Поэт Андрей Вознесенский скончался в Москве на 78-м году жизни. Вознесенский никогда не был свободовским поэтом – ни в новые времена, ни, тем более, в советские. И тем не менее, в нашем архиве сохранились записи некоторых его выступлений, в том числе – сделанные во время поездок по Соединенным Штатам. Вот фрагменты беседы Вознесенского с американским поэтом и переводчиком его на английский язык Стэнли Куницем. Разговор шел на двух языках, слова Вознесенского переводили на английский. Мы оставляем только русскую часть беседы. Государственный образовательный телеканал США. 11 мая 1965 года.
Андрей Вознесенский: Политикой поэта является лирика. Я вспоминаю, как одна твоя поклонница слушала, как ты читал свои стихи о деревьях. Она сказала, что вот как раз эти деревья твои корнями где-то под землей соприкасаются через океан, они проникли… Стэнли, очень я рад, что ты был в Москве, не только потому, что москвичи тебя увидели, услышали твою поэзию, но и все время меня как-то обижает, что здесь очень мало имен поэтов знают. Знают одного, другого, третьего… Но какие новые имена для американцев? Ты, по-моему, привез книжку оттуда?
Иван Толстой: Стэнли Куниц, побывавший в разных городах Советского Союза с выступлениями, называет имена Беллы Ахмадулиной, Виктора Сосноры, Ивана Драча, Отара Чиладзе. Андрей Вознесенский продолжает:
Андрей Вознесенский: Да, это третий приезд, но сейчас мне хочется, прежде всего, увидеться со студентами, в которых будущее Америки и настоящее. Я походил по театрам, сегодня я видел художника, прекрасного художника Марка Ротко, и это какое-то сочетание архитектуры, души и живописи - это потрясающе.
Иван Толстой: В конце беседы Вознесенский на смеси языков сказал:
Андрей Вознесенский: Стэнли, thank you for so marvelous translation. It is not only my opinion, I have heard such a good words about your these translations from Robert Lowell and so on, but I want to say about another thing. I am so glad that you read these only poem of ours just now, I think, because poetry is against… Она против жестокости, против уничтожения человека во всех смыслах.
Иван Толстой: В ту же поездку Андрей Вознесенский не раз выступал в американских и смешанных аудиториях. Вот запись его выступления 16 мая 1965 года в Нью-Йорке. Архив Радио Свобода.
Андрей Вознесенский:
Сегодня ты справляешь день рождения в ресторане "Берлин". Зеркало там на потолке.
С потолка вниз головой свисали гости. В центре потолка нежный, как вымя, висел торт с воткнутыми свечками.
Вокруг, точно лампочки, ввернутые в элегантные черные розетки костюмов, висели лысины и прически. Лысины были у всех. У одного она была прозрачная-прозрачная, как яблоко, и сквозь нее просвечивало три мысли (две черные и одна светлая - недозрелая).
"Но почему, но почему рядом с хозяйкой пустое место?"
"Министра, может, ждут?", "А может, помер кто?"
Никто не знал, что там сижу я. Я невидим. Изящные денди, подходящие тебя поздравить, тыкают меня вилками, царапают.
Ты сидишь рядом, но ты восторженно чужая, точно подарок в целлофане.
Модного поэта просят: "Ах, спойте что-нибудь! Изобразите нам что-нибудь! Что-нибудь такое, не от мира сего...понереалистичнее..."
Поэт подымается. Он читает стихи:
Вам Маяковский что-то должен.
Я отдаю.
Вы извините — он не дожил.
Определяет жизнь мою
платить за Лермонтова, Лорку
по нескончаемому долгу.
Наш долг страшен и протяжен
кроваво-красным платежом.
Благодарю, отцы и прадеды.
Крутись, эпохи колесо...
Но кто же за меня заплатит,
за все расплатится, за все?
Все кричат: "Браво! Вот это и тостик!". "Ну-ка, если бы чего-нибудь повторить!".
Слово берет тамада.
"Тост за новорожденную", - провозглашает он. "Но как зовут новорожденную?" (Никто не знает.)
Воспользовавшись общей суматохой, я вспоминаю, что я голоден и глотаю бутерброд с красной икрой.
Но почему висящий напротив, как окорок, периферийный классик с ужасом смотрит в мой желудок? Боже, ведь я-то невидим, а бутерброд реален! Он передвигается по мне, как красный джемпер в лифте.
Все глядят на бутерброд. Чтобы как-то скрыться от их глаз, чтобы скрыться от них я бросаюсь навзничь, на красную дорожку пола.
Тебя просят спеть...
Начинаются танцы. Первая пара с хрустом проносится по мне. Подошвы! Подошвы! Почему все подошвы с подковами? Только бы не в глаза!.. Чьи-то каблучки, подобно швейной машинке, прошивают мне кожу на лице.
