Сергей Лишаев. Старое и ветхое: Опыт философского истолкования. – СПб.: Алетейя, 2010. – 208 с. – (Тела мысли)
Вот недаром я издавна подозреваю, что в провинциях делается и думается самое интересное. Пока центр занят выработкой и освоением Генеральных Тенденций и вообще всякого рода культурным законодательством и нормированием, по окраинам творится неожиданное и нетиповое. Выявляются лазейки в сложившихся – и слежавшихся – смысловых массивах; протаптываются тропинки к отдалённому, завязываются нити между разрозненным. Именно это и делает самарский философ Сергей Лишаев в своей книге, посвящённой философским аспектам влечения к старому и ветхому. Слава богу, издана она - пусть даже тиражом в тысячу экземпляров - вполне центральным издательством: питерской "Алетейей", иначе было бы слишком мало шансов прочитать эту книгу в столицах. А прочитать стоит. И продумать тоже.
Тут – сразу обо всём (причём, что особенно радостно видеть – в виде чётко выстроенной и ясно отрефлексированной структуры): от старых вещей – через старые фотографии – до старости человека. От этики обращения с ветхим и особенностей его эстетического восприятия – до его культурного и онтологического статуса. Всё это автор укладывает в общее теоретическое русло, рассматривает эстетику, этику, онтологию и культурологию (отчасти и социологию, и психологию) старого как части одного смыслового континуума.
Он даёт описание разных типов отношения человека с ветхим: восприятия, влечения, созерцания; показывает, насколько по-разному они устроены и, главное, какие у каждого из этих отношений возможны смысловые последствия.
Самый любопытный аспект здесь, на мой взгляд, - этический. Есть даже соблазн сказать, что он тут самый главный, что в книге вообще есть, и не такой уж неявный, этический пафос. Речь тут заходит в числе прочего и о том, как вообще строятся отношения современного человека с миром и чего, на взгляд автора, в этих отношениях не хватает. Кстати, речь об этом заходит буквально с первой страницы. А в числе того, чего не хватает, Лишаев первым же делом называет "метафизическую чувствительность" - восприимчивость к надчувственным основам бытия.
Постановка вопроса об этике в отношениях с вещами, понятно, только потому и возможна, что вещи – слепки с человеческих смыслов. Их проекции и, так сказать, консервы. Лишаев берётся рассматривать старое/ветхое как Другое по отношению к воспринимающему его человеку. Предисловие к книге носит характерное название, задающее, кажется, тональность всей книге: "Окликнутость Другим". Сразу понимаешь, что рассуждение здесь должно идти в этическом модусе.
Между нами и старыми вещами, фотографиями, людьми - повышенная "разница онтологических потенциалов". Мы с ними - в разных бытийных статусах: старое гораздо ближе к небытию или – в случае, если оно ветхое – почти уже целиком там. Да это и с собственной старостью так: самое удивительное в ней, как заметил ещё Оскар Уайльд, не то, что стареешь, а то, что остаёшься молодым. Он, правда, говорил, что это – самое трагическое. Сразу видно – не философ.
Эта "разница потенциалов" создаёт смысловое напряжение, динамику. Старое, инфицированное небытием, полное следов исчезнувших культурных состояний расталкивает человека, выводит его из равновесий. Отсюда и отталкивание от старого (в виде, например, "характерной для нашего времени геронтофобии"), и интерес к нему (вроде, скажем, высокой ценности антиквариата). Старое же всегда – самим фактом своей старости - задевает человека лично. Общаясь со старым и ветхим, человек оказывается лицом к лицу с "конечностью собственного присутствия", с возможностью – всё более реальной – собственного небытия. Общение со старым и ветхим – это всегда разговор со смертью. Это Она окликает нас его голосом.
По ходу своих размышлений автор не раз поддаётся соблазну публицистических, а то даже и проповеднических интонаций; а понятийное мышление нет-нет да уступит образному, художественному (впрочем – как же им друг без друга?). Но это, по-моему, совершенно искупается тем, что Лишаев в этой книге намечает движение сразу в нескольких важных – и не слишком-то исхоженных - направлениях. Например, делает серьёзные шаги к построению философской дисциплины, которую мне давно хотелось бы видеть существующей и которую я бы назвала антропологией вещи. К систематически выстроенной рефлексии о том, как вещи провоцируют возникновение человеческих смыслов, как они обрастают этими смыслами, аккумулируют их в себе; о вещах как посредниках в отношениях человека с миром и с самим собой. В данном случае – это вещи старые, уже отодвинувшиеся на грань небытия. Но ведь много интересного можно сказать и о вещах, которые от этой грани ещё далеки – и автор создаёт для этого теоретические возможности. А кроме того – расширяет понятие этики: видит её как совокупность принципов отношения к миру вообще, включение в одну парадигму людей и вещей - как участников (и соучастников) сущего.
