Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре - на два голоса. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Знаменитый журнал русской эмиграции "Современные записки" переиздается с комментариями;
1945-й год в фотографиях чехословацких фотографов:
Лже-Хармс в Гослитмузее.
Американец Стокман – эссе Бориса Парамонова
Культурная панорама и музыкальные записи. А вот какие - об этом мы узнаем у Андрея Гаврилова.
Андрей Гаврилов: Мы сегодня будем слушать записи гениального советского джазового пианиста и композитора Александра Цфасмана.
Иван Толстой: Культурная панорама. В Петербурге начинается переиздание одного из самых интересных толстых журналов за всю историю русской культуры – "Современных записок". Не то, что журналы не переиздавались никогда, нет, был переиздан пушкинский "Современник", факсимильно выходили "Полярная Звезда" и герценовский "Колокол", за границей выпускали повторение историко-революционного журнала "Былое", журнала "ЛЕФ", и так далее, и прочая, и тому подобное. Но по объему и по культурному значению нынешнее начинание достойно всяческого внимания. И не только потому, что 70 толстых томов будут доступны читателям, но, в еще большей степени, потому, что эти тома будут сопровождаться комментариями.
О предстоящем издании мы говорим с научным руководителем проекта доктором филологических наук профессором Борисом Авериным.
Борис Валентинович, журнал «Современные записки» в значительной степени распечатан по авторам. Прочитан. Какой же исторический смысл, кроме какого-то, может, ностальгического, в том, что такое переиздание затеяно?
Борис Аверин: Вопрос, прямо скажем, на засыпку, профессора обычно такие задают. Вы как бы заранее выделяете самые слабые моменты. Во-первых, журнал прочитан. Привожу сразу пример известного вам автора: открывается первый номер романом “Хождение по мукам” Алексея Толстого. Роман прочитан, но там немножко другой роман. Дело в том, что первое издание многих произведений было именно в “Современных записках”. Затем они могут исправляться и дополняться.
Например, “Жизнь Арсеньева”. Вот вам знаменитый роман, опубликованный в “Современных записках”. Но ведь затем Бунин его исправлял, дополнял, изменял. То есть мы можем проследить творческую историю многих самых крупных произведений русской прозы и поэзии ХХ века.
Кроме того, это, пожалуй, был единственный русский толстый журнал, где регулярно печатается русская религиозная философия. Именно религиозная. Это, на первом месте - Шестов, Булгаков, Бердяев, Карсавин, Вышеславцев. И многие их этих работ у нас еще не переизданы, поэтому это новинка. Более того, есть авторы, очень яркие авторы, которые опубликовали в этом журнале две, три, четыре, пять статей, и больше они никогда и нигде ничего не публиковали. И переиздание этих авторов (скажем, Ловский, это, между прочим, родственник Шестова) опубликовал четыре работы в этом журнале и больше ничего никогда не публиковал. Поэтому его переиздание, это, конечно… А как иначе? Вы бы смогли издать Ловского? Да никогда в жизни! А кроме того, мы видим по этому журналу, какой возник удивительный… “коллектив” слово не подходит для этого, какой замечательный образовался культурный оазис, благодаря тому, что руководители этого журнала не очень разбирались в литературе. Поэтому отделы прозы, поэзии, не мне вам объяснять, главный редактор не решает проблем философии, поэзии и прозы, а это решают специалисты. Вот, что уникально в русской журналистике. Вот такого, пожалуй, не было, всегда главный редактор накладывает свою печать на все, что публикуется, а здесь этого не было.
Итак, скажу резюмируя. Многое будет опубликовано впервые, многое дает первые варианты или очень важные тексты, которые потом будут изменяться. Для многих авторов это - первоисточник. Когда мы издаем Набокова, допустим, что мы можем? Мы берем “Современные записки”. И если будет издаваться, когда будет снова издаваться Набоков, тогда никуда не денешься без “Современных записок”.
А насчет того, когда вы мне говорите, что этот журнал прочитан и перечитан, извините, сколько библиотек имеют полный комплект “Современных записок”? Если вы назовете три, я скажу - здорово! Но не уверен, потому что полных комплектов практически нет. Да, сейчас есть электронные версии, и я их внимательно просмотрел (не всех номеров). Там такое количество недопечатанных статей, недопечатанных оглавлений, что замены печатному изданию быть не может.
Ну и, как вы справедливо отметили, комментарий. Там же половина журнала - это история, это история России, история Зарубежья, экономические вопросы, политические вопросы, и чего только нет. И это все, во-первых, забылось, поэтому многие статьи опять же служат первоисточником для многих исторических сочинений, а, во-вторых, если не комментировать, то там ничего не понятно. Вот известный вам хорошо Набоков говорит там “страны-лимитрофы”. Я вот всегда забываю заглянуть в словарь, что это за “лимитрофы”, но это очень широкоизветсное понятие.
Таким образом, на наш взгляд, это очень крупное историко-культурное событие для страны и, более того, для Европы.
