Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре — на два голоса. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
Миланский патриций в Петербурге,
''Бычьи права'' - эссе Бориса Парамонова,
''Переслушивая Свободу'': Василий Аксенов об альманахе ''Метрополь''.,
Культурная панорама и музыкальные записи. Что у вас сегодня, Андрей?
Андрей Гаврилов: Вы уже побаиваетесь спрашивать, новые записи или старые, Иван. У нас сегодня записи, которые, с одной стороны, были сделаны некоторое время назад, а, с другой стороны, до сих пор еще не вышли в свет, и когда они выйдут, они будут абсолютно новыми. Вот как их охарактеризовать? Мы слушаем пока еще не изданный альбом ''Московского квартета скрипичного джаза''.
Иван Толстой: Культурная панорама. В Палаццо Медичи-Риккарди во Флоренции проходит выставка, организаторы которой намереваются изучить реакцию посетителей на полное погружение в искусство.
Вся экспозиция построена вокруг потолочных фресок XVII века работы Луки Джордано. На работах художника члены семьи Медичи предстают в виде мифологических персонажей. С помощью специального оборудования фрески будут проецироваться на пол и на стены. Кроме того, организаторы используют световые эффекты и музыку в различных частях галереи.
Участие в экспериментах совершенно добровольно. Каждому посетителю сообщают о такой возможности и, если он соглашается, - на его теле закрепляются измерительные приборы. Техника отслеживает изменения пульса, характера дыхания и давления в зависимости от того, в какой именно части галереи находится посетитель. С каждым участником эксперимента проводится собеседование. Кроме того, все они смогут принять участие в семинаре, цель которого - написание эссе на основе своих впечатлений от выставки.
''Результаты исследования помогут нам понять, как именно искусство вызывает отклик в людях'', - говорят организаторы выставки. Эксперименты продлятся до конца лета.
Какими новостями Вы поделитесь, Андрей?
Андрей Гаврилов: Я бы хотел вас, Иван, и наших слушателей познакомить с парой новостей, которые привлекли мое внимание. Всегда хорошо говорить о книгах, потому что не обязательно привязывать это к какому-то информационному поводу: книга — вещь, в отличие от выставки, концерта и даже какой-то археологической находки, в общем, вещь более вечная. Книги, о которых я сейчас расскажу, вышли какое-то время назад, но я думаю, что не вредно будет о них напомнить тем, кто их видел, или рассказать о них тем, кому они в руки не попали.
Прежде всего, это книга Екатерины Власовой ''1948 год в советской музыке''. Книга выпущена издательством "Классика XXI". Я помню, в свое время меня очень заинтересовала статья Екатерины Власовой "Что такое формализм, или Как готовилось постановление 1948 года". Когда я узнал, что вышла целиком книга, посвященная этой теме, я поспешил с ней познакомиться. Напомню только в двух словах, что такое 1948 год в советском искусстве. Год начался с того, что 12 января агентами МГБ был убит Соломон Михоэлс. В январе 1948 прошло ''Совещание деятелей Советской Музыки'' в ЦК ВКП (б) со вступительной речью товарища Жданова. 11 февраля в ''Правде'' опубликовано Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) Об опере ''Великая дружба'' Мурадели, где величайшим художникам ХХ столетия Шостаковичу и Прокофьеву, а также ведущим отечественным композиторам Хачатуряну, Шебалину, Попову, Мясковскому были предъявлены обвинения в "формалистических извращениях, антидемократических тенденциях в музыке, чуждых советскому народу и его художественным вкусам". С 19 апреля по 25 апреля 1948 года в Москве в Колонном зале Дома Союзов проходил ''Первый Всесоюзный Съезд Советских Композиторов''.
В том же 1948 году был полностью запрещен джаз, как буржуазное искусство. Под запрет попали даже некоторые музыкальные инструменты, связанные с западной музыкой - гитара и саксофоны. Началось то, что называлось ''эпохой разгибания саксофонов''.
