Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. О культуре - на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Обустройство закулисья – радиоэссе Бориса Парамонова
Русские книги в Альпах – рассказ о неизвестной библиотеке в Мерано,
Переслушивая Свободу: Поэма Юлия Даниэля "А в это время",
Культурная панорама и новые музыкальные записи. Что у вас, ребята, в рюкзаках?
Андрей Гаврилов: Сегодня мы послушаем фрагменты нового, двойного альбома Эдди Рознера, который совсем недавно был выпущен фирмой “Мелодия”.
Иван Толстой: Культурная панорама. Я думаю, что самым главным событием последних дней становится вынесение обвинительного приговора устроителям выставки “Запретное искусство” Юрию Самодурову и Андрею Ерофееву. Арт-группа "Война", известная своими скандальными акциями, отреагировала на это, может быть, не самым достойным образом, но очень характерным для именно этой группы и для всех ее акций - запустила тараканов в здание Таганского суда, где приговор оглашался. Об этом в своем микроблоге на Twitter сообщает известный художник Артем Лоскутов, организатор "монстраций".
Вот его сообщения: "Петя раскидал пачку тараканов в коридоре", "3500 тараканов. Тараканий суд. Группа Война", "Тараканы повсюду. Войну почти всю вывели. На лестнице тараканий ад", "Снял с себя нескольких тараканов", "Тетенька-дворник пошла собирать живность".
По сообщению из другого "Твиттера", тараканов было не 3500, а только 3000, зато они были мадагаскарскими. Как минимум двое активистов - Петр Верзилов и Анастасия Рыбаченко - задержаны и доставлены в ОВД.
Художники-экстремалы из "Войны" уже устраивали акции в здании Таганского суда: в мае на заседание по делу Юрия Самодурова и Андрея Ерофеева принесли гитары, барабан, портативные гитарные усилители и устроили концерт: спели песню провокативного содержания. В тот раз никто из них задержан не был.
Андрей Гаврилов: Да, Иван, конечно, все пишут и даже показывали уже, по-моему, и по телевизору героев акций группы “Война”, я бы только хотел сказать, что они, насколько я помню, выпустили своих тараканов еще до того, как стало известно решение судьи Светланы Александровой. Той самой, которая так решительно приняла решение по этому, на мой взгляд, неоднозначному делу. И на радиостанции уже говорили, и мы с вами, и все говорят о том, что вынесен обвинительный приговор в связи с тем, что “верующие граждане подверглись психотравматическому воздействию, перенесли нравственные страдания, их человеческое достоинство было унижено”. Это цитата из приговора. Хотя на самом деле мне по душе больше другая цитата, которая принадлежит главе Синодального отдела по взаимоотношениям церкви и общества Всеволоду Чаплину, который сказал просто: “Ни о каком снисхождении к их действию не может быть и речи”. Вот это правильно! Действительно - к позорному столбу! Я помню, еще когда я учился в школе, я учился в то славное время, когда вроде бы нас не заставляли учить наизусть, но, тем не менее, не очень осуждали те лозунги, восклицания, выкрики и так далее, с которыми выступали граждане СССР на знаменитых судебных процессах 30-х, например, годов. Причем было не важно - это троцкисты, уклонисты - все равно, всех их нужно было расстрелять, как бешеных собак. Мне жаль, что Всеволод Чаплин остановился на полуслове, было бы логично предположить, что он продолжит свое высказывание примерно в том же духе.