Иван Толстой: Вы сказали, и справедливо сказали, что редакторы “Современных записок” не решали вопросов литературы, искусства, прозы, поэзии. Известна эмигрантская присказка: “А судьи - кто? Да пять эсеров”.
Борис Аверин: А эсеры, знаете, как интересно говорили? Это “двоюродные братья большевиков”, - их так еще ругали, потому что это же партия социал-революционеров. Они, конечно, иногда вмешивались, мы же с вами, тем более вы прекрасно знаете, что исключена была глава о Чернышевском из “Дара” Набокова. Правда, это сделал лично Руднев, насколько я помню, но такое вмешательство было редко.
Иван Толстой: Итак, если редакторы не особенно вмешивались в литературную сторону журнала, то какую же линию они тем самым как редакторы вели? А из этого следует еще более общий мой вопрос: насколько “Современные записки” отражали эмигрантский мейнстрим?
Борис Аверин: Они отражали, очень интересно отражали, потому что редакторы-эсеры стояли на точке зрения социализма, и в этом отношении совпадали с Советским Союзом. Социализм, демократия - вот это их центральные были понятия. И для них спор с теми же понятиями, которые вовсю звучали в России - социализм, демократия! - это же были постоянные слова во всех газетах и журналах, и поэтому они, пользуясь теми же терминами, говорили совсем о другом, чем то, о чем говорилось в Советском Союзе. И вот это было их направление, они многое сумели сказать. И если они стояли на точке зрения социализма, то, невольно, они приходили к религиозной философии, хотя сами так уж религиозными не были. Но подходили к этому, потому что именно социализм, но без религии, а для них религиозная направленность… Вот всех Бердяевых и Булгаковых они толкали, чтобы эти философы писали по социально-политическим проблемам с религиозной точки зрения. И вот эта религиозная составляющая журнала была очень сильна. Они полемизировали с дарвинизмом, с марксизмом и с фрейдизмом - три самых мощных материалистических теории, известных всем хотя бы понаслышке.
Иван Толстой: Борис Валентинович, расскажите, пожалуйста, о том, кто делает это переиздание, как называется издательство и как фамилии тех славных комментаторов, которые принимают в этом участие?
Борис Аверин: Издательство “Петрополис”, оно молодое, ему 10 лет, руководит этим издательством главный редактор Елена Попова, которая окончила два факультета - философский и психологический. Человек широко образованный, очень начитанный. Этот проект не может быть коммерческим, он не принесет дохода издательству, более того, скорее всего, принесет солидные убытки, потому что стоимость огромная, потому что первые два тома комментировало 34 человека, причем, это самые известные специалисты в той области, в которой они комментировали. Например, историки - это академик Ганелин и многие другие, это Академия Наук, Институт истории. Что касается филологии, то тут, естественно, во главе стоит Александр Васильевич Лавров, академик, он и писал вступительную статью, и он будет писать огромное количество комментариев. Поразительный комментатор Шестова - москвич Анохин. Вы сами понимаете, что комментировать Шестова очень трудно по простой причине - он часто включает цитаты на латинском и греческом, не давая ссылок. Так вот комментатор должен это найти. Так что, какой образованностью должен обладать подобный комментатор? В результате создалась большая научная группа людей, которые прекрасно знают то дело, ту область знаний, которую они комментируют.
Вот я вам приведу пример. Кто комментирует Алексея Толстого? Елена Толстая, которая написала замечательную книгу “Деготь и мед: Алексей Толстой, как неизвестный писатель”. Вот он снова у нас выступит как неизвестный писатель, с самым своим известным произведением - “Хождение по мукам”.
Иван Толстой: А теперь – практическая информация. Первые два тома журнала уже выпущены. Их презентация состоится 24 апреля в Петербурге на Международной книжной ярмарке Ленэкспо, которая пройдет на Васильевском Острове. 24 апреля в 17 часов.
Продолжим культурную панораму.
В Чешском центре в Москве открылась выставка редких фотографий, посвященная 65-й годовщине окончания Второй мировой войны. Ее тема взята вполне узко, но ничуть не за счет драматизма, - освобождение Чехословакии советской армией. Авторы фотографий – сами чехословаки. По большей части, снимки никогда не выставлялись и покоились в государственных и частных архивах Праги. Они извлечены на свет, отобраны и увеличены в своем формате, пригодном теперь для публичного показа, куратором выставки Даной Киндровой.
Фотографии неофициальные, не постановочные обладают, конечно, своим обаянием, даже когда это не шедевры. А уж военные снимки – тем более: сама эпоха делает их весомыми. Трое запыленных солдат присели теплым майским вечером где-то в пригородах Праги, перед ними – три большие кружки с чешским пивом. Такого пива они четыре года не пили, а пробовали ли вообще перед войной, неизвестно. Усталое удовольствие в их глазах. Очень хорошая фотография.
