В обилии комментариев, полученных мною в ответ на мой текст «Фальшь маэстро» (136 на данный момент), превалируют две темы. Во-первых, меня обвиняют в том, что я вынес свой приговор до суда, нарушил презумпцию невиновности. («В СССР была такая практика: если кто-то попадал под следствие, его тут же, не дожидаясь приговора, исключали из партии».) Во-вторых, в моих суждениях усматривают зависть к славе гения: «Плетнёв это переживёт и его гений (какое бы решение суда не было) останется с ним, как и ваша злоба и завистливая серость остануться с вами», «Все твои злобные выпады - это обычная генетическая злоба серой посредственности к таланту».
Вторую претензию мне отразить легко. Будучи страстным операманом, я «Чижик-пыжик» одним пальцем на пианино набренчать не умею. Нелепо завидовать тому, кому ты по определению не можешь составить конкуренцию. Что касается презумпции, то ведь мой приговор не юридический и, уж конечно, не моральный. Как писал Василий Розанов, «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали». А в другом месте так выразился: «Даже не знаю, через "ѣ" или "е" пишется «нравственность». Ни к каким коллективным действиям я тоже не призываю: мой бойкот – личное, частное решение.
Некоторые мои оппоненты соглашаются с моим правом на личное мнение. Но, оказывается, выражать его я должен, «пользуясь принадлежащими Вам лично средствами выражения этого самого мнения». Это уж совершенный вздор: в любой газете есть рубрика «Мнение», где колумнисты выражают свою, а не редакционную или коллективную точку зрения. И при этом даже не согласовывают с редакцией тему очередной колонки.
В комментариях дважды появляется известная фраза Александра III, будто бы сказанная по поводу «аморалки» Чайковского: «Жоп в России много, а Чайковский один». Я не поклонник казарменного юмора и считаю, что гаже этих слов мало найдется афоризмов на русском языке.
И не стоит приплетать сюда пушкинские строки «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон» или его же рассуждение из письма к Вяземскому: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы,— иначе». Малодушие, ничтожность поэта, о которых говорится в первом случае, - совсем не то, что вменяют Плетневу. Во втором случае речь идет об утраченных записках Байрона: Пушкин пишет другу, что не стоит жалеть о них: «Мы знаем Байрона довольно. Видели его на троне славы, видели в мучениях великой души, видели в гробе посреди воскресающей Греции.— Охота тебе видеть его на судне». Да, Байрон много грешил, случалось, не по-джентльменски вел себя с женщинами, но все это бесконечно далеко от плотских утех, в которых обвиняется Плетнев.
Не раз в комментариях мелькает, наряду с Вуди Алленом, имя Романа Поланского. О деле Поланского я писал много, считаю его совершенно другим случаем.
Самый интересный и важный для меня поворот темы – в рассуждениях о том, что Плетнев – не такой уж блистательный пианист, а тем более дирижер. Мол, нечего нам тут ссылаться на право гения – Плетнев не гений, и от музыки без него не убудет. Ну, типа «не очень-то и хотелось». Но какое же это имеет значение, гений он или нет?
Отлично помню, когда и почему я впервые в жизни задумался за эту тему. На заре туманной юности я листал альбом прерафаэлитов и читал повествование о бурной и несчастливой жизни их вождя Данте Рафаэля Россетти.
Возлюбленная Россетти, его модель и ученица Элизабет Сиддал преждевременно умерла – долгое время считалось, что от чахотки или передозировки настойки опиума. В той книге было написано, что хрупкое ее здоровье было подорвано, когда она позировала для картины, изображающей утопленницу Офелию, лежа в ванне. Дело было зимой, воду в ванне подогревали лампами, но 19-летняя Лиззи все равно простудилась.
Однако есть серьезные основания считать, что она покончила самоубийством. Она страдала тяжелой депрессией после того, как родила мертвого ребенка, к тому же подозревала мужа в измене. По некоторым сведениям, Россетти скрыл от властей предсмертную записку жены, чтобы можно было похоронить ее по христианскому обряду. Безутешный вдовец был настолько убит горем, что положил в гроб тетрадь неопубликованных стихов, укрыв ее под роскошными золотыми волосами покойницы.
Жизнь Россетти покатилась под откос. Он пристрастился к алкоголю и наркотикам, впал в психическое расстройство, страдал бессонницей и галлюцинациями. У него появилась навязчивая идея: он убедил себя в том, что слепнет и скоро не сможет заниматься живописью. Он решил вернуться к поэзии. Им овладела мысль вернуть стихи, похороненные вместе с Лиззи.
Россетти и его агент обратились к министру внутренних дел с прошением об эксгумации. Разрешение было получено. Спустя семь с лишним лет после кончины Элизабет ее могила была раскопана и гроб вскрыт. Процедура совершалась ночью, дабы не привлекать внимание посторонних. Россетти на кладбище не присутствовал. По свидетельству очевидцев, тело Лиззи было почти не тронуто тлением. Ее волосы продолжали расти после смерти и заполнили все внутреннее пространство гроба. Рукопись тоже уцелела, хотя отдельные стихотворения оказались утрачены: тетрадку попортили черви. Стихи были изданы, но Россетти до конца жизни не мог простить себе надругательства над останками любимой.
Посмотрел я на эту картину («Офелия» – самое известное полотно Джона Эверетта Милле), почитал стишата и подумал: да не стоит такая живопись и такая поэзия жизни и страданий Лиззи. И тотчас очнулся: а что, бывают такие, какие стоят?
Нет. Не бывает таких.