В документированном исследовании музыковеда, доцента Московской консерватории Екатерины Власовой история музыкальной культуры Советской России впервые представлена без купюр. Опираясь на уникальные источники, десятилетиями хранившиеся в закрытых фондах отечественных архивов, автор книги детально и тщательно реконструирует процесс формирования советского музыкального искусства - от постреволюционного периода до конца 1940-х годов, отмеченных проявлением пресловутого Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) ''Об опере ''Великая дружба'' В. Мурадели''. Скрытые пружины советской цензуры и партийной кадровой политики в сфере музыки, неизвестные факты биографии ведущих отечественных музыкантов из тайных стали явными. Монография Власовой вполне может претендовать на титул ''Новейшая история отечественной музыки''.
Книга богато иллюстрирована, многие фотодокументы публикуются впервые. Причем это тот случай, когда фотодокументы зачастую производят совершенно ошеломляющее впечатление, как, например, объявление о том, что певцы Большого театра (это мне немного напоминает нашу сегодняшнюю жизнь) готовы выступить на собраниях, исполняя коммунистические, революционные песни, интернационалы и марсельезы, в перерывах между аплодисментами. Это был как раз период, когда Большой театр пытались перевести на самоокупаемость.
Хочу только сказать, что издательство "Классика XXI" выпустило много прекрасных книг о музыке, просто замечательных, которые читаются как детектив... Я забыл сказать, что и сама книга Власовой читается абсолютно как детектив, оторваться совершенно невозможно, многие более или менее известные факты вдруг поворачиваются совершенно неожиданной стороной, мы видим какие-то такие тайные пружины, такие тайные ходы, что иногда кажется, что это не советская история, а просто какие-то интриги испанского двора.
Так вот, хочу сказать, что это же издательство выпускает в скором времени еще одну замечательную книгу, мне довелось ознакомиться с ее содержанием, это книга Владимира Мартынова ''Время Алисы''. Мы с вами говорили, Иван, о предыдущих книгах Мартынова, которые вышли в этом издательстве. Это - новая его работа или, по крайней мере, до сих пор не опубликованная, очень интересная и всем тоже ее рекомендую, причем далеко не только тем, кто занимается историей или теорией современной музыки. Книга совершенно о другом, не буду пока говорить, о чем, чтобы не портить прелесть первого впечатления.
Одновременно мне попалась на глаза еще одна книга, связанная с музыкой. Это книга, которая называется ''Цвета джаза''. В этой книге собраны фотографии российских, преимущественно московских, хотя есть и питерцы, джазовых музыкантов - более сорока музыкантов и почти 300 страниц цветных фотографий. Автор книги - московский художник Катя Школьник, книга издана ООО ''Форте и Пиано'' в 2010 году. В книге представлены преимущественно представители мейн-стрима, я не нашел никого из музыкантов джазового авангарда, нет никого из музыкантов диксиленда (ну, некоторые музыканты играют в разных составах и они могли засветиться в диксиленд составах) - в принципе, все эти 40 музыкантов - это музыканты сегодняшнего мейнстрима нашей джазовой музыки. Не все фотографии удачны. Есть замечательная фотография Геннадия Гольштейна, например, с неизменным его зонтиком и велосипедом, прелестные фотографии Антона Ревнюка, Тимура Некрасова. И вот эти фотографии очень хорошо передают идею, заявленную в предисловии книги, а именно: средствами фотографии передать импровизацию. Все-таки, джаз, как никак, это искусство импровизации. Некоторые фотографии менее удачные, они, скорее, портретные, это то, что часто публикуется в журналах о музыке, в газетах – задумчивое лицо мэтра джаза или, наоборот, вот мы видим руки музыканта. Это все прекрасно, но вот к идее импровизации, вот этой живой, бьющей через край энергии такие фотографии прямого отношения, по-моему, не имеют. Но, наверное, это уже вопрос вкуса.