Вот совсем молоденький казачок (с виду – совершенный сын полка) гарцует на вздыбленной лошади, показывает удаль и мастерство чешскому фотографу.
Вот на каком-то из бесконечных собраний тех майских дней группа советских военачальников в президиуме: тяжелые скучающие лица, позы победителей, явно приняли на грудь не только ордена, но и что-то другое…
Кадры сами по себе говорящие и интересные. Но всматриваешься, и чего-то не достает. И понимаешь: русских не достает. Вроде бы, русских полно, на каждом снимке. Но нет русских местных, пражских, тех, кто обосновался здесь после революции и Гражданской войны. Кто ждал прихода советской армии со смесью гордости (за победу наших) и опасения (как отнесутся наши к нашим). И ведь получилось, как мы знаем, что своя своих не признаша, арестоваша, а некоторых и поубиваша. За то, что они не наши наши.
Майские дни 45-го года были не только днями радостной победы, счастливой встречи чехословаков с освободителями, но эти дни были наполнены дополнительной драмой, еще одним историческим измерением: вот этой встречей двух Россий, трагической встречей. И на фотографиях, отобранных для показа на выставке, этого измерения нет.
Знаете, есть хорошее правило для любого рецензента: надо оценивать, что есть, а не то, чего нет. И куратор Дана Киндрова сделала хорошее дело. Но как ни крути, получилась вечеринка в доме, где на чердаке висит покойник. Мы не те счастливые участники вечеринки, мы далекие потомки, и мы-то знаем, что у них там покойник висит, и мы не можем делать вид, что его там нет.
И я уже не говорю об отсутствии на этих фотографиях еще одной России, самой противоречивой России из всех возможных, - России власовской. Ведь Прагу освободила не советская армия, а, как мы знаем, власовская армия. Власовцы повернули оружие против гитлеровцев, выбили их из города и тоже покинули Прагу, потому что прекрасно понимали, что ждет их с приходом красноармейцев.
Я не хочу сейчас давать нравственно-исторические оценки власовскому движению. Я говорю только о фактах. Помните, был такой роман "Только факты, сэр". Вот я именно об этом. История – штука неудобная, для нее нет готовых коробочек, она не ложится в заготовленные формы. А выставка в Чешском центре, к сожалению, представляет появление советских солдат в Праге немножко в жанре "ребята, давайте жить дружно".
Кто бы спорил. Давайте.
Андрей Гаврилов: Иван, простите, ради бога, вы подняли один вопрос и я вдруг подумал, что я никогда не слышал вот о чем: а как отнеслись наши, жившие в Праге, “наши наши”, чешские “наши”, к 1968 году, к приходу танков? Я много думал, это очень для меня больная тема, по разным причинам, и вдруг я сообразил, что я как-то ни разу не задался этим вопросом.
Иван Толстой: Вы знаете, Андрей, удивительно интересно, что вы попали в точку. На соседней стене зала, где выставлены фотографии 1945 года, выставлены той же самой кураторшей Даной Киндровой фотографии 1968 года, приход советских танков в 1968 году. И там есть опять то самое измерение, которое больше всего интересует человека, принадлежащего к чешскому обществу, к чешской культуре, к чешской истории, - это драматические взаимоотношения советских солдат и пражского чешского населения.
Да, но там были и русские, и многие из них - это потомки эмигрантов Первой волны, это частично эмигранты Второй волны (в очень незначительной степени), но, прежде всего, это дети тех, кто обосновался в Чехословакии между двумя мировыми войнами, и таких людей в Праге тогда, в 1968 году, были тысячи. Это, конечно, не были знаменитые писатели, которые доживали свой век в Париже или в Нью-Йорке, нет, это были дети инженеров, дети врачей, дети историков, профессоров, это была русская интеллигенция, да и просто работящие русские, которые наполовину уже очешились. Но они в душе ощущали себя русскими, они берегли, несли, сохраняли русскую культуру настолько, насколько это было возможно в социалистические годы. Они любили Россию, любили ту старую Россию, которой были преданы их родители, и любить которую их воспитали в семье. Конечно, они немножко любили иллюзорную Россию, но а мы с вами разве не любим иллюзорную Россию? (По-моему, она прекрасна, иллюзорная).
Так вот, эти люди восприняли приход наших (сколько у слова “наши” значений!), приход советских войск как оскорбление русскости. Многие русские, жившие в Праге, перестали хотеть быть русскими, они переходили и дома, и на улице на чешский язык. Я знаю этих людей, многие дожили до наших дней, они рассказывали, что они стеснялись на улицах и в магазинах говорить по-русски.
Андрей Гаврилов: Стеснялись? Не боялись?
Иван Толстой: Нет, боязни не было. Они знали, что они родились в этой стране, в Чехословакии, они знали, что это место их рождения, что это их реальная родина, но они именно стеснялись, им было стыдно, они ничего не боялись, им было стыдно за то, что они принадлежат к той же культуре и к тому же языку, к которому принадлежат и оккупанты. И вот этого измерения на этих немногих фотографиях 1968 года, которые выставила Дана Киндрова, тоже не было. И это тоже очень обидно.