А если серьезно и перестать на секундочку пытаться как-то еще шутить или острить, то, честно говоря, я в абсолютном ужасе, Иван. Когда я узнал, что приговор обвинительный, я просто вспомнил в свое время потрясшую меня новость о том, что, когда Салмана Рушди приговорили к смертной казни за “Сатанинские стихи”, то журналисты (то ли просто аккредитованные при ООН, то ли иностранные журналисты, находившиеся в Нью-Йорке) спросили представителя Ирака (я не очень хорошо помню, это был посол Ирака в США или представитель Ирака в ООН): “Скажите, пожалуйста, но ведь этот приговор означает, что каждый мусульманин в мире, если увидит Салмана Рушди, может или, даже, более того, обязан его убить?”. “Совершенно верно”, - подтвердил дипломат. “Скажите, если мы сейчас откроем дверь во время нашей пресс-конференции и войдет Салман Ружди, а у вас в руке будет пистолет, вы что, его убьете?”. “Ну, естественно!” - удивился вопросу иракский дипломат. Вот эта естественность, с которой был вынесен обвинительный приговор Самодурову и Ерофееву, честно говоря, меня потрясла до глубины души.
В субботу, накануне, в Москве прошел митинг в защиту Самодурова и Ерофеева, на котором выступавшие выражали абсолютную уверенность, что приговор будет оправдательным, потому что по логике вещей он просто не может быть другим. Вот вы знаете, два плюс два - это, все-таки, четыре - не пять, не шесть, не восемь с половиной. Ну, вот четыре, и все тут. И вот они примерно с такой же логикой рассуждали о том, что не может быть приговор обвинительным, ну невозможно это, в конце концов, в нашей стране, где церковь отделена от государства, в нашей стране, где официально не существует цензуры, и так далее, что не может быть такого, что людей за то, что они организовали выставку, могут признать виновными.
Я не хочу ни в коем случае пытаться стяжать лавры Кассандры, но я смотрел на это и думал, что я-то, в отличие от многих выступавших там, считаю, что приговор будет обвинительным. Мне безумно горько, что я оказался прав.
Теперь все, что угодно, по требованию кого угодно можно запретить. Сегодня запретили выставки и картины, завтра запретят статьи и книги, послезавтра - фильмы, потом - скульптуры, потом - театр, и потом мы с вами, Иван, только максимум, о чем сможем говорить, это, в лучшем случае, о культурном явлении чемпионат мира по футболу, потому что все остальное может быть признано экстремистским, опасным, и так далее. Я, честно говоря, потрясен. Теперь, с этой секунды, благодаря этому суду, мы живем в Иране, мы живем в Германии 30-х годов, где можно было сжигать книги (что, кстати, у нас уже происходило, как вы помните, совсем недавно, несколько лет тому назад), мы живем в лучшем случае в СССР, а то и в СССР 1937 года. Это полный кошмар! Честно говоря, у меня просто опускаются руки.
Иван Толстой: Ну что, Андрей, на это можно сказать? Я все жду протестов не от либералов, не от интеллигенции, а от служителей церкви, от прихожан того или иного прихода, от тех, кто считает себя верующими. Они, по-моему, должны вступиться за право устроителей любой выставки выставлять любые произведения, если, тем более, на пути к этим произведениям для слабонервных, для впечатлительных были выставлены такие барьеры, такие сложности, настолько не прилюдно это все было сделано, а всячески утаено от случайных взглядов, от людей, которые могли как бы попасться на эти произведения искусства и, действительно, быть шокированы. Все это давно рассказано в анекдоте: “Нет, вы залезьте на шкаф, и тогда вы увидите, что происходит в бане через дорогу”.
Андрей Гаврилов: Совершенно верно. Но вы знаете, Иван, во-первых, представители церкви и верующие люди выступали в защиту организаторов, не могу не вспомнить отца Глеба Якунина, который выступал на том же митинге субботнем. Я думаю, что здесь еще проблема в том, что очень многие верующие, которые выступали в защиту организаторов выставки, не подчеркивали свою религиозность, они выступали как граждане страны, а не как часть одной, путь даже многочисленной, группы внутри страны. И они были абсолютно правы - они надеялись, что они будут услышаны как граждане страны. А вот - шиш.