К сожалению, не обошлось без ложки дегтя. Очень слабый английский перевод (книга вышла на двух языках - на русском и на английском), и бог с ним, что он слабый, но такое впечатление, что автор английского текста не знает вообще сути джаза, сути джазовой музыки, и когда кто-то цитирует название знаменитой песни о том, что ''это ничего не значит, если в этом нет свинга'' (по-моему, это фраза или Голощекина или Германа Лукьянова, кто-то из мэтров упоминает это название) на английски это переводится довольно условно, топорно, и вся прелестная игра слов исчезла. И, конечно, совершенно недопустимо то, что прямо на обложке книги фамилия, не побоюсь этого слова, великого питерского музыканта Геннадия Гольштейна дана с ошибкой. Причем, это не опечатка, а именно ошибка, потому что и в оглавлении, и потом на всех страницах, где присутствует этот музыкант, его фамилия искажена. Книга явно дорогая и, наверное, можно было позволить себе найти грамотного корректора. Книга хороша, тем не менее, я с огромным удовольствием ее пролистал. Единственное, что мне жалко, но это уже не имеет к книге ни малейшего отношения, это то, что ее нельзя поставить на полку, где стояли бы книги других, может быть, даже более известных джазовых фотографов - великого Александра Забрина, Павла Корбута, Гульнары Хаматовой. Этих книг просто нет. Очень хорошо, что вышли ''Цвета джаза'' Кати Школьник и очень плохо, что другие издательства, другие меценаты, спонсоры не могли найти в себе силы, энергию, время, средства и издать тех фотохудожников которые начинали снимать джаз еще раньше, чем Катя Школьник. Вот это было бы действительно здорово. Представляете, Иван, целая полка таких фотоальбомов! Потому что джаз, в отличие от классической музыки, и даже в отличие от рока, очень интересно может быть передан средствами фотографии.
Иван Толстой: Ровно 200 лет тому назад город Санкт-Петербург посетил любознательный миланский патриций Федерико Фаньяни. Он написал книгу ''Письма из Петербурга'', которая недавно вышла на русском. Однако уцелело это произведение чудом: когда книга впервые вышла, ее тираж был уничтожен – по личному распоряжению Наполеона. О крамольной книге рассказывает наш итальянский корреспондент историк Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Несколько месяцев тому назад в петербургском издательстве "Лики России" вышла редкостная книга миланского маркиза Федерико Фаньяни. Называется она "Письма из Петербурга. 1810-1811 годы", перевод подготовила известная переводчица Ирина Георгиевна Константинова. Изданию весьма поспособствовал Итальянский институт культуры в Петербурге. Обложка книги — под старинный кожаный переплет — воспроизводит итальянский оригинал 1811 года, который хранится в Российской Национальной Библиотеке в Санкт-Петербурге.
Книга Федерико Фаньяни – это настоящий кладезь сведений о российской столице накануне Отечественной войны 1812 года. Трезвый и мудрый путешественник, познакомившись с Россией, пришел к выводу о том, что Наполеон потерпит поражение, если задумает начать войну с Россией. Именно это и рассердило главу французской империи - тогда он носил заодно и титул короля Италии. Император, всегда внимательно следивший за печатью, повелел неприятную для него книгу уничтожить.
Однако Фаньяни, как известно, оказался прав, сделав по его словам - "печальное предсказание".
При наполеоновском правлении автор был осыпан милостями: от камергера он дорос до государственного советника, его наградили орденом Железной короны. Однако всё изменилось после "Писем о Петербурге", которые вышли в самый канун, за несколько месяцев до наполеоновской кампании против России.
"Письма" представляют собой рассказ о путешествии, которое знатный миланец совершил между октябрем 1810 и мартом 1811 года. Стиль сочинения - эпистолярный. Это письма воображаемому адресату. Переводчица даже сравнила подобный жанр с интернетовскими блогами, которые адресованы всем желающим. Добавлю, что в 18-19 веках эпистолярный жанр вообще был очень распространен. Мне довелось переводить предшественника миланского маркиза - маркиза венецианского, Франческо Альгаротти, того самого, что назвал Петербург "окном в Европу". Он тоже написал свою книгу в форме писем, но если Фаньяни их, якобы, отправлял, не указывая адресата, то Альгаротти поступал иначе - он якобы посылал их одному своему, уже покойному, приятелю.
Итак, 1810 год. Фаньяни приезжает в Петербург. В начале книги автор объясняет читателю, что город представляется путешественнику очень внушительным, но это ощущение возникает неожиданно после пустынной и безжизненной равнины:
"Места настолько колючие, необжитые и дикие, что путешественнику даже в голову не придет, что он находится где-то совсем близко от столицы огромнейшей империи. И я придерживаюсь мнения, что подобное обстоятельство немало содействует тому, что Петербург является путешественнику еще более загадочным и величественным, нежели показался бы, если б тот прибыл сюда так же, как в Париж, проезжая по плодородным, возделанным, ласкающим взор землям, со множеством жителей и разнообразием отлично построенных городов, замков и поместий".