Опять-таки, я повторяю, фотографии замечательные, они создают особый драматизм ситуации, образ встает, но поскольку мы знаем чуть-чуть за рамками этого образа, нам не хватает, мы чувствуем некоторую неполноту и, как в известном анекдоте, “некоторый осадок остается”.
Продолжаем культурную панораму. В Государственном Литературном музее открыта выставка рукописей, графики и живописи (я говорю не по возрастанию или убыванию значимости, упаси Бог, а по расположению работ в залах) Владимира Пятницкого из частных собраний. Владимир Пятницкий – это тот случай в истории русской культуры, когда имя автора может быть малоизвестно или кому-то не известно вовсе, но дела его узнаются народом безошибочно. Более того, его слова начинают приписываться более знаменитым авторам. Так произошло с шутками Владимира Пятницкого, которые стали расходиться во всей стране под именем Даниила Хармса.
Выставка в Гослитмузее вносит в этот вопрос справедливость. Мне повезло: я оказался на выставке в тот самый день, когда экскурсию по ней проводил куратор, известный литературовед Николай Всеволодович Котрелев. И я включил микрофон.
Николай Котрелев: В 1970-71 году замечательный художник Владимир Пятницкий и сестра его жены Наталья Доброхотова-Майкова занялись замечательной игрой: они стали сочинять истории про Пушкина, Гоголя, Достоевского (царствие ему небесное!). Володя рисовал картинки к этим анекдотам. Это не был гиньоль, это был веселый и здоровый смех, потому что смех был в пространстве той культуры, которая, в лучшем случае, ограничивалась знакомством с Пушкиным и Достоевским в школе. Но тогда в школе Достоевского не проходили, а Пушкина, Лермонтова и Толстого проходили. И Тургенева. Но на самом деле, скажем, не могу сейчас процитировать, под рукой нет точной цитаты, в одной из работ Блюма, петербургского исследователя советской цензуры, приводится текстуально, что передача такая-то отредактирована плохо, сообщается, что из трех тысяч красноармейцев про Пушкина не знает никто ничего, кроме скабрезных анекдотов.
В этом пространстве, что оставалось делать? Не писать скабрезные анекдоты, а писать нормальные. Тем более, что в это же время, в этом же кругу уже разошелся в машинописи Хармс, и поэтика была достаточно очевидна, понятна, но оригиналов практически никто не видел, кроме тех, кто держал в руках маленький альбомчик, в ладонь размером, в котором Володя рисовал и переписывал эти тексты, иногда оставлял пробел, как в старинных рукописях, то ли играя этим, то ли действительно намереваясь потом иллюминировать. Он очень любил и тонко понимал старую живописную графическую культуру. Картинок никто не знал, а текст расходился. Поэтому до сих пор появляются издания, в которых иллюстрации не Пятницкого, а тексты – их, и сказано, что это “апокрифический Хармс”. А уж сколько раз приписывали просто Хармсу! И как “Горе от ума” разошлось на гривенники, так и “Веселые ребята” разошлись на гривенники. Вот в витрине лежит предвыборная, 90-х годов карикатура: “Зюганов очень любил лидеров маленький партий”, как “Лев Толстой очень любил детей”.
Иван Толстой: Николай Всеволодович, приведите, пожалуйста, какие-нибудь наиболее известные, псевдохармсовские истории Пятницкого.
Николай Котрелев: Книжечка устроена из лейтмотивов. “Чуть что происходило, тут же Иван Сергеевич Тургенев пугался и уезжал в Баден-Баден”. Единственная цитата из неприличных анекдотов о Пушкине - это вот эта картинка: “Пушкин, где ты?”. И в груде мха - Пушкин.
Сейчас приищем что-нибудь. Были картинки, рисунки, которые не попадали в книжку. Скажем, “Сел Гоголь на кибитку и поскакал невесть куда, в исчезающую даль”.
“Пушкин поет, а у Гоголя не клюет”.
Самая популярная, кончено: “Лев Толстой очень любил детей. Бывало, привезет в кабриолете штук пять и всех гостей оделяет. И, надо же, вечно Герцену не везло - то вшивый достанется, то кусачий. А попробуй поморщиться! Схватит костыль и - трах по башке!”.
Разумеется, были прямые отклики на официозную, на официальную историю русской литературы. “Однажды Гоголь переоделся Пушкиным, пришел к Пушкину и позвонил. Пушкин открыл ему и кричит: “Смотри-ка, Арина Родионовна - я пришел!”. “Лев Толстой очень любил детей. Утром проснется, поймает какого-нибудь и гладит по головке, пока не позовут завтракать”. “Лермонтов хотел у Пушкина жену увести. На Кавказ. Все смотрел на нее из-за колонн, смотрел. Вдруг устыдился своих желаний. Пушкин, - думает, - зеркало русской революции, а я - свинья. Пошел, встал перед ним на колени, и говорит: “Пушкин, где твой кинжал? Вот грудь моя!”. Пушкин очень смеялся”.
