Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом.
О культуре - на два голоса. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Новое издание стихов Георгия Иванова в “Библиотеке поэта” отменяет предыдущее,
Памяти “авиатрикс” Элинор Смит – эссе Бориса Парамонова,
“Переслушивая Свободу”: 40 лет назад на наших волнах началось чтение полного текста “Бабьего Яра” Анатолия Кузнецова,
Культурная панорама и музыкальные записи. Познакомьте нас ними, пожалуйста, Андрей.
Андрей Гаврилов: Сегодня мы будем слушать записи московского джазового квартета, который называется “The Moscow Jazz Passengers”.
Иван Толстой: Культурная панорама. Начну с досадного для вас, Андрей, сообщения. Я помню, как вы не любите, когда музеи клонируются. Что поделать, терпите. Президент Франции Николя Саркози открыл в городе Меце (на северо-востоке страны) филиал Бобура - центра искусств имени Жоржа Помпиду. Это первое подобное отделение Бобура.
Здание в Меце, созданное по проекту Жана де Гастинза и Сигеру Бана, демонстрирует японские корни последнего. Внешне центр не имеет ничего общего с его "старшим братом" в Париже, хотя он и представит посетителям доступ к огромному собранию работ последнего.
"Знаете, во Франции мы слегка централизованы, и в этой сфере это такая маленькая французская революция, которая утверждает очень простую вещь: национальные коллекции - они для всех, - говорит директор музея Лоран ле Бон. - А почему Мец? Потому что здесь до сих пор не было большого музея современного искусства".
Хочется добавить, что Мец - очаровательный старинный город, через который всегда проезжают на машине или на автобусе, когда возвращаются из Франции в Восточную Европу или, может быть, даже есть смельчаки, доезжающие в многочасовом путешествии и до России.
Французское правительство убеждено в том, что масштабные арт-проекты способны содействовать экономической регенерации удаленных от столицы районов. При этом, подчеркивают они, не стоит опасаться, что экспозиции в Меце будут составляться из произведений, которые оказались не востребованными в Париже: здесь есть работы Жоржа Брака, Пабло Пикассо, Джексона Поллока, Хуана Миро и многих других.
И чтобы уж окончательно вогнать Вас, Андрей, в депрессию, Лувр тоже готовится к открытию своего филиала вне Парижа: через два года он появится в экономически депрессивном городе Ланс в департаменте Па-де-Кале.
Но чтобы никто не подумал, что я к Вам плохо отношусь, Андрей, вот новость повеселее. Мне кажется, она вам понравится, как понравилась мне.
Как сообщает сайт ArtDaily, Роттердамский музей Бойманса - ван Бенингена представил выставку поддельных полотен Вермеера, настоящим автором которых был знаменитый фальсификатор Хан ван Меегерен.
На выставке представлено около десятка работ Меегерена. Большинство из них имитируют стиль Вермеера, однако есть и подделки под Франса Хальса, Питера де Хоха и Герарда Терборха. Материалы выставки также проливают новый свет на технику подделки, использованную Меегереном: его полотна исследовали в знаменитом амстердамском Рейксмюсеуме.
Хан ван Меегерен, родился в конце XIX века, но не получил признания как оригинальный художник, однако реализовал себя в подделке работ голландских мастеров. Первоначально его целью было посрамить художественных критиков, которые отказали ему в таланте. Однако поняв, что мошенничество приносит хорошие деньги, Меегерен передумал раскрывать свое авторство и поставил производство фальшивок на поток.
Особенно ему удавались поддельные Вермееры: в начале XX века художник из Делфта обрел невероятную популярность, и публика охотно принимала ранее неизвестные полотна за подлинники. Меегерен пользовался тем, что у Вермеера почти не было картин на библейские сюжеты и рисовал евангельские сцены, попутно изображая итальянское влияние на великого голландца. Музей Бойманса - ван Бенингена стал одной из самых крупных жертв мошенничества: он приобрел картину "Христос в Эммаусе".
Подделки были обнаружены только благодаря признанию самого Меегерена. Он был вынужден сознаться, когда после Второй мировой войны его решили судить за продажу "работы Вермеера" Герингу, а это было его собственное полотно.
Ну, и чтобы новости на тему изобразительного искусства шли триптихом, вот третье сообщение.
