Генрих Киршбаум. "Валгаллы белое вино…" Немецкая тема в поэзии О. Мандельштама. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. – 392 с. – (Научное приложение. Выпуск LXXXII).
Это, конечно, - книга о взаимопрорастании культур. О том, как одна культура (в данном случае, волею судеб, русская) использует – программно и непрограммно, осознанно и незаметно – для создания собственных смыслов и достижения собственных целей наследие другой (на сей раз, и совсем неспроста – немецкой). Тем примечательнее, что рассматривается это взаимопрорастание на примере одного из самых "культурообразующих" русских поэтов ХХ века.
Неспроста – не только потому, что, как справедливо замечено безвестным составителем аннотации к книге, "мотивы из немецкой литературы, мифологии и истории" занимают – "наряду с античными, французскими и итальянскими культурными реалиями" - "одно из ведущих мест в поэтическом мире" Осипа Мандельштама. И уж не в первую очередь потому, что автор книги, Генрих Киршбаум – немецкий филолог, защитивший свою диссертацию (которая, переработанная, и легла в основу книги) три года назад в университете немецкого города Регенсбурга. Нет, дело куда глубже: оно в существенном, генетическом родстве русской и немецкой культуры. В той особенной разновидности родства, которое хочется назвать "родством по выбору" - и которое своей формирующей силой запросто может поспорить с любым кровным родством. В том, что русская культура не первое столетие во многом намеренно выстраивала себя в перспективе немецкой – даже когда это выстраивание принимало форму непонимания и отталкивания.
"Ориентация на чужую культуру", считает Киршбаум, вообще принадлежит к числу "константных императивов русского культурного самосознания". А один из ведущих принципов акмеизма, - впрочем, давно покинувший пределы самого акмеизма, - это, в знаменитой формулировке Осипа Эмильевича – "тоска по мировой культуре". Причём Киршбаум утверждает, что сама эта знаково-мандельштамовская тоска – не что иное, как перевод с немецкого: "русский перевод-эквивалент тоски-томления (Sehnsucht) немецких романтиков по блаженному Югу". И много ещё, много в смысловом теле русской культуры таких неявных переводов! Само, казалось бы очевидное для нас, понятие "мировой культуры" - Weltkultur – отсылает, напоминает нам исследователь, к немецкому поэту и мыслителю: к Гёте. (Кстати, генезисом формулы "тоски по мировой культуре" автор подробно занимается во второй и четвёртой главах книги).
Книгу вообще пронизывает – ни разу автором прямо не сформулированный - мотив того, что я бы назвала "родством по выбору" или "избранным наследством". На примере Мандельштама Киршбаум показывает, как осуществляется, как становится возможным такое родство и такое наследство – для которого вначале будто бы не находится "кровных" оснований. Какими путями и способами человек сам выстраивает свою духовную, ценностную, культурную генеалогию.
Мандельштам, "выходец из провинциальной еврейской семьи", вообще интересен тем, что "изначально не ощущал себя прямым наследником" не только европейской культуры, но даже и русской. Обе эти культуры, включая связующую их, характерно-русскую тоску по (выдуманной и вымечтанной! и тем сильнее воздействующей) Европе, он присвоил собственными усилиями. Поставил их себе в качестве задачи.
Дорога, конечно, была уже отчасти проложена, по крайней мере – намечена. Отец Осипа Эмильевича бежал, по собственным словам поэта, из "талмудических дебрей" не куда-нибудь, а именно "в мир немецкого Просвещения" (Киршбаум); мать же – пишет автор – "сознательно прививала себе и детям русскую культуру". Лишь позже, в Тенишевском училище, Мандельштам "усовершенствовал свой немецкий, а в 1909-1910 годах провёл два семестра в Гейдельберге".
То, что в его выборе именно немецкой культуры как источника собственных доминант и ориентиров не было ничего случайного, - лишь подчёркивает в Осипе Эмильевиче принадлежность к русскому смысловому миру: синтез и адаптация "культурно-эстетических достижений Европы, прежде всего Германии и Франции" - нормальный и чрезвычайно плодотворный путь русского культурного самостроительства. Хорошо это чувствовавший Мандельштам "сознательно тематизировал русско-европейские культурные и литературные связи", причём сделал самое "синтетическую установку русской поэтической культуры" отдельной темой своей поэтической и "культурософской", как это называет Киршбаум, рефлексии.
Есть, напомню я, два абсолютно полноценных – и с совершенно по-разному устроенной оптикой – способа чтения чего бы то ни было, в частности – вот таких, довольно специальных, исследований: профессиональное и непрофессиональное. Ведь совершенно неважно, что автор ни про какое взаимопрорастание культур ничего не говорит; что он даже задачи себе такой не ставит. Он всего лишь, с филологической скрупулёзностью и добросовестностью (той самой, которая в нашем культурном сознании так и напрашивается на звание "немецкой"), собирает и систематизирует факты, относящиеся к теме своего исследования - и почти вовсе избегает далеко идущих культурологических обобщений. Известно же, о таких вещах, как большие культурные тенденции, лучше и красноречивее всего говорят именно такие до ползучести тщательные исследователи, подробно аргументирующие каждый свой шаг и не говорящие о непроверенном, а тем паче – о непроверяемом. Свободный же от исследовательских задач читатель-неспециалист имеет великолепную возможность, рассмотрев собранное, составить по этим вынесенным на прибрежный песок ракушкам и камушкам сколь угодно огромное представление о глубинных течениях необозримого смыслового океана.