Иван Толстой: Да, именно - шиш. И, оказывается, нужно было с волками жить - по-волчьи выть, и именно подчеркивать, что суд использует в качестве рычага, демагогически использует, якобы, оскорбление чувств верующих. Хорошо, у каких-то верующих чувства были оскорблены, но у других верующих чувства не были оскорблены, и на этом, я считаю, нужно было настаивать, нужно было клин клином вышибать.
Давайте посмотрим, как в других странах проходят всевозможные акции, которые можно было бы, по этой логике, назвать нарушением нравственных устоев или, во всяком случае, оскорблением кого бы то ни было. В 31-й раз в прошедшее воскресенье в южнокалифорнийском городке Laguna Niguel (это между Лос-Анджелесем и Сан-Диего) прошла ежегодная встреча Амтрака. Амтрак – это известный поезд, едущий через всю Америку. Так вот, в городке Лагуна Нигель этот поезд во второе июльское воскресенье принято встречать следующим образом: повернуться к нему спиной, и во время его проезда быстро снять штаны. Называется этот хэппенинг "Mooning Amtrak" (то есть Амтраку – голый зад). Традиция эта началась в 1979 году, когда владелец одного из местных баров предложил бесплатный дринк тому, кто таким образом поприветствует проходящий поезд. В нынешнем году уже 10 тысяч человек приняли участие в акции. Бесплатного дринка за снятые штаны уже не добиться, но толпа оголенных паломников довольна и так. И, заметьте, никто не обвиняет их в нарушении нравственных устоев.
Продолжаем программу. На севере Италии, в Южном Тироле, с его великолепными альпийскими курортами, в городке Мерано существует малоизвестный Русский Дом, с православной церковью Св. Николая. Под сенью купола этого храма сохранилось – чудом, но также и стараниями людей - и небольшое, но любопытное книгохранилище. Наш корреспондент, историк Михаил Талалай, только что провел его обследование и составил полный каталог старого фонда. Михаил, как возник этот книжный фонд?
Михаил Талалай: Еще в 1875 году в Мерано было учреждено землячество русских жителей, так называемый Русский Комитет, существовавшее на пожертвования его членов. Целью Комитета была помощь больным и нуждающимся соотечественникам, желавшим пройти курс лечения в Тироле; одновременно предполагалось и строительство пансионата. Лечившаяся от туберкулеза московская купчиха Надежда Бородина оставила по завещанию Комитету крупную сумму для строительства специального Русского Дома. Работы по возведению Дома шли несколько лет, и в 1897 году в нем появились первые гости.
Правила Русского Дома были достаточно строгими и сложными. “Бородинская вилла” насчитывала 19 комнат и около 30 коек. В комнатах запрещалось готовить еду, перемещать мебель и ковры, вбивать гвозди в стены, держать собак и музыкальные инструменты (в качестве компенсации в столовой стоял “общий” рояль, и здесь часто проводили музыкальные вечера). Уже на заре существования Русского Дома была скомплектована отличная Библиотека с книгами на русском, французском, немецком, английском и итальянском языках. Работали читальный зал с газетами и журналами и игральный с шахматами. Книги, конечно, выдавались и “на руки” жильцам Дома.
К сожалению, в настоящее время в Мерано остались лишь фрагменты Библиотеки, насчитывающие более 1.300 изданий, среди которых — книги, журналы, богослужебные тексты, музыкальные партитуры и прочее - купленные или выписанные по абонементу дирекцией Дома, или оставленные его постояльцами, вернувшимися в Россию после окончания курса лечения.
Первая мировая война нанесла сокрушительный удар по жизни русской колонии — удар, от которого она так и не смогла оправиться. В результате поражения Австро-Венгрии вся территория Южного Тироля отошла к Италии. В те годы в Мерано практически осталось лишь двое русских жителей, основатели Комитета (брат и сестра фон Мессинги, из Нижнего Новгорода).
Послереволюционные эмигранты в большинстве своем не имели возможности платить за проживание даже в таких скромных учреждениях, как Русский Дом, вообще эмигрантов становилось все меньше, и в результате, после долгих перипетий, Русский Дом, включая его Библиотеку, стал собственностью муниципалитета города Мерано.