Итальянские ученые, занимающиеся поисками могилы Караваджо, заявили, что вплотную приблизились к идентификации останков, сообщает Associated Press.
По словам руководителя группы исследователей Сильвано Винчети, из числа всех эксгумированных комплектов человеческих костей только один может быть останками художника. Радиоуглеродный анализ показал, что останки принадлежали мужчине в возрасте от 37 до 45 лет, который умер примерно тогда же, когда и Караваджо, в начале 17-го века. Живописцу на момент смерти было почти 39 лет. Эксгумация проводилась в тосканском городе Порто Эрколе, где скончался художник.
В костях был обнаружен высокий уровень содержания свинца и других металлов, что может быть связанным с занятиями живописью.
Тем не менее, результаты пока нельзя считать окончательными. Чтобы определить, действительно ли останки принадлежат Караваджо, ученые проведут ДНК-тесты; их результаты будут обнародованы в течение двух ближайших недель. Ранее исследователи взяли образцы ДНК у земляков художника, которые предположительно могут быть его потомками.
Караваджо скончался в 1610 году, останки по сей день официально считаются ненайденными. Причины смерти также достоверно неизвестны: среди версий - лихорадка, сифилис, убийство.
А теперь, Андрей, прошу вас продолжить нашу культурную панораму.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я должен вам сказать, что некоторые ваши новости меня действительно огорчили, некоторые порадовали, некоторые просто зародили какое-то ощущение восторга в моей сжавшейся душе. Дело в том, что, конечно, вы не правы. Я не против, того чтобы музеи открывали свои филиалы, и уж тем более музеи нового искусства, каковым является Центр Помпиду в Париже, он же Бобур, и я не против того, чтобы Лувр по всей Франции разбросал свои представительства, филиалы, отделы и так далее. Я против того, чтобы в развивающиеся страны или в страны, где музеев мало, заявилось нечто громоподобное и огромное, типа Лувра, Эрмитажа, Британского музея, и делало там свой филиал. Вот это мне не нравится. Мне кажется, что нужно развивать собственное национальное нечто, а не бежать за громким и известным паровозом. Что же касается открытия филиала в Меце, я это могу только приветствовать, если кого-то мое мнение интересует.
Что же меня огорчило, это то, что я, по-прежнему, как и всегда, не очень понимаю, для чего нужно знать, какая кость принадлежала какому художнику. Мне кажется, что, во-первых, истек срок давности, никто не может назвать Караваджо дедушкой или прадедушкой, так что интересы родственников здесь, конечно, ни при чем, а перенести останки куда-нибудь, как, например, переносились останки многих известных русских эмигрантов и деятелей искусства, якобы на историческую родину, то есть на ту родину, которая их отвергла в большинстве случаев и выгнала, эта практика мне представляется сомнительной. И хотя в случае Караваджо, конечно, совершенно другие мотивы, тем не менее, мне уныло от того, что современные гробокопатели занимаются этим делом, лучше бы они чужие кости не трогали.
А что меня привело в состояние восторга, - это фраза, которую вы процитировали, к сожалению, я не успел запомнить, кому она принадлежит, что “среди обнаруженных костей лишь один комплект может принадлежать Караваджо”. Вы знаете, если бы Караваджо принадлежало два комплекта костей, я бы решил, что его спутали с Чапаевым из известного анекдота.
Иван Толстой: Ну, Андрей, вы, конечно, очень остроумны, как всегда, но я должен сказать, что поиск костей, он ведь, собственно, не является вещью в себе, поиск костей может дать ответы на какие-то темные страницы биографии Караваджо, а тем самым наше знание эпохи его и биографии станет богаче и шире. Только в этом смысле, конечно же, поиск этого самого единственного комплекта, самого достоверного, оправдан. Кстати, между прочим, о музеях и художниках. Были ли вы на московской Ночи музеев?
Андрей Гаврилов: Да, вы знаете, был и, несмотря на все ужасы и страхи, что нельзя будет проехать, нельзя будет попасть, могу сказать, что, в общем, для тех, кто шевельнулся достаточно рано, а не ждал полуночи для того, чтобы осчастливить своим приходом какой-нибудь музей или галерею, в общем, особых проблем не было. Ничего страшного, поставить машину за пару кварталов, прогуляться, тем более, что погода была хорошая, все было очень хорошо. Невозможно было, конечно, все обойти, все осмотреть. Я думаю, что о Ночи музеев будут говорить и писать довольно много.