Это, конечно, - книга о взаимопрорастании культур. О том, как одна культура (в данном случае, волею судеб, русская) использует – программно и непрограммно, осознанно и незаметно – для создания собственных смыслов и достижения собственных целей наследие другой (на сей раз, и совсем неспроста – немецкой). Тем примечательнее, что рассматривается это взаимопрорастание на примере одного из самых "культурообразующих" русских поэтов ХХ века.
Неспроста – не только потому, что, как справедливо замечено безвестным составителем аннотации к книге, "мотивы из немецкой литературы, мифологии и истории" занимают – "наряду с античными, французскими и итальянскими культурными реалиями" - "одно из ведущих мест в поэтическом мире" Осипа Мандельштама. И уж не в первую очередь потому, что автор книги, Генрих Киршбаум – немецкий филолог, защитивший свою диссертацию (которая, переработанная, и легла в основу книги) три года назад в университете немецкого города Регенсбурга. Нет, дело куда глубже: оно в существенном, генетическом родстве русской и немецкой культуры. В той особенной разновидности родства, которое хочется назвать "родством по выбору" - и которое своей формирующей силой запросто может поспорить с любым кровным родством. В том, что русская культура не первое столетие во многом намеренно выстраивала себя в перспективе немецкой – даже когда это выстраивание принимало форму непонимания и отталкивания.
"Ориентация на чужую культуру", считает Киршбаум, вообще принадлежит к числу "константных императивов русского культурного самосознания". А один из ведущих принципов акмеизма, - впрочем, давно покинувший пределы самого акмеизма, - это, в знаменитой формулировке Осипа Эмильевича – "тоска по мировой культуре". Причём Киршбаум утверждает, что сама эта знаково-мандельштамовская тоска – не что иное, как перевод с немецкого: "русский перевод-эквивалент тоски-томления (Sehnsucht) немецких романтиков по блаженному Югу". И много ещё, много в смысловом теле русской культуры таких неявных переводов! Само, казалось бы очевидное для нас, понятие "мировой культуры" - Weltkultur – отсылает, напоминает нам исследователь, к немецкому поэту и мыслителю: к Гёте. (Кстати, генезисом формулы "тоски по мировой культуре" автор подробно занимается во второй и четвёртой главах книги).
Книгу вообще пронизывает – ни разу автором прямо не сформулированный - мотив того, что я бы назвала "родством по выбору" или "избранным наследством". На примере Мандельштама Киршбаум показывает, как осуществляется, как становится возможным такое родство и такое наследство – для которого вначале будто бы не находится "кровных" оснований. Какими путями и способами человек сам выстраивает свою духовную, ценностную, культурную генеалогию.
Мандельштам, "выходец из провинциальной еврейской семьи", вообще интересен тем, что "изначально не ощущал себя прямым наследником" не только европейской культуры, но даже и русской. Обе эти культуры, включая связующую их, характерно-русскую тоску по (выдуманной и вымечтанной! и тем сильнее воздействующей) Европе, он присвоил собственными усилиями. Поставил их себе в качестве задачи.
Дорога, конечно, была уже отчасти проложена, по крайней мере – намечена. Отец Осипа Эмильевича бежал, по собственным словам поэта, из "талмудических дебрей" не куда-нибудь, а именно "в мир немецкого Просвещения" (Киршбаум); мать же – пишет автор – "сознательно прививала себе и детям русскую культуру". Лишь позже, в Тенишевском училище, Мандельштам "усовершенствовал свой немецкий, а в 1909-1910 годах провёл два семестра в Гейдельберге".
То, что в его выборе именно немецкой культуры как источника собственных доминант и ориентиров не было ничего случайного, - лишь подчёркивает в Осипе Эмильевиче принадлежность к русскому смысловому миру: синтез и адаптация "культурно-эстетических достижений Европы, прежде всего Германии и Франции" - нормальный и чрезвычайно плодотворный путь русского культурного самостроительства. Хорошо это чувствовавший Мандельштам "сознательно тематизировал русско-европейские культурные и литературные связи", причём сделал самое "синтетическую установку русской поэтической культуры" отдельной темой своей поэтической и "культурософской", как это называет Киршбаум, рефлексии.
Есть, напомню я, два абсолютно полноценных – и с совершенно по-разному устроенной оптикой – способа чтения чего бы то ни было, в частности – вот таких, довольно специальных, исследований: профессиональное и непрофессиональное. Ведь совершенно неважно, что автор ни про какое взаимопрорастание культур ничего не говорит; что он даже задачи себе такой не ставит. Он всего лишь, с филологической скрупулёзностью и добросовестностью (той самой, которая в нашем культурном сознании так и напрашивается на звание "немецкой"), собирает и систематизирует факты, относящиеся к теме своего исследования - и почти вовсе избегает далеко идущих культурологических обобщений. Известно же, о таких вещах, как большие культурные тенденции, лучше и красноречивее всего говорят именно такие до ползучести тщательные исследователи, подробно аргументирующие каждый свой шаг и не говорящие о непроверенном, а тем паче – о непроверяемом. Свободный же от исследовательских задач читатель-неспециалист имеет великолепную возможность, рассмотрев собранное, составить по этим вынесенным на прибрежный песок ракушкам и камушкам сколь угодно огромное представление о глубинных течениях необозримого смыслового океана.