Как слушатель понимает, тут ведь “зеркало русской революции” - из ленинского текста. Но никакой Ленин, как политическая фигура, не имелся в данном случае в виду, это игра чисто литературная, чисто фантастическая, в области дурного литературного предания. Как только наступила свобода печати, так все прилавки оказались в Москве и в провинции завалены историями пушкинских дуэлей, романов Дантеса и еще чего-нибудь. Читали люди, которые, в лучшем случае, в последний раз читали в 4-м классе “Мороз и солнце. День чудесный”.
Надо было бы что-то про Тургенева прочесть. Вы же потом будете монтировать?
Иван Толстой: Будем.
Николай Котрелев: Финал замечательный. “Пушкин сидит у себя и думает: Я - гений, ладно. Гоголь тоже гений. Но ведь и Толстой гений, и Достоевский, царствие ему небесное - гений. Когда же это кончится? Тут все и кончилось”.
Иван Толстой: Иван Толстой очень любил монтировать.
Вы слушали записанную на пленку экскурсию по выставке Владимира Пятницкого, проведенную куратором экспозиции литературоведом Николаем Котрелевым.
Андрей, не будем скрывать от наших слушателей, что Вы тоже были на этой выставке. А что Вам понравилось?
Андрей Гаврилов: Мне понравились две вещи. Мне понравилась, опять-таки, не по возрастанию, живопись, которую я совершенно не помнил. Я еще помнил одну графическую серию Пятницкого, это иллюстрации к первому иллюстрированному советскому изданию “Алисы в Стране чудес”. Я не помнил фамилии, но как только я увидел книгу на витрине в музее, я сразу вспомнил это издание. Но я совершенно не помнил его живопись, хотя, наверное, она была выставлена или была представлена на знаменитой выставке в Измайлово, где все мы в свое время были, толкались, пытались что-то увидеть, к чему-то прикоснуться. Каюсь, не помню, и я очень доволен, что я смог сейчас это посмотреть. Второе, что мне безумно понравилось, это то, что это имя выплывает из забвения. Да, специалисты, конечно, его наверняка помнили и помнят, и коллеги, но массовый зритель, к которому я имею честь принадлежать, наверняка плохо помнит эту фамилию, если помнит вообще, несмотря на то, что была издана, по-моему, пара альбомов разного качества с его иллюстрациями.
Вот в то же время, в ту же неделю, когда мы получаем сообщение о том, что найдена новая работа Микеланджело, предположим, в Италии, или очередное открытие, очередная скульптура или фигурка работы Леонардо, в этот же самый момент в Москве всплывает целое имя, которое, по-моему, необходимо знать всем, кто хоть немного интересуется современной живописью. Я очень доволен этой выставкой.
Иван Толстой: Всегда ли мнение народное свято? На эту тему рассуждает наш нью-йоркский автор Борис Парамонов, который назвал свое эссе "Американец Стокман".
Борис Парамонов: Недавно в "Нью-Йорк Таймс" появилась статья, рассказавшая о нынешних временах и нравах на примере жителей небольшого шведского городка Остхаммар. Начинается статья так:
Диктор: “Двенадцать лет назад Ингер Нордхольм, беспокоясь о своем здоровье, оставила работу парикмахера в приморском шведском городке. “Мне осточертели химикаты”, - сказала она – и перебралась в город Остхаммар, где работает сейчас на головном городском предприятии – хранилище радиоактивных отходов. Ее нынешняя работа включает проведение экскурсий по этому предприятию. “Я привыкла работать с людьми”, - говорит она”.
Борис Парамонов: Дальше в статье говорится, что из двадцати с небольшим тысяч жителей Остхаммара 80 процентов одобряют возведение в их городе хранилища радиоактивных отходов. Это предприятие можно назвать градообразующим: одно его рабочее место создает пять других в самом городе. Нужны ведь, к примеру, хотя бы парикмахеры для работников хранилища – та самая работа, которая надоела Ингер Нордхольм. Должно быть, парикмахерские химикаты раздражают куда больше, чем химически чистая атмосфера предприятия, куда она нынче водит любопытствующих экскурсантов. Хотя другая шведка Моника Якобсон, проработав там два года, ушла. У нее вызывает беспокойство тамошняя атмосфера: принесешь, скажем, на рабочее место газету, а унести ее обратно не разрешают. К чему бы это?
Но, как мы видели, таких алармистов в Остхамаре меньшинство, четыре пятых жителей городка вполне примирились с ситуацией и одобряют ее.
Всё это заставляет вспомнить одно классическое произведение не шведской, правда, а норвежской литературы, тем более, что когда-то бедная мужицкая Норвегия сейчас, разбогатев на нефти, обогнала Швецию чуть ли не по всем экономическим показателям, а значит соответствующие сравнения сугубо оправданы. Это пьеса Генрика Ибсена “Враг народа”, в России шедшая в основном под названием “Доктор Штокман”. Доктор Штокман (Стокман в новых переводах) – положительный персонаж, а таковой, в русской народолюбивой традиции, не может быть врагом народа. А в советское время тем более это словосочетание вызывало неуместные ассоциации.