Я был только в одном месте, я был на “Винзаводе”, мне было интересно посмотреть, что там происходит. И вообще Ночь музеев в этом году, как и в предыдущие, у меня оставила смешенное ощущение.
С одной стороны, конечно, хорошо, что открыты галереи, музеи, плохо, что они открыты далеко не все и, в общем, чуть ли не половина в этом участие не принимала, а те, кто принимал, обманули (иногда были и такие случаи) своих посетителей, объявив, что вход бесплатный (как в старом анекдоте – “вход бесплатный, но заплатите за выход”). Да, вход бесплатный, но без экскурсии мы вас не пустим, а вот работа экскурсовода стоит столько-то. В общем, эти дешевые, советские даже в чем-то, уловки, конечно, не испортили общего впечатления.
Что мне понравилось? Что люди действительно ходили, смотрели музеи, смотрели выставки.
Что мне не понравилась? Что во многих случаях это превращается в очередную тусовку и, в общем, большинству из этих людей все равно, куда идти, лишь бы под боком была открытая палатка с пивом. Если на территории самих музеев, галерей или выставочных центров, типа “Винзавода”, найти алкоголь было практически невозможно, то стоит выйти за пределы территории, и тут же, пожалуйста - море разливанное, со всеми вытекающими последствиями. И простите за то, что такие натуралистические подробности, но уж если рядом с такой выставкой, с таким количеством народа продают пиво, наверное, нужно было предусмотреть и наличие туалетов. Я говорю не про “Винзавод”, там как раз все это было решено мгновенно, быстро и хорошо, а вообще про Ночь музеев в Москве. Мало пустить экскурсионные автобусы, мало сделать “Музейное кольцо”, мало засадить камерный оркестр на станции метро и сделать вид, будто вы приобщаете народ к классической музыке, надо продумать еще какие-то элементарные удобства для тех людей, которым вы все это, вроде бы, посвящаете.
Иван Толстой: Слушая вас, весь комплект моих костей возмущен таким пренебрежительным отношением к человеку и посетителю. Потому что у нас, как всегда, обычно думают о духовном верхе, а о телесном низе - нет, считается, что как бы человек должен сам справиться с этими своим проблемами. В Европе такого не встретишь.
Андрей Гаврилов: Они, к сожалению, и справлялись, и, в общем, я не могу сказать, что это пошло на пользу и Москве, и Ночи музеев. Очень многим было примерно все равно, куда идти. Дело в том, что на “Винзаводе” и, наверное, в других местах раздавали распечатки, где было довольно подробно написано, что открыто, где это находится, галереи, музеи и так далее - это было очень хорошо сделано. И я сам слышал разговор в одной компании: “Ну, куда пойдем?”. “А пошли на Арбат, я знаю, как туда добраться”. Можно, конечно, свысока смотреть на эту фразу, но все равно хорошо, что люди идут в галерею, люди идут в музей, плохо то, что когда что-то устраивается, учитывая такой уровень знакомства с культурой, то поневоле планка опускается. Я очень надеюсь, что она не опустится слишком низко и все это не превратится просто в такой большой клуб под открытым небом для молодежи. Ради бога, пусть будет для молодежи, но путь будет что-то и посерьезнее. Для этого нужно, чтобы работали и государственные федеральные музеи, очень многие из которых в этом году проигнорировали эту ночь.
На “Винзаводе” было много интересного, было шумно, было весело, по-моему, не было никаких эксцессов, всегда приятно зайти в “Фаланстер” на “Винзаводе”, и были две выставки или, вернее, два проекта, которые привлекли мое внимание не потому, что другие были хуже, а потому, что они мне как-то показались симпатичнее. Один проект назывался “Персональный трансфокатор”, хотя я бы его назвал “Персональный трансформатор” - интерактивные арт-мониторы. Это был проект Дениса Михайлова и Лидии Витковской. Это развитие их предыдущих проектов “Цифровой супрематизм”. Любой желающий мог подойти к мониторам, которые работали по технологии тач-скрин, на которые были выведены три портрета: один работы Дейнеки, второй работы Пикассо, и третья картина была картина самого Дениса Михайлова. Любой желающий мог переставлять местами фрагменты картин и, учитывая, что и работа Михайлова была достаточно абстрактной, и уж тем более учитывая, что чего-то подобного все ждут от работы Пикассо, получались, в общем, достаточно забавные результаты.