Затем Фаньяни открывает читателю цель своего путешествия, которое не является ни дипломатической миссией, ни путешествием ради развлечения: "Будь так, меня давно выпроводили бы из этой страны". Согласно автору, он пожелал увидеть, как живут русские. Именно повседневной жизни русских и посвящена эта книга.
Особенно поразила маркиза, как и других иностранцев, привычка ходить в баню:
"Я был склонен считать русскую баню лишь забавной причудой за пределами благоразумия и вредной для здоровья. Однако поближе познакомившись с ней, изменил свое мнение, еще раз убедившись, что суждение о чем-либо по чужим словам часто ведет к ошибке".
По мнению Фаньяни, даже самый нищий мужик скорее умер бы от голода, чем оказался бы от традиционной бани по субботам. Любопытны его наблюдения за аристократами:
"Я заметил некоторую разницу между проведением праздников в Петербурге и в нашей стране, а также во Франции. В Италии и в самом деле танцуют с большим темпераментом, что вызывает веселье и у зрителей. […] Во Франции, наоборот, мастерство, с каким танцуют французы, соответствует их природному изяществу, хорошим манерам и непринужденности, что восполняет некоторый недостаток темперамента. А здесь, в России, танцевальные праздники не такие живые, как в нашей стране, в них нет и такого же мастерства, как у французов, и в целом создается впечатление, будто танцуют скорее по обязанности, следуя моде, нежели ради удовольствия".
В главе, посвященной новогоднему празднику, Фаньяни описывает царя, который свободно прохаживается среди гостей, смеясь и шутя с незнакомыми людьми самого низкого социального класса. Это, по словам маркиза, делало честь не только монарху, но и самим его подданным, которые, несмотря на толчею и тесноту старались получше рассмотреть царскую семью и способны проявить лояльность и уважение к монарху. Автор сравнивает в "Письмах..." этот праздник с неким балом-маскарадом, где у ряженых не было масок:
Но особенно делает этот праздник необыкновенным пестрое разнообразие необыкновенно странных и невообразимых одежд. Казаки, татары, калмыки, поляки, турки, греки, русские, европейцы, азиаты; все были в своих национальных костюмах, и казалось, тут происходит бал-маскарад, однако никто из гостей не считал себя одетым в маскарадный костюм".
Как и положено итальянцу, маркиз рассказывает и о русской кухне, упоминая, что теперь за столом русской знати, увы, можно увидеть только французские блюда. Пишет и том, что русский народ имеет обыкновение пить намного больше всех других цивилизованных народов, причем не вино, а водку, "в невероятных количествах". Сообщает он и о несчастных замерзавших пьяницах.
В целом маркиз сохранил приятные воспоминания о русском народе:
"Ни в одной стране Европы иноземца не принимают с большей учтивостью и приветливостью, нежели в Петербурге. Даже создается впечатление, будто жители столь далеких краев всеми силами стараются как можно приветливее встретить путешественника, как бы вознаграждая его в какой-то мере за трудности долгого путешествия".
Именно такой положительный образ России эпохи Александра Первого вместе с "печальным предсказанием" и вызвал неправедный гнев Наполеона.
Но все-таки остается вопрос: зачем же видный государственный деятель, поначалу верный слуга Наполеона, приехал в Россию? Неужели только для того, чтобы "увидеть, как живут русские", описать бани, балы, застолья? В тот самый момент, когда его государь готовится к роковому вторжению в Россию? Собственные интересы военного, разведывательного характера, на мой взгляд, выдает и сам автор, когда начинает размышлять об обороноспособности страны и делает свое "печальное предсказание" - печальное, понятно, для Наполеона, а не для России.
И действительно, именно эти шпионские мотивы визита Фаньяни в Россию совсем недавно подтвердила профессор римского университета Лейла Тави. Готовя книгу о нем и работая в различных европейских архивах, она обнаружила в одном из них удивительный документ — письмо сотрудника Главного полицейского управления Венеции, из которого следует, что наш Фаньяни отправился в Петербург не ради собственного интереса, но как шпион вице-короля Евгения Богарне, пасынка Наполеона.
Остается добавить, что он оказался одним из самых русофильских шпионов в истории западного шпионажа против России.