В 1991 году в Южном Тироле была создана Культурная Ассоциация “Русь”, откликнувшаяся на желание последних русских меранцев сохранить драгоценное наследие. Ассоциацию возглавила Бьянка Марабини Цёггелер, русская по матери. После разного рода шагов – помощь оказал и университет города Тренто в лице известной русистки Даниэлы Рицци - была составлена первая опись библиотеки. В настоящее время составлена более полная и подробная опись. Первая производилась прямо в притворе храма, где лежали книги, в крайне затруднительных условиях: не было электрического света и отопления.
Что же любили читать жители Русского Дома? О самых популярных книгах мы и не узнаем, так как их, скорее всего, как говорится, “зачитали”… Нет, к примеру, в старом фонде романов Достоевского и Толстого… Хотя писаний Льва Николаевича много, однако, это преимущественно его религиозные трактаты, запрещенные на родине. Отпечатанные неподалеку от Тироля, в Швейцарии или Берлине, они легко попадали в Русский Дом, но, судя по их свежему виду, были мало востребованы. Публика тут жила консервативная, под окормлением иеромонахов, приезжавших из петербургской Александро-Невской Лавры. Даже удивительно, как они, и их преемники, священники-эмигранты, терпели под церковным куполом сочинения яснополянского ересиарха.
Собственно эмигрантских изданий осталось немного, среди них есть редкие: например, парижская книга об одиссее казаков-беженцев в Эгейском море на острове Лемнос.
Впечатляет эмигрантское издание повести советского писателя Бориса Лавренева “Сорок первый”. Для того, чтобы книга нашла своего, эмигрантского читателя, ее напечатали в Берлине на старой орфографии.
Среди дореволюционных и эмигрантских книг, неожиданно выделяется советское издание “Евгения Онегина” 1937 года, с надписью “Эта книга принадлежит Федотовой Тамаре. 16 декабря 44 года”. Вероятно, Тамара была беженкой “Второй волны”, и по пути через Тироль оставила тут книгу. Об этом свидетельствует другая надпись, на старой орфографии, сделанная белоэмигрантом, с неразборчивой подписью, который отстраняется от “советского Пушкина”: “Эта книга мне попала совсем случайно, по рассеянности одной русской девушки”.
Трогательные надписи стоят на прекрасном издании “Басен Крылова”, которую носил в своем солдатском ранце российский солдат, вероятно, татарин по происхождению, улан Салим Айчиполовский. Очевидно, возвращаясь на родину, он подарил ее одному русскоязычному жителю Мерано: “Я, нижеподписавшийся, в свою очередь жертвую эту книгу Русскому Дому, так как эта книга во всех отношениях на пользу не только детям, но и взрослым, ибо все Крылов взял из жизни. 2/IX/1919 Meran, подполковник Адольф Станислав Мстиславович Бардецкий”. И, ниже, еще одна надпись:
“Братья офицеры, если возьмете в руки эту книгу, знайте, что я на 22-м году отставки, поляк и католик, хранил 15 месяцев знамя Бутырского полка, данное мне на хранение русскими солдатами, окруженными австрийскими офицерами и солдатами, и квартировавшими у меня. Бардецкий”.
Понятно, что писать на книгах нехорошо. Однако теперь, спустя сто лет, расшифровывать эти заметки крайне занимательно. Вот, к примеру, запись одного из читателей на повести Вербицкой “Горе идущим! Горе ушедшим…”: “Размазня на постном масле! Этот же читатель на другой книге поставил свое любимое: “Какая размазня!”. Есть еще несколько сердитых ремарок, а вот восторженные – не встречаются. Ругать всегда проще. Самая позитивная надпись такая: “Интересная, но не очень!”. Это - на романе Баранцевича “Две жены”.