Вторая работа - это была работа Лидии Витковской, но уже без Дениса Михайлова, которая назвалась “Социально художественная акция “Голосуй ногами”. Были выставлены слепки с ног современных художников (некоторые были подписаны, некоторые были анонимными), и после определенного часа, по отмашке самой художницы, все желающие могли эти ноги разрисовать. Ноги были в натуральную величину. Самое удивительное, что получилось довольно красиво, некоторые были сделаны просто блистательно, но самое интересное для меня было то, как все хотели и в том, и в другом случае что-то создать. Вот не просто посмотреть издалека, ахнуть, а принять участие в создании, в творческом процессе. Мне это показалось очень интересным.
Иван Толстой: Культурная панорама, продолжаем. Вам микрофон, Андрей.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я боюсь, что я несколько сейчас изменю настрой нашего разговора. Вы знаете, бывают такие явления культуры, произведения искусства, которые вдруг потом в тебе пробуждают совсем не те мысли, которые, наверное, хотел вложить в них автор. Например, для меня таким произведением искусства на всю жизнь стал фильм “Цирк”, старый советский фильм “Цирк”. В детстве, конечно, все мы, по крайней мере, мое поколение, мы его смотрели много раз, помнили практически наизусть, ужасались тому, какой плохой этот американский импресарио и какая бедная Любовь Орлова, и так далее. И вдруг в какой-то момент я узнал, что идет цензурованная версия этого фильма, и из финальной сцены, когда темнокожего малыша предают из рук на руки, вырезан Михоэлс. К тому времени, когда фильм вышел, Михоэлс уже был репрессирован, он уже был даже не репрессирован…
Иван Толстой: Он был убит, он не был репрессирован.
Андрей Гаврилов: Михоэлса уничтожили, и было принято решение, что не нужно портить оптимистический заряд картины. В общем, его оттуда убрали. Точно так же теперь, боюсь, совершенно с другим ощущением я буду относиться к когда-то моему любимому фильму “Начальник Чукотки”. Может быть, вы помните этот фильм, где блистательно играл Грибов, где прекрасно играл Кононов, в этом фильме играл, кроме них, еще один темнокожий артист. Здесь, видите, прямая параллель с “Цирком”. Этого темнокожего артиста звали Тито Ромалио, он довольно часто снимался в советских фильмах в ролях второго плана и, кстати, он был, несмотря на свое бразильское происхождение, советским, а теперь уже российским гражданином. Так вот, несколько дней назад он был убит в Санкт-Петербурге только потому, что цвет кожи не понравился тому фашиствующему молодчику, который с ним столкнулся ночью на улице.
Мы часто с вами говорим, Иван, о том, когда покидает наш мир кто-то, какая-то звезда или кино или музыки, но Тито Ромалио никогда не был звездой, он играл, как я уже сказал, роли второго плана, может быть, кто-то помнит его в фильме “Приключения Артемки” или “Джек Восьмеркин - американец”, или даже в “Человеке-амфибии”, но он был незаметным артистом, он был просто, я чуть не сказал “чернорабочим экрана”, но получается дурацкий каламбур, который я не хотел бы повторить.
Он был убит, повторю, только потому, что он был черного цвета. То есть на его долю выпала та судьба, от которой бежал герой фильма “Цирк”. Забавно, что Джим Паттерсон, который сыграл малыша в фильме “Цирк”, предпочитает все-таки жить в Вашингтоне, а не в России - все-таки осторожность взяла верх. И слава Богу! Я рад за него.
Я очень бы хотел, чтобы теперь те, кто будет говорить о том, как у нас здесь все хорошо и прекрасно, вспомнили песню из кинофильма “Цирк”. Помните, эта песня, которая потом стала практически неофициальным гимном СССР на много лет, – “Широка страна моя родная” - имеет такие слова: “Нет для нас ни черных, ни цветных”. И пел ее, кстати, очень популярный в России чернокожий певец Поль Робсон (кроме, конечно, многочисленных советских певцов). Вот такое грустное сообщение пришло по интернету. Оно меня, честно говоря, ввело в состояние тоски - какая-то безысходность есть во всем этом.