Иван Толстой: Продолжаем программу. ''Бычьи права'' - так назвал свое эссе наш нью-йоркский автор Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Первые же серьезные комментарии по поводу предстоящего запрета боя быков в Каталонии подтвердили мое априорное предположение, что это игра каталонских сепаратистов, мечтающих отделиться от Испании. Каталония с ее столицей Барселоной привыкла считать себя не только исторически и этнически отдельной, но и наиболее продвинутой частью Испании, что во многом верно. Но в политике, как известно, не брезгуют никакими трюками.
Естественно, в самой Каталонии хватает сторонников принятой меры. Прежде всего это, конечно, защитники прав животных. Один такой адвокат - Хозе Рамон Муллен - говорит (эта, как и последующие цитаты – из номера ''Нью-Йорк Таймс'' от 29 июля, статья Рафаэля Миндера):
Диктор: ''Это исторический день для всех, кто работает над защитой прав животных в таких современных обществах, как наше. Это не вопрос политики или национальной идентификации каталонцев, но вопрос этический – понимание, что наслаждаться наблюдением публичного истязания животных дурно''.
Борис Парамонов: Вот что говорит каталонский политик Хозеп Рулл, член парламента от правящей каталонской партии:
Диктор: ''Это не выпад против Испании, но свидетельство того, что мы, каталонцы, придерживаемся самых передовых ценностей современной Европы. Мы гордо демонстрируем, что сегодняшняя Каталония более респектабельное и более достойное общество''.
Борис Парамонов: ''Более'' кого – понять легко: тех, кто сохраняет варварское зрелище, то есть испанцев.
Естественно, высказываются и другие мнения. Матадор Висенте Баррера говорит:
Диктор: ''Бой быков – это искусство. В Каталонии ради смехотворных политических соображений запрещает культурную традицию, столь характерную для Испании''.
Борис Парамонов: Есть и экономические соображения за сохранение зрелища, приносящего солидные деньги и дающего многочисленные рабочие места.
Но всё это политика и прагматика. Есть же в вопросе о бое быков и некая метафизика, связанная, правильно сказал матадор, с самим характером Испании.
Илья Эренбург в мемуарах пишет, как один испанец объяснил ему бой быков, вызывавший у Эренбурга, как у культурного человека, отталкивание: мы любуемся матадором, но мы на стороне быка. Еще раньше, в 1931 году Эренбург написал очень хорошую книгу об Испании, сильно устаревшую в фактической стороне, но много объяснявшую в сокровенных испанских глубинах. Одна из них – завороженность смертью.
Цивилизационный прогресс в том и состоит, что уменьшает число страданий, смягчает природу и общественные нормы, повышает достоинство и самооценку человека. Вся Испания сегодня решительно стала на этот путь, отнюдь не одна Каталония. Но значит ли это, что сдвигается нечто на глубине? Прогресс как раз в том, чтобы забыть о глубинах. И вот оказывается, что забывать о них нельзя, они о себе так или иначе напомнят. Такой разговор начал еще Карл-Густав Юнг, доказывавший, что рациональное устроение жизни мельчит человека и человечество, лишает жизнь человека потребной целостности. И тогда из глубин поднимается темная волна некоей компенсации.
Еще категоричнее и доказательнее, с цифрами в руках, писал на эту тему Мишель Фуко. Человечество отказалось от публичных казней, от пыток и прочего в том же роде, но посмотрите – разве уменьшилось количество смертей? О да, продолжительность жизни в передовых странах увеличивается; но разве были в темные века явления, подобные мировым войнам, в которые дважды срывалась европейская цивилизация в двадцатом веке? Когда к 1914 году существовала повсеместная уверенность, что прогресс окончательно восторжествовал.
Совсем, так сказать, смешно, что ныне повсеместно растущее националистическое движение – хоть в Каталонии, хоть у фламандцев, хоть у шотландцев – прикрывается гуманитарными разговорами о правах человека или национальностей. Национализм – это как раз реакционное погружение вглубь, к темным основам бытия, к почве и крови. Ничего прогрессивного в нем нет – именно по критериям гуманитарного и рационально мотивированного прогресса. Защитой прав быков прикрывают собственную, скажем так, быковатость.
Недавно один влиятельный иранский айтолла сказал, что обнажение женщин вызывает землетрясения.