Иван Толстой: “Обустройство закулисья” - так названо эссе нашего нью-йоркского автора Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Был в Советском Союзе такой предрассудок: мол, работа в газете – лучшая школа для писателя. На самом деле это худшее, что можно пожелать будущему писателю. Самое худшее в газете – это язык, набор газетных штампов и клише, и не только словесных, а всяких - сюжетных, композиционных, вплоть до заголовков газетных статей, в которых очень любят употреблять названия известных литературных произведений, как-нибудь их переиначив: скажем, вместо “щит и меч” – “щит и печь” (пример из Битова). И еще одна милая особенность есть в газетах, в медии вообще: всеобщая подверженность мелким, но противным, вроде чесотки, эпидемическим заболеваниям. Где-то заведется одно речение – и пошло гулять по всей прессе. Нынче, при невиданном раньше бесцензурье, это особенно сказывается. Причем эти выражения, раз заведясь, совершенно вытесняют прежние, нормальные обороты речи. Примеров – даже не тьма, а как говорил Блок, тьмы, и тьмы, и тьмы. Вот, скажем, был – и есть в человеческой речи – глагол “питать”, в смысле “служить источником чего-либо”. Не ищите его в медии – теперь там говорят только “подпитывать”. А глагол “следить” навсегда вытеснен глаголом “отслеживать” - каким-то даже не сугубо, а трегубо сыщицким. Или – уже не глагол, а прилагательное: широким ходом по всему фронту пошло слово “личностный” - вместо нормального, удобного и предпочтительного в девяноста девяти из ста случаев “личный”. Или еще один словесный паразит, без всякого толку употребляемый: оборот “тот же”. Можно сказать: Бердяев был философом-персоналистом, а три фразы спустя “тот же Бердяев” или “у того же Бердяева”. Ничего подобного: говорится, скажем, о богатствах русской души вне всяких личных (“личностных”) отнесений, и вдруг – “тот же Бердяев”. Откуда он взялся? Из какой Тамбовской губернии вылез? Или еще: исчезло хорошее слово "кулисы" и появилось вместо него какое-то “закулисье”, явно произведенное от выражения “за кулисами”. И всё: больше нигде кулис не встретите, только закулисье.
В число газетных, медийных штампов может попасть какое угодно слово, даже самое почтенное, даже из самого уважаемого автора. Вот пример, который не перестает меня веселить и провоцирует мою бедняцкую латынь: “сик транзит глория мунди”!
Великий писатель Александр Исаевич Солженицын составил и до конца дней продолжал дополнять так называемый словарь языкового расширения, в основном запихивая в него номера из словаря Даля. Встречая такие словечки в его собственных текстах, иногда не без удовольствия ухмыляешься: попадаются выразительные и лично Солженицыну как-то идущие. Сейчас что-то не могу вспомнить ничего, кроме слова “вбирчиво”, что значит, надо полагать, “внимательно усваивая”. Но, конечно, и трудно запоминать все солженицынские новации. Кроме одного, заполонившего всё. Это слово “обустраивать”.
У Александра Жолковского есть забавный анализ этого новообразования:
Диктор: “Обустроить” - не русское слово, точнее - типичный солженицынский нео-архаизм. В нем слышится что-то бедняцкое, зэковское. Представляется какое-то затыкание дыр старой ветошью. Обернуться имеющимся с той же нехитрой солдатской обстоятельностью, с какой нога обертывается портянкой. Действительно, “обустроить” - не “перестраивать”. Обустройство предполагает, что обстановкой уже обзавелись, остается только обшить стены досками, обнести двор частоколом, и все образуется. Я недаром нажимаю на приставку “об”. В ней, особенно рядом с “нам”, отчетливо звучит общинное, округлое, самодостаточное каратаевское начало, желание отгородиться от посторонних: справить обутку, обиходить деток, в тесноте, да не в обиде, с миру по нитке - голому рубашка, по одежке протягивай ножки”.