Я начинаю все понимать. Я начинаю вспоминать все.
Роботы! Роботы! Роботы!
"Так как же зовут новорожденную?" —
провозглашает тамада.
"Зоя! — кричу я.— Зоя!"
А может, тебя называют Оза?
Андрей Вознесенский: Политикой поэта является лирика. Я вспоминаю, как одна твоя поклонница слушала, как ты читал свои стихи о деревьях. Она сказала, что вот как раз эти деревья твои корнями где-то под землей соприкасаются через океан, они проникли… Стэнли, очень я рад, что ты был в Москве, не только потому, что москвичи тебя увидели, услышали твою поэзию, но и все время меня как-то обижает, что здесь очень мало имен поэтов знают. Знают одного, другого, третьего… Но какие новые имена для американцев? Ты, по-моему, привез книжку оттуда?
Иван Толстой: Стэнли Куниц, побывавший в разных городах Советского Союза с выступлениями, называет имена Беллы Ахмадулиной, Виктора Сосноры, Ивана Драча, Отара Чиладзе. Андрей Вознесенский продолжает:
Андрей Вознесенский: Да, это третий приезд, но сейчас мне хочется, прежде всего, увидеться со студентами, в которых будущее Америки и настоящее. Я походил по театрам, сегодня я видел художника, прекрасного художника Марка Ротко, и это какое-то сочетание архитектуры, души и живописи - это потрясающе.
Иван Толстой: В конце беседы Вознесенский на смеси языков сказал:
Андрей Вознесенский: Стэнли, thank you for so marvelous translation. It is not only my opinion, I have heard such a good words about your these translations from Robert Lowell and so on, but I want to say about another thing. I am so glad that you read these only poem of ours just now, I think, because poetry is against… Она против жестокости, против уничтожения человека во всех смыслах.
Иван Толстой: В ту же поездку Андрей Вознесенский не раз выступал в американских и смешанных аудиториях. Вот запись его выступления 16 мая 1965 года в Нью-Йорке. Архив Радио Свобода.
Андрей Вознесенский:
Сегодня ты справляешь день рождения в ресторане "Берлин". Зеркало там на потолке.
С потолка вниз головой свисали гости. В центре потолка нежный, как вымя, висел торт с воткнутыми свечками.
Вокруг, точно лампочки, ввернутые в элегантные черные розетки костюмов, висели лысины и прически. Лысины были у всех. У одного она была прозрачная-прозрачная, как яблоко, и сквозь нее просвечивало три мысли (две черные и одна светлая - недозрелая).
"Но почему, но почему рядом с хозяйкой пустое место?"
"Министра, может, ждут?", "А может, помер кто?"
Никто не знал, что там сижу я. Я невидим. Изящные денди, подходящие тебя поздравить, тыкают меня вилками, царапают.
Ты сидишь рядом, но ты восторженно чужая, точно подарок в целлофане.
Модного поэта просят: "Ах, спойте что-нибудь! Изобразите нам что-нибудь! Что-нибудь такое, не от мира сего...понереалистичнее..."
Поэт подымается. Он читает стихи:
Вам Маяковский что-то должен.
Я отдаю.
Вы извините — он не дожил.
Определяет жизнь мою
платить за Лермонтова, Лорку
по нескончаемому долгу.
Наш долг страшен и протяжен
кроваво-красным платежом.
Благодарю, отцы и прадеды.
Крутись, эпохи колесо...
Но кто же за меня заплатит,
за все расплатится, за все?
Все кричат: "Браво! Вот это и тостик!". "Ну-ка, если бы чего-нибудь повторить!".
Слово берет тамада.
"Тост за новорожденную", - провозглашает он. "Но как зовут новорожденную?" (Никто не знает.)
Воспользовавшись общей суматохой, я вспоминаю, что я голоден и глотаю бутерброд с красной икрой.
Но почему висящий напротив, как окорок, периферийный классик с ужасом смотрит в мой желудок? Боже, ведь я-то невидим, а бутерброд реален! Он передвигается по мне, как красный джемпер в лифте.
Все глядят на бутерброд. Чтобы как-то скрыться от их глаз, чтобы скрыться от них я бросаюсь навзничь, на красную дорожку пола.
Тебя просят спеть...
Начинаются танцы. Первая пара с хрустом проносится по мне. Подошвы! Подошвы! Почему все подошвы с подковами? Только бы не в глаза!.. Чьи-то каблучки, подобно швейной машинке, прошивают мне кожу на лице.
Я начинаю все понимать. Я начинаю вспоминать все.
Роботы! Роботы! Роботы!
"Так как же зовут новорожденную?" —
провозглашает тамада.
"Зоя! — кричу я.— Зоя!"
А может, тебя называют Оза?