выяснили, что немцы арестовали сына Пренана, но тот сумел бежать. Жену и тещу Пренана уже тоже перевезли в безопасное место. Одни говорили, что Костицыным нечего бояться, так как немцы вряд ли нагрянут к ним на квартиру в первый же день. Другие считали, что туда лучше не возвращаться. Но они решили все-таки вернуться домой, тем более, что к ним в этот вечер должен был зайти Кривошеин, работавший в группе разведки ФТПФ. Профессор и Кривошеин, называвший Костицына своим "другом", находились в постоянном контакте.
Темнело, из Сорбонны они вышли в шесть часов вечера, и Костицыны не обратили внимания на три автомобиля, стоявшие у входа в их бульвар, – зрелище, довольно редкое в то время. По дороге они решили зайти в лавку своего русского знакомого и позвонить Кривошеину, чтобы он не приходил к ним и временно прекратил всякую деятельность по линии Сопротивления. Кривошеина дома не оказалось, и Костицын разговаривал с его женой. После этого они немного поболтали с лавочником и пошли домой. В подъезде было, как всегда, темно, а у лифта стоял какой-то высокий, прилично одетый господин, который вежливо посторонился, уступив свою очередь даме, и по его внешнему облику они поняли, что это – немец. Костицыны зашли в лифт, закрыли решетки. Что было делать? Профессор нажал на кнопку седьмого этажа вместо их пятого, и лифт медленно пополз вверх, а немец побежал по ступенькам. Выше его ждал еще один, с которым они обменялись несколькими фразами на немецком: “Пятый этаж, направо”. Юлия Ивановна шепнула мужу: “Это те самые, которые были в Сорбонне с обыском”. Костицын подумал, какова вероятность того, что им удастся выбраться из этого скверного положения? Вероятность была равна нулю. На шестом этаже стояли еще два немца. Лифт остановился на седьмом. Что дальше? Пока Костицыны колебались, кто-то снизу нажал на кнопку, и лифт поехал вниз. Хотя кабина была темной, и на лестнице тоже было темно, Костицыны увидели, что немцы, стоя к лифту спиной, пытаются открыть их дверь. Внизу оказалась бывшая домработница, полька, которая недовольно буркнула, что они задерживают лифт. Костицыны вышли в сквер, никого. На улице продолжали стоять три автомобиля, и профессор понял, для кого они предназначались. Конечно, им феноменально повезло: если бы они пришли домой чуть пораньше – то следом бы явились немцы и арестовали их, если чуть попозже – то попали бы в ловушку.
Ночевали Костицыны в квартире своей знакомой – микробиолога Антонины Михайловны Гелэн, которая работала в Институте Пастера, хотя сначала думали пойти к жене накануне умершего Юргиса Казимировича Балтрушайтиса – бывшего литовского посла в СССР, известного поэта-символиста, с которым профессор очень дружил. Они регулярно встречались, и уже после войны Костицыны всячески опекали вдову поэта, Марию Ивановну, которая очень помогла им, когда они перешли на нелегальное положение.
Позже выяснилось, что священник, с которым должен был встретиться Пренан, двумя днями раньше был схвачен немцами. Его пытали, и, так как в записной книжке священника был упомянут “Августо” (псевдоним Пренана), немцы стали выяснять, кто это. В конце концов священник не выдержал и выдал “Августо”. Приближаясь к кафе, где они должны были встретиться, Пренан видел, что священник уже сидит там и все, вроде бы, спокойно, но, войдя внутрь, оказался в руках гестаповцев. Когда его повели на первый допрос, он мысленно предусмотрел ответы на все вопросы, но не предполагал, что немцев будет интересовать, где он скрывался все это время. И гестаповцы будут методично выбивать из него ответ именно на это вопрос. Его раз за разом погружали в наполненную ванну, и жестоко избивая, уговаривали: “Что вы упорствуете, мы все равно получим от вас эту информацию”… После того, как его макнули в ванну 22 раза, он понял, что не выдержит, нужна передышка, и в этот момент слабости Пренан назвал адрес Костицыных.
Позже, оправдываясь, он говорил, что надеялся на Юлию Ивановну, которая должна была узнать об его аресте, и на боевой опыт Костицына. Сам профессор, кстати, многократно предлагал Пренану заранее договориться об их действиях на случай ареста, рассказывал об опыте революционеров в России. Но Пренан всегда хмуро бурчал, что у французского Сопротивления тоже есть свой опыт, и этот вопрос они так и не обсудили.
Из тюрьмы Пренану удалось послать записку, в которой он честно описывал все, что с ним произошло. Пренан умолял организацию позаботиться о Костицыных, писал, что страшно мучается из-за того, что, не выдержав пыток, назвал их адрес, ужасно виноват перед ними. Понятно, что если бы не Костицын, то значительная часть ФТПФ могла быть уничтожена: ведь в квартире хранились секретные документы Сопротивления. Человек хладнокровный и решительный, Костицын предпринял все необходимое и фактически спас организацию.
Пренан выжил, хотя через Компьень его отправили в Германию: он побывал в концлагере под Гамбургом и вернулся в освобожденный Париж очень слабый, после тифа. Когда профессор с женой пришли навестить его, он страшно им обрадовался. Зная о мучившем Пренана раскаянии и ужасных страданиях, Костицын и его жена, конечно, простили друга, хотя некая "заноза" у Юлии Ивановны все-таки осталась. Ведь она была еще и секретарем Пренана на кафедре. Когда немцы пришли в Сорбонну с обыском, они искали его помощницу, и секретарь факультета попытался указать на Юлию Ивановну, но его вовремя толкнули.
Костицын и Пренан дружили до конца жизни. Когда Юлия Ивановна умерла, они часто встречались, разговаривали, вспоминали ее, и оба плакали. Вот такая история…