А земля, как мы теперь понимаем, и море заодно трясутся не от вида купальщиц на пляжах, а от высокого развития технологий, в частности нефтедобывающих. Надеются, что вовлечение всего мира в патерны технологической цивилизации автоматически породит то, чем славен Запад, что технология, высокий уровень потребления автоматически породят соответствующие политические институты правовой демократии. Что ж, пожелания благие. В бычьей метафорике это звучит так: дай Бог нашему теляти волка съесть.
Конечно, всё сказанное имеет смысл, если считать, что Юнг, Фуко или Адорно с Хоркхаймером, авторы ''Диалектики Просвещения'', были правы. Если же так не считать, то можно просто вспомнить стихи:
И дворовый молчальник бык,
Что весь мозг свой на телок пролил,
Вытирая о прясло язык,
Почуял беду над полем.
Порадуемся тому, что для каталонских быков беды кончатся в 2012 году. Должно быть, к этому же времени каталонцы полностью откажутся от говядины – бычачины, как говорил Гоголь.
Иван Толстой: Продолжаем программу. На северном побережье Пуэрто-Рико, возле города Аресибо, будет установлена статуя Христофора Колумба работы Зураба Церетели, сообщает ''Associated Press'' со ссылкой на Хосе Гонсалеса, менеджера компании ''Holland Group Ports Investments'', которая хранит статую.
Гонсалес не уточнил, кто именно дал согласие на установку статуи, и признал, что кое-какие разрешения еще нужно получить. Кроме того, он не назвал точное место, где хотят воздвигнуть Колумба, хотя подчеркнул, что оно уже выбрано и одобрено самим Церетели.
Статуя Колумба имеет высоту 90 метров, что в два раза больше высоты Статуи Свободы без пьедестала. Весит скульптура 599 тонн. Церетели создал статую в 1991 году, намереваясь подарить ее Нью-Йорку к 500-летию со дня открытия Америки. Однако Нью-Йорк от подарка отказался - равно как Балтимор, Майами и некоторые другие города. Поводами для отказа назывались то цена, то внешний вид статуи. Газета ''The Baltimore Sun'' назвала статью о церетелиевском Колумбе ''From Russia with 'ugh'' (можно перевести ''Из России с ммм'', в смысле, черт, как не хочется).
В Пуэрто-Рико статую хотели установить сначала в Катаньо, прибрежном пригороде столицы Сан-Хуан, однако против выступили местные жители, так как ради Колумба планировали снести несколько десятков домов. Затем для гигантской скульптуры предусмотрели Маягуэс, однако и там ей не нашлось места.
Статуя, разделенная на 2750 частей, пролежала на складах два года. По данным правительства Пуэрто-Рико, чтобы ее собрать заново, нужно 20 миллионов долларов. Если скульптура будет установлена, она станет самым высоким сооружением в Карибском бассейне.
Широко распространено мнение, что московский памятник Петру I по проекту Церетели - это видоизмененная статуя Колумба.
И еще одна новость. Вы, Андрей, в первой части нашей программы говорили о книгах. Позволю себе и я рассказать о новинке. Книжка называется ''Новый американец'', ее автор Григорий Рыскин. Издательство – ''РИПОЛ классик''. От названия веет чем-то знакомым не случайно. ''Новый американец'' - это газета, издававшаяся в Нью-Йорке в первой половине 80-х годов. В ней участвовало много авторов – наши свободовцы Петр Вайль и Александр Генис, прозаик Василий Аксенов, поэты Иосиф Бродский, Лев Лосев, Наум Сагаловский, публицист Алексей Орлов, шахматист и историк эмигрантской литературы Эдуард Штейн, публиковала свои фотографии Нина Аловерт, а Вагрич Бахчанян – свои рисунки.
Но в историю литературы и историю эмиграции ''Новый американец'' войдет, прежде всего, благодаря одному из своих редакторов – Сергею Довлатову. Он не был первым руководителем газеты, не стал и последним: издание продолжалось еще несколько лет после его ухода. Но в сознании всех читателей ''Новый американец'' ассоциируется именно с ним, как это всегда и бывает с талантливыми людьми.
У ''Нового американца'' много мемуаристов. Самую блестящую книгу с главой об этой газете написал Александр Генис – ''Довлатов и окрестности''. Были и другие летописцы.