Борис Парамонов: Как бы ни критиковал эту новацию опытный лингвист, слово мало сказать, что прижилось: оно поразило и заразило всё вокруг, на манер какой-нибудь проникающей радиации. Встречается в любого типа речи – хоть в деловой, хоть в художественной, хоть в высокоумной, хоть в серой. Проникло даже в названия учреждений. Был случай: покончил с собой какой-то генерал, занимавший пост то ли начальника, то ли зама начальника некоего Управления по капитальному строительству и обустройству армии. То, что раньше назвали бы “генерал-квартирмейстер”. Но ладно с давними временами – и сейчас можно было бы сказать вместо опостылевшего “обустройство” хотя бы “благоустройство”.
Это казенщина, но вот пример текста с претензией не только на ученость, но и высокую культурность – из книги доктора (!) филологических (!) наук Новикова, биографии Блока, печатающейся в солидном толстом журнале: “Блок и Люба принялись за обустройство новой квартиры на Галерной”. На галеры доктора наук! В одиночное заключение без права переписки! Да ладно Новиков, всё-таки свой, русский человек: так нет же, слово “обустройство”, оказывается, употреблял шеф СС Генрих Гиммлер! В еще одном толстом журнале был текст – что-то о фашистах, и это проклятое слово было всобачено в перевод какого-то немецкого документа.
Какой же музыкой в сравнении с этим ширпотребом звучит всякого рода блатная феня, всемерно обогатившая и без того богатые запасы русской речи! Встречая очередное – тысячное или стомиллионное – обустройство, широко улыбаешься, напав на какое-нибудь “пилить бабло” или того лучше – “отогнать бабло в оффшор”. Какое наслаждение доставила мне молодая писательница Ирина Денежкина, написав о покойнике: “лежит трупует”.
Трудно, конечно, писательницу Денежкину сравнивать с писателем Солженицыным, но ее трупарня, ей-богу, приятнее солженицынского обустройства.
Иван Толстой: Продолжим культурную панораму. Картина "Взятие Христа под стражу", похищенная в Одессе и найденная в Берлине, вовсе не принадлежит кисти Караваджо, а является копией работы, хранящейся в Национальной галерее Ирландии. Об этом пишет немецкое агентство DPA со ссылкой на представительницу дублинской галереи. По ее словам, употреблять термин "подделка" было бы неверно: копируя работу мастера, художник тренировал свое искусство, а не пытался кого-то обмануть. Это достаточно, все-таки, известно.
С ирландским искусствоведом солидарен специалист по Караваджо из Берлина Роберто Контини (Roberto Contini): по его мнению, стоимость обнаруженной работы - от 200 до 500 тысяч евро, никак не больше. Ранее в СМИ появлялись сообщения, что картина стоит миллионы и даже десятки миллионов долларов. "Это хорошая копия, но она не сравнится с гениальным оригиналом, хранящимся в Дублине", - отметил Контини.
Известие о том, что картина является копией, вызвало недовольство у руководства Одессой картинной галереи, которая все-таки настаивает, что картина есть подлинник.
Андрей, какими культурными новостями вы можете нас порадовать?
Андрей Гаврилов: Я все переживаю за бедного Караваджо, которому почему-то в последнее время приходится не сладко - то кости его откапывают, то картины его подделывают. Просто какой-то кошмар.
Иван Толстой: Да, то устанавливают, что он писал свои работы с помощью камеры обскура.
Андрей Гаврилов: Я хочу сказать, что одна новость меня очень порадовала. Это то, что, несмотря на все свои обещания и клятвы, итальянский писатель Умберто Эко написал все-таки новый роман и, более того, уже отдал рукопись своему миланскому издателю. “Пражское кладбище”, так называется эта книга, должно быть опубликовано уже в октябре этого года. Согласно ставшему известным синопсису “Пражского кладбища”, в центре повествования - некий шпион, циник, лжец, интриган, плетущий заговоры, которые, в общем-то, и определяют судьбы целого континента. Хочу напомнить, что совсем недавно на русском языке вышли две замечательные книги Умберто Эко. Это “Диалог о вере и неверии”, написанный с кардиналом Мартини (это цикл их писем, которыми они обменивались на страницах итальянской прессы) и книга, написанная в соавторстве с моим любимым, пожалуй, сейчас современным французским писателем, литератором, сценаристом Жан-Клодом Каррьером с потрясающим названием “Не надейтесь избавиться от книг”. Я еще даже не увидел, кто авторы на обложке, но как только я увидел название, я тут же, помню, схватил эту книгу и прочел ее просто с наслаждением. Всем ее рекомендую. А мы будем ждать, конечно, русского перевода “Пражского кладбища”.