Иван Толстой: В серии “Библиотека поэта” вышло второе издание стихов Георгия Иванова. Книгу составил, снабдил предисловием и подробным комментарием знаток Иванова и автор его биографии Андрей Арьев. Что заставляет составителя утверждать, что первое издание отныне должно быть убрано подальше, и читателям следует пользоваться этим новым?
Андрей Арьев: Для меня это большая радость, потому что в первом издании было очень много мелких недоделок, огрехов и, кроме того, удалось за это время, за пять лет, найти новые тексты Георгия Иванова, никогда не публиковавшиеся, которые мало кто знал. Самое забавное из них это, конечно, то, что Георгий Иванов, ярый антикоммунист, оказывается, печатался в 1946 году не где-нибудь, а в газете “Советский патриот” в Париже. Никому не приходило в голову в эту газету заглянуть, а там есть стихи Георгия Иванова. И, собственно, после войны первые стихи свои он начал печатать в этой газете. Конечно, тут есть некоторое объяснение, потому что не просоветской русской прессы в Париже после войны не было, до тех пор, пока французские коммунисты входили в правительство, до 1947 года, печататься было русским эмигрантам очень трудно. И вот Георгий Иванов решил печатать свои стихи по договору со своим старым другом Румановым, который в этой газете работал. Вот там вот и начался новый, по-настоящему новый Георгий Иванов, очень отличающийся от довоенного, тот классический Георгий Иванов, которого мы знаем.
Так что, например, даже стихи из этой газеты все-таки украсили это новое издание. Политического характера эти стихи не имели, но, тем не менее, очень интересно, что они были напечатаны в такой газете. И, кроме того, разбирая различные письма (я сейчас готовлю издание приписки Георгия Иванова с Ириной Одоевцевой и с Гулем), нашлось еще кое-что. Ирина Одоевцева, уже после смерти Георгия Иванова, писала и Гулю, и Михаилу Карповичу, главному редактору “Нового журнала”, те стихи, которые остались после Георгия Иванова. Так создался знаменитый “Посмертный дневник”, который мы все знаем. А вот буквально через несколько дней после смерти Георгия Иванова, Ирина Одоевцева пишет Михаилу Карповичу письмо, в котором приводит стихотворение, может быть, действительно самое последнее стихотворение Георгия Иванова. Она говорит, что печатать такое стихотворение невозможно, слишком больно, это уже не стихи. Оно коротенькое и я, пожалуй, его сейчас и прочту. Естественно, в первом издании его не было, вот сейчас я его нашел, выудил из письма Ирины Одоевцевой:
За горе, за позор и все мои грехи,
Ты послана была мне в утешенье,
Пишу тебе в мучительном томленьи,
Но это смерть, а не стихи.
Так что теперь у меня основной корпус сочинений Георгия Иванова заканчивается этим стихотворением. Кроме того, удалось много чего исправить в этом издании, опечатки и так далее, добавился комментарий и, в общем, для меня это издание полностью вытесняет первое издание. И я бы хотел, чтобы все любители Георгия Иванова пользовались теперь этим, только что вышедшим, вторым изданием его стихотворений.
Иван Толстой: Памяти “авиатрикс” Элинор Смит – эссе Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Недавно в Америке умерла одна из пионерок авиации Элинор Смит. Она была самой молодой из представительниц так называемого слабого пола, получивших права на вождение самолета, – в возрасте шестнадцати лет. В своих мемуарах она вспоминает, как после первого самостоятельного полета, сделав три взлета и посадки, выскочила из самолета и сломя голову побежала, чтобы не опоздать в школу.
А через год, еще будучи школьницей и подначенная мальчиками из ее класса, она уже поставила рекорд – пролетела под четырьмя нью-йоркскими мостами на Ист Ривер. За такое хулиганство ее примерно наказали – лишили права летать на десять дней. Было это в 1928 году.