Фабула пьесы: курортный врач Штокман обнаружил, что воды местного минерального источника, вокруг которого построен курорт, принесший городку достаток, на самом деле – источник заразы. Идеалист и энтузиаст Штокман, сделав это открытие, необыкновенно обрадован и в то же время бьет тревогу: нужны немедленные действия по перестройке всех курортных сооружений. Впрочем, он не сомневается, что горожане, узнав правду, всячески его поддержат и наведут необходимый порядок. Но всё получается много сложнее. Сначала, воспользовавшись новой информацией, одна группа горожан хочет дискредитировать и оттереть от власти традиционных отцов города, а потом оказывается, что горожане вообще в массе своей, в «сплоченном большинстве» против какого-либо обнародования правды: перестройка курорта потребует больших расходов, а значит, повышения налогов. Штокману затыкают рот, а когда он начинает буянить и грозит правду всё-таки обнародовать, прибегают даже к физическим угрозам: начинают бить ему окна.
Глубинная тенденция пьесы – не в разоблачении «столпов общества» (название другой пьесы Ибсена), а в критике и отвержении самой идеи народоправства, власти этого самого сплоченного большинства. Корыстолюбие богачей – не самое большое зло. Штокман шумит на собрании граждан:
Диктор: “Да и не этого рода люди представляют самую грозную опасность для общества; не они наиболее содействуют отравлению источников нашей духовной жизни и заражению общественной почвы: не они опаснейшие враги истины и свободы в нашем обществе. Опаснейшие среди нас враги истины и свободы – это сплоченное большинство. Да, проклятое сплоченное либеральное большинство! Оно! Так и знайте!”
Борис Парамонов: Опять же: сплоченное либеральное большинство – это не те просвещенные либералы, которых чохом ненавидит сейчас в России большинство населения, не делая разницы между Чубайсом и Сергеем Ковалевым, а само это население, говоря проще – народ, Народ, по Ибсену, главный враг истины и свободы. И вот врагом такого народа и следует быть. Ибсен – сознательный и убежденный враг демократии, народоправства, яркий представитель того духовного течения, которое во второй половине 19-го века получило название аристократического радикализма. Ибсен – скандинавский аналог Ницше.
Понятно, что в сегодняшнем мире цивилизованной демократии такое мировоззрение не может пользоваться духовным авторитетом. Ну а всё-таки – можно ли считать население сегодняшнего шведского Остхаммара родственным косным обывателям, которым объявил войну ибсеновский Штокман? Тут много чего можно сказать. Например, что атомная энергетика – печальная, но необходимость современного мира, ибо он не только попал в опасную зависимость от нефтедобывающих стран, но и традиционные технологии грозят миру бедствиями, вполне сравнимыми с утечкой радиации – например, катастрофическим изменением климата в связи с глобальным потеплением. Можно сказать и о том, что уровень безопасности атомных электростанций достаточно высок, и Чернобылей пока не было нигде, кроме бывшего Советского Союза. Но это всё технология, а хочется сказать о самой демократии. И тут мне хочется привести пример из личного, вполне бытового опыта.
Был у меня домишко на северном берегу Лонг Айленда в местечке под названием Роки Пойнт. А рядом было местечко Шорхем, в котором построили-таки атомную электростанцию, да как построили, так и закрыли, даже не введя ее в действие: жители запротестовали. А дело было выгодное: один сосед в Роки Пойнте говорил мне, что это предприятие уже платило такие высокие налоги, что местные школы – которые в Америке содержатся на местных налогах и соответственно этим поступлениям строят свои программы, - давали необыкновенно широкий курикулюм, У соседа дочка была музыкальным ребенком, и в местной школе ее очень хорошо учили музыке. А закрыли станцию в Шорхеме – и музыкальные классы в школах отменили: учи дочку фортепьянам на свои деньги.
И вот надо сказать, что американцы не видят в таких альтернативах повода для беспокойства. Они так привыкли полагаться на себя, что любые сторонние благодеяния, или даже проекты таковых, вызывают у них недоверие, а то и негодование. Взять хотя бы сегодняшнее движение против реформы здравоохранения, все эти антиобамовские “чаепития”. Что бы ни думать о Саре Пэйлин, но она никак не похожа на тех обывателей, которые били стекла в доме доктора Штокмана. Она привыкла сама свежевать своих лосей.
И нельзя не отметить: в одном из сюжетных поворотов пьесы Штокман собирается покинуть косных сограждан и уехать в Америку.