Иван Толстой: На очереди наша рубрика “Переслушивая Свободу”. Летом 1970 года до Нью-Йорка добралась лагерная поэма “А в это время” одного из самых известных советских заключенных Юлия Даниэля. 15 июля 1970 года наше радио рассказывало об этом произведении.
Диктор: Недавно за рубежом появилась поэма заключенного советского прозаика и поэта Юлия Даниэля “А в это время”. Как сообщает зарубежная печать, поэма эта написана поэтом во время заключения в лагере “Озерном” в Мордовии в 1968 году. В настоящее время Юлий Даниэль находится во Владимирской тюрьме. Арестован поэт, как известно, в октябре 1965 года. Его поэма “А в это время” за рубежом была напечатана в нью-йоркской газете “Новое Русское Слово”. Состоит поэма из 9 стихотворений. Передаем поэму “А в это время” без согласия на то автора. Читает Владимир Юрасов.
Владимир Юрасов: Признаться, для меня поэма эта - больше, чем поэзия, это мир человека страны ЗК, это о заключенном советских лагерей. Поэма Юлия Даниэля - потрясающий пример творчества советских ЗК и она, по-моему, останется в веках, наравне с лучшими произведениями лагерной литературы, наравне с лагерным фольклором, который, кстати, все еще ждет своих собирателей. На всю жизнь я запомнил, например, одну лагерную песню:
“Буран и стужа смертная
И всюду, всюду мы -
От Шилки и до Нерчинска,
До самой Колымы”.
Свою поэму “А в это время” Юлий Даниэль посвящает заключенным старшего поколения, ЗК сталинских лагерей, “тем, кто выжил и тем, кто вышел”, - как он пишет. Так случилось, что я - один из них. От имени миллионов бывших ЗК, где бы они не жили, спасибо поэту за эту поэму.
I
Тем, кто не сломлен лагерным стажем,
Рядом с которым наш — пустяки,
Нашим товарищам, нашим старшим —
Я посвящаю эти стихи.
Тем, кто упрямо выжил и вышел,
В ком еще горькая память жива,
Тем, кому снятся контуры вышек, —
Я посвящаю эти слова.
Тем, кто читает дальше названья,
Тем, кому люди и в горе близки,
Тем, кто не трусит трудного знанья, —
Я посвящаю эти листки.
Чьим-то простым, беззащитным и сильным
Главам еще не написанных книг,
Будущим пьесам, полотнам и фильмам
Я посвящаю мой черновик.
II
Тому уже три века,
Тому всего три дня,
Как Муза дольних странствий
Взревела под окном.
По кочкам и по строчкам
Поволокла меня
В неукротимом газике,
Бывалом “вороном”.
Дорога, о, дорога!
Жестокая жара...
Дорога, о, дорога!
Железные морозы.
Ведут машину нашу
Слепые шофера,
Раздавливая скатами
Наивные вопросы.
Ни очага, ни света,
Ни птиц, ни тишины,
А только километры
Качающихся суток,
И наши судьбы пестрые
Силком сопряжены
В бегущих по дорогам
Решетчатых сосудах.
К далекой остановке
Протянута ладонь...
Подъемы и уклоны,
То кувырком, то юзом...
А что же было раньше,
А что же было до
Со всеми нами — этим
Подведомственным грузом?