Теперь в Москве вышла книга Григория Рыскина. Впрочем, вышла она не в первый раз. Два десятилетия назад было уже американское издание. Рыскинский ''Новый американец'' в московском варианте состоит из трех повестей – ''Записки массажиста'' (именно этим зарабатывал Рыскин многие годы), ''Газетчик'' (собственно, о том, что нас интересует) и ''Русский еврей'' - в жанре испепеляющего логоса. На любителя.
Для поклонников Довлатова повесть о газете, конечно, главное сочинение в книге. Рыскин – рассказчик едкий, что называется сочный, хорошо начитавшийся Бабеля. Благо тема его язвительных записок как раз для современного Бабеля: авантюристы с хорошо подвешенными языками, выпускающие русскую газету для еврейской эмиграции. Денег нет, а те, что есть, взяты в долг, большой советский опыт иронизировать над всем на свете, отупевшая от самодовольства журналистика предшествующих волн и сознание того, что вернуться в СССР все равно невозможно.
Повесть Григория Рыскина при переиздании подверглась легкому, микроскопическому комментированию, что ставит ее в какое-то двусмысленное положение. Там, в Нью-Йорке, все, кому надо, запросто расшифровывали полупрозрачные имена героев, и эта игра с читателем входила в авторский замысел. Теперь, много лет спустя, подлинные фигуры, да еще за тридевять земель, угадать трудно, и Рыскин раскрыл имена в подстрочных примечаниях. Чарских – Седых, Поляковский – Марк Поповский, Одичалый столбовой дворянин с расстегнутой мотней – Вячеслав Завалишин, щелкопер – Юрий Гендлер, Ю – Вайль и Генис, Амбарцумов – Довлатов.
Я не знаю, кому как, а мне никогда не нравилась подобная прозрачная шифровка, и тем более – расшифровывание имен. Не проще ли было обойтись без этих смещений и написать как есть?
Но на вкус и на цвет…
После выхода первого издания ''Газетчика'', Рыскину предъявляли претензии в пасквилянтстве. Он отвечал:
''Если подобно школьному учителю предложить читателю написать сочинение на тему ''Образ Амбарцумова в повести ''Газетчик'', то положительных черт у моего героя наберется куда больше, чем отрицательных. Внешнее обаяние и артистичность, остроумие и щедрость, талант словесных формулировок и талант рисовальщика. Тут увенчание лаврами, а не мусорной корзиной''. (Эта последняя фраза – полемика с Марком Поповским).
Григорий Рыскин много язвит, острит, сыплет афоризмами, цитирует Гегеля и Шлегеля. Демонстрирует наблюдательность и печаль. От Довлатова все это отличается главным - прочным осознанием собственной непреходящей правоты.
На очереди наша рубрика Переслушивая Свободу. Как рождался альманах ''Метрополь''. Рассказывает писатель Василий Аксенов. Эфир Радио Свобода 1 августа 1980 года.
Василий Аксенов: Резонанс, который вызвало так называемое ''дело альманаха ''Метрополь'', превзошел все наши ожидания. Это я говорю совершенно искренне. Мы действительно предполагали, что может возникнуть какой-то скандал, когда начинали все это дело, но масштабов скандала никто не мог себе вообразить, подобных масштабов этого скандала. Те, кто читал вступление, может быть, заметил там такую забавную фразу: ''Может показаться, что альманах наш возник на фоне зубной боли. Это неверно''. Так вот этот это просто юмористически обыграно действительное начало альманаха - он действительно возник на фоне зубной боли. Однажды мы с одним из моих коллег, с одним московским писателем, вместе поехали в лечить зубы в новый московский стоматологический центр на 600 кресел. Можете себе вообразить гигантский комбинат, где лечат одновременно 600 страдающих зубной болью людей. Это гигантские такие залы, оснащенные очень хорошей аппаратурой, ярко освещенные, такая поточная система страдания, в данном случае страдания зубного. И мы сидели рядом с моим другом и в промежутках между мучениями (всегда, когда лечат зубы, врачи удаляются куда-то) мы говорили на наши проклятые темы, о литературе, и он жаловался мне, что его не печатают, опять чего-то выбросили, опять какой-то рассказ изуродовали, все больше накапливается ненапечатанных вещей. Я его ободрял и говорил: ''Бери пример с меня - у меня уже больше