Вот недаром я издавна подозреваю, что в провинциях делается и думается самое интересное. Пока центр занят выработкой и освоением Генеральных Тенденций и вообще всякого рода культурным законодательством и нормированием, по окраинам творится неожиданное и нетиповое. Выявляются лазейки в сложившихся – и слежавшихся – смысловых массивах; протаптываются тропинки к отдалённому, завязываются нити между разрозненным. Именно это и делает самарский философ Сергей Лишаев в своей книге, посвящённой философским аспектам влечения к старому и ветхому. Слава богу, издана она - пусть даже тиражом в тысячу экземпляров - вполне центральным издательством: питерской "Алетейей", иначе было бы слишком мало шансов прочитать эту книгу в столицах. А прочитать стоит. И продумать тоже.
Тут – сразу обо всём (причём, что особенно радостно видеть – в виде чётко выстроенной и ясно отрефлексированной структуры): от старых вещей – через старые фотографии – до старости человека. От этики обращения с ветхим и особенностей его эстетического восприятия – до его культурного и онтологического статуса. Всё это автор укладывает в общее теоретическое русло, рассматривает эстетику, этику, онтологию и культурологию (отчасти и социологию, и психологию) старого как части одного смыслового континуума.
Он даёт описание разных типов отношения человека с ветхим: восприятия, влечения, созерцания; показывает, насколько по-разному они устроены и, главное, какие у каждого из этих отношений возможны смысловые последствия.
Самый любопытный аспект здесь, на мой взгляд, - этический. Есть даже соблазн сказать, что он тут самый главный, что в книге вообще есть, и не такой уж неявный, этический пафос. Речь тут заходит в числе прочего и о том, как вообще строятся отношения современного человека с миром и чего, на взгляд автора, в этих отношениях не хватает. Кстати, речь об этом заходит буквально с первой страницы. А в числе того, чего не хватает, Лишаев первым же делом называет "метафизическую чувствительность" - восприимчивость к надчувственным основам бытия.
Постановка вопроса об этике в отношениях с вещами, понятно, только потому и возможна, что вещи – слепки с человеческих смыслов. Их проекции и, так сказать, консервы. Лишаев берётся рассматривать старое/ветхое как Другое по отношению к воспринимающему его человеку. Предисловие к книге носит характерное название, задающее, кажется, тональность всей книге: "Окликнутость Другим". Сразу понимаешь, что рассуждение здесь должно идти в этическом модусе.
Между нами и старыми вещами, фотографиями, людьми - повышенная "разница онтологических потенциалов". Мы с ними - в разных бытийных статусах: старое гораздо ближе к небытию или – в случае, если оно ветхое – почти уже целиком там. Да это и с собственной старостью так: самое удивительное в ней, как заметил ещё Оскар Уайльд, не то, что стареешь, а то, что остаёшься молодым. Он, правда, говорил, что это – самое трагическое. Сразу видно – не философ.
Эта "разница потенциалов" создаёт смысловое напряжение, динамику. Старое, инфицированное небытием, полное следов исчезнувших культурных состояний расталкивает человека, выводит его из равновесий. Отсюда и отталкивание от старого (в виде, например, "характерной для нашего времени геронтофобии"), и интерес к нему (вроде, скажем, высокой ценности антиквариата). Старое же всегда – самим фактом своей старости - задевает человека лично. Общаясь со старым и ветхим, человек оказывается лицом к лицу с "конечностью собственного присутствия", с возможностью – всё более реальной – собственного небытия. Общение со старым и ветхим – это всегда разговор со смертью. Это Она окликает нас его голосом.
По ходу своих размышлений автор не раз поддаётся соблазну публицистических, а то даже и проповеднических интонаций; а понятийное мышление нет-нет да уступит образному, художественному (впрочем – как же им друг без друга?). Но это, по-моему, совершенно искупается тем, что Лишаев в этой книге намечает движение сразу в нескольких важных – и не слишком-то исхоженных - направлениях. Например, делает серьёзные шаги к построению философской дисциплины, которую мне давно хотелось бы видеть существующей и которую я бы назвала антропологией вещи. К систематически выстроенной рефлексии о том, как вещи провоцируют возникновение человеческих смыслов, как они обрастают этими смыслами, аккумулируют их в себе; о вещах как посредниках в отношениях человека с миром и с самим собой. В данном случае – это вещи старые, уже отодвинувшиеся на грань небытия. Но ведь много интересного можно сказать и о вещах, которые от этой грани ещё далеки – и автор создаёт для этого теоретические возможности. А кроме того – расширяет понятие этики: видит её как совокупность принципов отношения к миру вообще, включение в одну парадигму людей и вещей - как участников (и соучастников) сущего.