Первые шаги авиации – если это можно назвать шагами – сплошь и рядом состояли из таких трюков. Знаменитый советский летчик Валерий Чкалов однажды пролетел под Троицким мостом в Ленинграде. Был о нем в конце тридцатых годов сделан фильм, и там этот хулиганский чкаловский подвиг был с большой эмфазой зафиксирован. Как видим, то было повсеместное явление, а в Америке такие номера проделывали даже девчонки-школьницы, - что, конечно, не умаляет мастерства и отваги советского пилота. Что касается Америки, то в двадцатые годы пилоты-трюкачи выступали аж на деревенских ярмарках, это был непременный тогда зрелищный элемент, вообще бытовое явление. Фолкнер даже написал роман об этих летчиках-трюкачах.
В своих мемуарах, название которых по-русски звучит просто – “Летчица”, а по-американски с изысканным латино-эротическим оттенком “Авиатрикс”, Элинор Смит писала:
Диктор: “Я так живо помню мой первый полет, что даже сейчас слышу шум ветра в распорках самолета, когда мы скользили на посадку. В тот самый миг, когда пилот мягко коснулся земли, я уже знала, что мое будущее – самолеты и что авиация в моей жизни так же неизбежна, как веснушки на моем носу”.
Борис Парамонов: Первые уроки Элинор Смит взяла, когда ей было пятнадцать лет, соблазненная тем, что ее отец купил маленький аппарат индивидуального, так сказать, пользования. А был он, между прочим, водевильным актером, то есть человеком, уж никак не связанным с авиацией. И это говорит в первую очередь даже не о достатке этого человека – самолет был и остается дорогой игрушкой, - сколько о самом образе жизни и душевном складе американцев и вообще о могуществе рыночной экономики: всё-таки самолет не есть предмет первой необходимости, но американский рынок предлагает какой хочешь товар. Главное – хотеть. Вот американцы и захотели в двадцатых годах – летать. Как отец, так и дочка. После своих мостовых эскапад, отсидев долгих десять дней на земле, Элинор Смит начала ставить уже серьезные рекорды.
В январе 29-го совершила одиночный полет длительностью 13 с половиной часов, а уже через три месяца этот рекорд удвоила - 26 с половиной. В 1930 поставила рекорд высоты для женщин - 27 с половиной тысяч футов. В этом полете на максимальной высоте она потеряла сознание и пришла в себя, когда самолет упал вниз уже на милю.
Американская слава не заставила себя ждать. А слава в Америке – это, в первую очередь, деньги. В 1934 году Элинор Смит появилась в рекламном изображении на коробках с питательными хлопьями фирмы “Уитлес”. Эта хаванина называется в Америке “сириэлс” и страшно популярна, вся Америка завтракает этими хлопьями, заливая их молоком, а кто соком; так что деньги тут обращаются серьезные, а значит и за рекламу отстегивают подходяще.
В некрологе Элинор Смит из “Нью-Йорк Таймс” перечислялись первые американские женщины авиаторы: Бобби Траут, Кэтрин Стинсон, Ранчо Барнс, Фэй Гиллис Уэллс, Луиз Мак-Фетридж Тайден и Амелия Эрхарт. Самая знаменитая тут, конечно, Амелия Эрхарт, в 1937 году погибшая – исчезнувшая во время кругосветного полета. Но Элинор Смит к прочим своим рекордам поставила рекорд долголетия – прожила 98 лет.
Этот перечень американских женских имен заставляет вспомнить соответствующее место у Набокова в мемуарах “Другие берега”, где он вспоминает о детском своем катании на берлинском скетинг-ринге:
Диктор: “Существовала в России порода мальчиков (Вася Букетов, Женя Кан, Костя Мальцев, - где все они ныне?), которые мастерски играли в футбол, в теннис, в шахматы, блистали на льду катков, перебирая на поворотах “через колено” бритвоподобными беговыми коньками, ездили верхом, прыгали на лыжах в Финляндии и немедленно научались всякому новому спорту. Я принадлежал к их числу и потому очень веселился на этом паркетном скетинге”.