Иван Толстой: А теперь, Андрей, никуда не денешься, ваше время представить сегодняшних исполнителей во всех деталях.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, сейчас я представлю детально сегодняшних исполнителей, но перед этим я бы хотел кое-что еще вам рассказать, вам и нашим слушателям, тем более, что у меня осталось всего три новости. Я понимаю, что времени у нас мало, но две из них связаны с нашими предыдущими диалогами, а третья новость, на мой взгляд, совершенно сенсационная, которую почему-то обошли вниманием практически все СМИ. Итак, если помните, мы с вами когда-то обсуждали, что, вполне возможно, будет уничтожен тираж книги Льва Гурского “Роман Арбитман”. Но, к счастью, арбитраж об Арбитмане закончился, на мой взгляд, удачно, успешно - книга прощена, книга, тем не менее, будет продаваться и ее можно будет купить, она не является отныне запрещенной, и все в порядке, можно даже, к сожалению, дома не показывать ее гостям, говоря: “смотрите, что у меня есть, вот это вы больше нигде никогда не увидите”. Надеюсь, книга будет переиздана.
Я хочу просто напомнить, что “Роман Арбитман” - это пародийная биография, в оформлении которой было использовано оформление серии “ЖЗЛ”. В книге рассказывается о персонаже, который в детстве был ушиблен миниметеоритом, предотвратил покушение на Бориса Ельцина и стал вторым президентом России. По истечении президентских полномочий Арбитман улетел на созвездие Кассиопеи. Вот на эту книгу и ополчилась серия “ЖЗЛ”. К счастью, Волгоградский арбитражный суд отказал издательству “Молодая гвардия” в удовлетворении их иска и в уничтожении книги, которая, напомню, называется “Роман Арбитман”.
Иван Толстой: Андрей, а вы, кстати, не знаете, на каком основании отклонили иск?
Андрей Гаврилов: Я знаю только то, что я очень не люблю, когда уничтожаются тиражи книг. Вот как только кто-нибудь, пусть совершенно справедливо, требует уничтожить тираж, тут же у меня рука тянется, если не к пистолету, то к телефонной трубке: я хочу куда-нибудь позвонить Всевышнему и сказать: “Останови ты этих безумцев”. Такие случаи уже были раньше. А на самом деле арбитраж счел, что были нарушены авторские права оформителей серии, но это нарушение было малосущественным, поэтому их требование - заплатить миллион рублей и уничтожить тираж - было удовлетворено частично. Издательство, которое выпустило книгу “Роман Арбитман”, должно будет заплатить 30 тысяч рублей и сможет тираж не уничтожать.
Иван Толстой: Это приятно, а еще приятнее, что напротив меня сидит такой абстрактный гуманист, как вы, который против уничтожения книг.
Андрей Гаврилов: Да, против. Резко. Вторая новость, к которой мы с вами, Иван, уже как-то имеем отношение, просто потому, что мы об этом говорили, звучит чуть-чуть сенсационно. В московском кинокубе “Эльдар” прошел микрофестиваль под названием “Владимир Мотыль - известный и неизвестный”. Это какой-то парадокс. Владимир Мотыль - автор, наверное, одного из двух или трех фильмов, которые по праву могут называться народными фильмами. Ничего более народного, пожалуй, чем “Белое солнце пустыни”, представить себе сложно. Можно кое с чем сравнить, но бог с ним, сейчас сравнивать не будем. “Женя, Женечка и “катюша”” - любимый фильм в свое время интеллигенции, посвященный войне, “Звезда пленительного счастья” всех пленила в свое время, рассказывая о декабристах. Казалось бы, что может быть такого, чего мы не знаем, и, вдруг, выяснилось, что большую часть наследия, к сожалению, мы сейчас уже должны говорить о Владимире Мотыле в прошедшем времени, этого замечательного режиссера зрители не видели. Я еще понимаю, почему они не видели “Дети Памира” (фильм 1963 года), фильм, как любой старый фильм, боже мой, больше полувека практически, как он над ним начал работать, такие фильмы редко бывают на наших экранах, но это еще как-то можно объяснить. Можно объяснить, почему сейчас не показывают фильм “Лес” по Островскому, хотя я уверен, что если сейчас его смотреть, будет совершенно непонятно, почему его закрыли в свое время, и почему даже на просмотры для коллег кинорежиссеров приходилось зрителям пробираться практически тайно. В рамках этого фестиваля был показан один из моих самых любимых фильмов Мотыля “Жил-был Шишлов”, как я уже говорил и говорю еще раз, абсолютно безжалостный фильм, который показывает нам, что бывает, когда люди начинают строить светлое будущее. Невольная перекличка с Галичем, помните - “не верьте, он не знает, как надо”. И вот что получается, когда строят светлое будущее те, кто не знает, как надо, Мотыль нам и показал. Но он показал очень маленькому кругу, потому что фильм был закрыт практически раз и навсегда.
Мне посчастливилось разговаривать с Владимиром Яковлевичем Мотылем, в частности, об этом фильме, и он мне сказал: “Вы знаете, Андрей, я не понимаю, почему они его не показывают”. Потом он замолчал и сказал: “Нет, я лукавлю, я прекрасно понимаю - он все еще им страшен”.