III
Нам не понять друг друга никогда.
Они не молят: “Господи, доколе?”
А лишь твердят: “Теперь-то ерунда...
А мы, браток, — мы видели такое...”
Здесь фраза отстоялась, как строка,
В ней каждый звук — нечаянной уликой,
Как будто простодушные века
Рисует некий Нестор многоликий.
Бредовая, чудовищная вязь,
Но смысл ее на диво прост и четок,
Он подтвержден свидетельствами язв,
Печатями безумий и чахоток;
Он подтвержден смиреньем стариков,
И ропотом, привычным и покорным,
И верой, что Покойный не таков,
Чтоб он на самом деле стал покойным.
В том этот смысл, что чья-то злая спесь
Живых людей, как дроби, сократила,
Что корчилась, хрустя костями, песнь
Под деловитым каблуком кретина.
А я не верю правде этих слов,
Мне не под силу откровенья эти,
И горький мой, незваный мой улов
Колеблет переполненные сети...
Иван Толстой: А теперь, Андрей, наступило время для вашей персональной рубрики. Расскажите, пожалуйста, о сегодняшних музыкантах и исполнителях поподробнее.
Андрей Гаврилов: Как я уже говорил, мы сегодня слушаем пьесы с двойного альбома Эдди Рознера, который называется “Столетие Эдди Рознера. Песня встречи”. Я часто упоминал фирму “Мелодия” на протяжении наших с вами диалогов, Иван, и, как правило, всегда ее ругал за что-то (за небрежно выпущенные диски, за не очень хорошие фонограммы), но вот на этот раз я могу только снять шляпу перед замечательными людьми, которые выпустили этот двойной альбом. Альбом превосходный, альбом прекрасный, альбом, который может сделать честь любой фирме, поскольку он действительно уникален. В свое время фирма “Мелодия” выпустила немало пластинок Эдди Рознера - это были и отдельные пластинки, и выпуски “Антологии советского джаза”, и компакт-диск выходил, который потом, я не знаю, с ведома правообладателей или нет, кто бы они ни были, тиражировался самыми разными организациями. Но вот сейчас, к столетию Эдди Рознера, фирма “Мелодия” выпустила альбом, составленный практически целиком из неизданных записей, и уж точно из неизвестных нам записей. Во-первых, в альбом вошла полная фонограмма выступления Рознера в фильме 1940-го года “Концерт вальс”, где позвучала большая рознеровская джаз-фантазия на темы Штрауса. Впервые публикуется и танго Эдди Рознера “Свидание”, где солирует скрипач Арнольд Гольдбергер. Во-вторых, уникальными являются записи, сделанные Рознером в Доме звукозаписи, который в то время назывался, по-моему, Дом грампластинок. В нем Эдди Рознер появился в июне 1944 года и записал несколько пьес Альберта Гарриса специально для Польши, для Армии Народовой. Эти пластинки выпускались с изображением польского национального флага на этикетках, и не поступали у нас в продажу. Они предназначались только для жителей Польши. Я не знаю, сохранились ли все записи, которые в то время были сделаны Эдди Рознером, но часть из них вошла в этот альбом. Кроме того, некоторые рознеровские сочинения, которые нам известны по названиям и по другим исполнениям, здесь предстают в совершенно новом виде, поскольку были обнаружены их более продолжительные варианты, более длинные: они были сделаны для радио в свое время, не для выпуска на пластинках, на той аппаратуре, которая позволяла записывать более длинные варианты. И, конечно, знаменитая по рассказам в свое время “Чаплиниада” Юрия Саульского, которую с блеском исполнял Эдди Рознер, о чем мы могли только судить по рассказам тех, кто это слышал, наконец-то, вышла в свет. Вот этой пьесой, к сожалению, не целиком, потому что пьеса довольно длинная, но, по крайней мере, фрагментом их нее я бы и хотел закончить сегодняшнюю программу. “Чаплиниада” в исполнении оркестра Эдди Рознера.