Борис Парамонов: Параллель тут – в этом сугубо частном характере тогдашнего русского и американского спорта. Понятно, что и в Советском Союзе, и в нынешней России было и есть сколько угодно таких мальчиков – и девочек, которые всячески блещут в спорте. Но как в СССР, так и сейчас российский спорт – дело почти монопольно государственное, он ориентирован на международные соревнования и завоевание медалей, укрепляющих государственный престиж. Если тут и срабатывает чей-то приватный интерес, то в своеобразной российской форме: так, блестящая школа нынешних российских теннисисток возникла потому, что постсоветский царь Ельцин баловался теннисом с тренером Тарпищевым. Тот и пробил, надо думать, соответствующие кредиты и возглавил большое государственное дело. Среди этих звезд исключение – одна Мария Шарапова, выведенная в большой спорт самоотверженным и разворотливым отцом, увезшим ее в Америку в теннисную академию Буттильери, - вот как Элинор Смит села на самолет по примеру своего отца.
Пожелаем Маше скорейшего возвращения на корт, крепкого здоровья и долгой жизни – не меньше 98 лет. Чем она хуже Элинор Смит?
Иван Толстой: На очереди наша рубрика “Переслушивая Свободу”. Ровно сорок лет назад на наших волнах началось авторское чтение романа “Бабий Яр”, который на микропленке был Анатолием Кузнецовым вывезен в Лондон во время писательской поездки 69-го года. Чтение на два голоса происходило в нашей лондонской студии. Вторым диктором выступала Сильва Рубашова, фигурировавшая у микрофона под радиопсевдонимом Светлана Павлова. Фрагмент из первой передачи. 18 мая 1970 года.
Диктор: Все в этой книге – правда. Когда я рассказывал эпизоды этой истории разным людям, все в один голос утверждали, что я должен написать книгу. Но я ее давно пишу. Первый вариант, можно сказать, написан, когда мне было 14 лет. В толстую самодельную тетрадь я, в те времена голодный, судорожный мальчишка, по горячим следам записал все, что видел, слышал и знал о Бабьем Яре. Понятия не имел, зачем это делаю, но мне казалось, что так нужно. Чтобы ничего не забыть. Тетрадь эта называлась "Бабий Яр", и я прятал ее от посторонних глаз. После войны в Советском Союзе был разгул антисемитизма: кампания против так называемого "космополитизма", арестовывали еврейских врачей-"отравителей", а название "Бабий Яр" стало чуть ли не запретным. Однажды мою тетрадь нашла во время уборки мать, прочла, плакала над ней и посоветовала хранить. Она первая сказала, что когда-нибудь я должен написать книгу. Чем больше я жил на свете, тем больше убеждался, что обязан это сделать. Много раз я принимался писать обычный документальный роман, не имея, однако, никакой надежды, что он будет опубликован.
Кроме того, со мной самим произошла странная вещь: я пытался написать обыкновенный роман по методу социалистического реализма, единственному, который я знал, которому учили со школьной скамьи и далее всю жизнь. Но правда жизни, превращаясь в правду художественную, почему-то на глазах тускнела, становилась банальной, гладенькой, лживой и, наконец, подлой. Социалистический реализм обязывает писать не столько так, как было, сколько так, как это должно было быть или, во всяком случае, могло быть. Ложный и лицемерный этот метод, собственно, и загубил великую в прошлом русскую литературу. Я отказываюсь от него навсегда. Я пишу эту книгу, не думая больше ни о каких методах, ни о каких властях, границах, цензурах или национальных предрассудках. Я пишу так, словно даю под присягой юридическое показание на самом высоком, честном суде и отвечаю за каждое свое слово.
Диктор: Из главы “Итак, мы в этой новой жизни”.
СЕМЕРИК Федор Власович, мой дед, ненавидел советскую власть всей своей душой и страстно ждал немцев, как избавителей, полагая, что хуже советской власти уж ничего на свете быть не может.
Нет, он отнюдь не был фашистом или монархистом, националистом или троцкистом, красным или белым, он в этом вообще ни черта не смыслил.
По происхождению он был из украинских крепостных, крестьянин-бедняк. По социальному положению – городской рабочий с долгим стажем. А по сути своей – самый простой, маленький, голодный, запуганный обыватель Страны Советов, которая ему – мачеха.
Дед родился в 1870 году – в одном году с Лениным, но на этом общее между ними кончалось. Дед не мог слышать самого имени Ленина, хотя тот давно умер, как умерли или были перебиты многие ленинцы. Он считал, что именно от Ленина все беды, что тот «играл в Россию, как в рулетку, все проиграл и сдох».