Этот разговор был тогда, когда, казалось бы, начинают показывать всё. И последние фильмы Мотыля, некоторые из которых еще не вышли, как, например, “Багровый цвет снегопада”, и неизвестно, выйдут ли некоторые, которые были сняты несколько лет назад - “И понесут меня кони” - вот это все можно было посмотреть в московском киноклубе “Эльдар”. Я очень надеюсь, что эти фильмы найдут своих прокатчиков.
А теперь, Иван, маленькая обещанная короткая, сенсационная новость. На мой взгляд, может быть, самая важная новость минувшей недели.
Иван Толстой: Да уж, пожалуйста.
Андрей Гаврилов: Эта история началась в 1963 году, когда в местечке Фокрай в южном Уэльсе выступала группа под названием “ Tommy Scott and The Senators”. Эта группа, которая никому наверняка неизвестна, и она так бы и канула в вечность, если бы не одно “но”: в ее составе был человек, который теперь носит гордое имя сэр Том, а именно Том Джонс - замечательный или, по крайней мере, очень известный английский певец. Так вот, когда группа выступила в деревне, в знак признательности жители деревни организовали благотворительный аукцион-лотерею (там были сложные правила), где главным призом была курица. Но так получилось, что правила были столь сложными, а все происходило в баре и напитки были столь горячительными, что началась драка, в которой участвовали, с одной стороны, жители деревни, с другой стороны - участники ансамбля. И призовая курица пропала. Она исчезла бесследно, все попытки найти курицу не увенчались успехом, поэтому жители деревни, которых, ясное дело, было больше, снова объединившись вокруг какой-то национальной идеи, решили, что курицу украл, или спер, будущий сэр Том или Том Джонс. Я не знаю, почему выбор посельчан пал именно на него, но решение было принято: ему был навсегда запрещен въезд в эту деревню. И вот недавно жители деревни снова собрались на сход и приняли решение, учитывая большие заслуги сэра Тома Джонса в деле развития английской культуры и продвижения ее по всему миру, простить ему былые прегрешения или, по крайней мере, считать его вину не доказанной. Отныне сэр Том Джонс может снова спокойно выступать в местечке Фокрай в Южном Уэльсе.
Иван Толстой: Потрясающе! Надеюсь, что курицу-то он вернет или, по крайней мере, цыплят, яичками вернет.
Андрей Гаврилов: Скелет курицы вернет.
Иван Толстой: А теперь - обещанная музыка.
Андрей Гаврилов: Мы сегодня слушали музыку, и будем сейчас еще слушать музыку Александра Наумовича Цфасмана. Этот выдающийся музыкант родился 14 декабря 1906 года в городе Александровске, ныне - Запорожье, в семье парикмахера. С семи лет он обучался игре на скрипке и фортепьяно, а с двенадцати лет учился в Музыкальном техникуме Нижнего Новгорода на фортепьянном отделении. Продолжил обучение он в Московской консерватории в классе профессора Блуменфельда. В конце 1926 года Александр Цфасман уже создал первый профессиональный джазовый коллектив в Москве “АМА-джаз”. В конце 1927 года оркестр Цфасмана был первым, кто исполнил джазовую музыку по советскому радио, а в конце 30-х годов, в 1939 году, он был первым джазовым коллективом, который выступил по советскому телевидению. Цфасман написал очень много мелодий, много песен, сделал фантастические аранжировки, которые уже теперь приписываются ему даже как композитору, например, “Утомленное солнце” - это не его песня - но всем известна его аранжировка. Он сопровождал очень много эстрадных певцов. И мне хотелось все-таки сказать о том, что невозможно, даже в нашу огромную с вами передачу, Иван, вместить все грани того, что он делал. Поэтому я позволил себе отобрать те произведения, в которых слышан Цфасман-пианист, тем более, что до сих пор у нас нет компакт-диска, где можно было бы эти сочинения послушать. Если вы придете в магазин, вы можете купить диск Александра Цфасмана, кстати, и в Праге можно купить диск Александра Цфасмана (они практически идентичны по содержанию, хотя это разные издания), но везде представлены песни, все то же “Утомленное солнце” или оркестровые сочинения. Я боюсь, что теперь, учитывая некоторое, с моей точки зрения, безумие закона об авторских правах в России, мы очень нескоро дождемся диска, где Александр Цфасман играет произведения своих любимых американских композиторов. Он посвящал этому целые программы. Эти записи сохранились, они много раз звучали и по радио, но они, повторяю, не изданы на компакт-дисках, и судьба их теперь неизвестна. Поэтому мы возьмем только то, что в свое время выпускалось на пластинках фирмы “Мелодия”. Это сочинения, как правило, самого Цфасмана, но, думаю, и в них его талант пианиста слышен особенно хорошо и особенно отчетливо. Как я уже говорил, практически каждая из этих мелодий может служить его визитной карточкой.