Когда он такое говорил, бабка в ужасе оглядывалась по сторонам и демонстративно восклицала во дворе:
– Перестань молоть, малахольный. Вот хорошие люди умирают, а ты, паразит, все живешь.
Они с бабкой голодали, холодали, складывали копейку к копейке, угробили свою молодость, но купили, наконец, крохотный кусочек болота на Куреневке, сами осушили его, сами долго строили хату – и тут грянула революция.
Добра она не принесла, лишь новый голод, страх, – и начисто отняла мечту. Красивым словам большевиков о земном рае в туманном будущем дед не верил. Он был практик.
Много лет затем дед работал на обувной фабрике № 4 слесарем-канализатором, в вонючей робе лазил с ключами по трубам, ранился у станка – уж такой рабочий класс, что дальше некуда. И все эти годы он не переставал ненавидеть власть "этих босяков и убийц" и "нет, не хозяев".
Его, бывшего крестьянина, в окончательный ужас привела коллективизация с ее колхозами, вызвавшая невиданный голод. Строительство заводов, шумно расписываемые в те годы Днепрогэс, завоевание Северного полюса там или неба – были деду решительно "до лампочки".
Северный полюс завоевали, зато когда дед с бабкой завели, наконец, свою радужную мечту – корову, ее нечем было кормить. Очереди за комбикормом были, как туча. Рядом с хатой, за железнодорожной насыпью огромный богатый луг пропадает, а пасти нельзя. Как уж дед ни изворачивался, кому только ни совал, чтобы достать сена! Рыскал с мешком и серпом по Бабьему и Репьяхову Ярам, аккуратно срезал траву под заборами. Сам не пил молока – посылал на базар бабку продавать. Помнил, что у барина-немца была корова, дававшая в день три ведра молока, и думал, что если нашу облезлую Лыску кормить, она, может, тоже столько будет давать.
В общем, он был великий комбинатор. И от постоянных неудач, судорожной бедности противен стал и завистлив необычайно. Завидовал половине Куреневки, особенно тем, у кого был хороший огород и кто мог таскать корзинами на базар редиску. Куреневка испокон веков спасалась редиской, а также поросятами и курами, глухая ко всяким наукам, искусствам или политике, вернее, требуя в политике одного: чтоб разрешали продавать редиску.
Андрей, а теперь время для вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о сегодняшней музыке в деталях.
Андрей Гаврилов: Сегодня мы слушаем фрагменты концертной записи московского джазового квартета “The Moscow Jazz Passengers”. Сразу хочу сказать, что английское название это не дань моде и не потому, что ансамбль преимущественно выступает на Западе, просто все любители джаза, очевидно, помнят американскую знаменитую джазовую группу “Джазовые пассажиры” - “ Jazz Passengers”, которая была создана в 1987 году. Название “The Moscow Jazz Passengers” это как бы поклон, омаж американским коллегам. Московский ансамбль был создан в 1998 году, то есть на 12 лет позже, чем американские “Джазовые пассажиры”, в разное время с ним сотрудничали такие замечательные музыканты как Петр Ившин, Загид Алыков, Александр Иванов, Валерий Букреев, Петр Востоков и другие. С ними выступали самые разные вокалисты: Анна Бутурлина, Анна Левшина, София Рубина, Ирина Тамаева и другие. Состав квартета менялся, в настоящее время в нем играют: Дмитрий Кондрашов (саксофон), обладатель Гран-при Конкурса джазовых исполнителей в Ростове-на-Дону, Евгений Гречищев (фортепьяно), известнейший московский пианист и педагог, участник очень многих джазовых фестивалей, и более молодые Павел Протасов (контрабас) и Петр Ившин (барабаны) - очень востребованные сессионные музыканты. До сих пор у ансамбля “The Moscow Jazz Passengers” существует только один официальный диск - “Океан”, но кроме этого есть еще один диск, который был выпущен московским джазовым кубом - “Джаз Арт Клуб”. Он был выпущен несколько лет назад и продавался только в помещении клуба. Это концертная запись, Тверь, 2003 год, “The Moscow Jazz Passengers”.