половины ненапечатанного''. В общем, такие были ''жалобы турка'' друг другу. И в тот момент, когда, может быть, боль усилилась, то ли у него, то ли у меня, кто-то из нас, то ли я, то ли он, мне даже трудно сказать, кто, я не могу сейчас точно установить, я это сказал или он сказал: ''Вот бы уехать куда-нибдуь на остров и там издать альманах всех, кого не печатают''. И то ли я, то ли он сказал: ''А зачем на остров уезжать? Давай прямо на нашем материке издадим альманах'''. Вот это было начало альманаха ''Метрополь''. Это случилось в феврале 1978 года. И после этого, собственно говоря, мы были не очень активны, как-то все шло само по себе ,очень спонтанно, невероятно охотно все наши друзья соглашались участвовать, никто ничего не боялся. Хотя, конечно, были основания бояться. Но сейчас, оглядываясь назад, конечно, это можно определить, как совершенно идеалистическое движение, это была попытка, еще одна, быть может, последняя попытка раздвинуть рамки нашей, существующей советской литературы. Это была не попытка взорвать советскую литературу, это была еще одна попытка улучшить ее, расширить ее границы, расширить ее возможности, как-то оживить, влить какую-то живую струю в дряхлеющее тело. Именно, может быть, конец того самого иллюзорного желания, с которым входило в литературу наше поклонение прозаиков и поэтов в конце 50-х - начале 60-х годов, в период оттепели: мы себя представляли все, и поэты ныне знаменитые, и прозаики, мы не отрывали себя от советской литературы, мы старались лишь улучшить ее, мы старались лишь раздвинуть ее рамки, избавиться от табу, которые она сама себе построила, избавиться от ограничений, которые она сама себе придумала, в общем. Ведь если смотреть еще дальше, в послереволюционный период, то мы можем увидеть, что писатели сами навязались новой власти в прислужники, понимаете. Новая власть, пришедшая во время революции, может быть, меньше всего думала о том, чтобы в тот момент как-то загребать и писателей под свою эгиду. Но тогда произошла трагическая путаница - эстетический авангард был соединен с политическим авангардом, когда Маяковский решил поставить свое перо на службу политическим целям, и Мейерхольд решил поставить огромный талант на службу. Это и было начало того, что сейчас мы имеем вместо литературы.
Иван Толстой: А теперь, Андрей, наступило время для вашей персональной рубрики. Расскажите , пожалуйста, о сегодняшних исполнителях подробнее.
Андрей Гаврилов: Так получилось, что замечательные музыканты, которые составляют ''Московский квартет скрипичного джаза'', очень широко известны, но вот их ансамбль, в котором они играют, и музыку в исполнении которого мы сегодня слушали, известен, почему-то, намного меньше. Это - ''Московский квартет скрипичного джаза''. Состав квартета менялся и, наверное, будет меняться, это нормально, это живой организм. Но то, что мы сегодня слушали, исполняли и исполняют Денис Шульгин — скрипка, Алексей Наджаров - клавишные, Андрей Степин - бас, и Валерий Черноок - ударные. Как я уже сказал, это ''Московский квартет скрипичного джаза'' в той ипостаси, в который был записан альбом, фрагменты из которого нам сегодня довелось слушать. Альбом посвящен блюзу и на диске представлены авторские композиции квартета, написанные на темы Гершвина, Керна, Диззи Гиллеспи, Майлза Дэвиса, Мишеля Леграна и других, а также оригинальная композиция на тему Моцарта. Это эксперименты со звучанием скрипки в джазе, стили, направления, в основе которых лежит блюз. Денис Шульгин - создатель и идейный руководитель квартета - смысл создания ансамбля видит в раскрытии возможностей скрипки, в общем, классического инструмента, в традиционном джазе, и в проведении экспериментов со звучанием скрипки с электроникой и акустикой. Поэтому, как вы, наверное, слышали уже, в некоторых пьесах которые нам, вроде бы, знакомы, вдруг появляются совершенно неожиданные ноты, тембры и звуки. Если Андрей Степин и Валерий Черноок чуть меньше известны, то Алексей Наджаров - пианист, который принимает участие в этом квартете, это одна из звезд современной российской джазовой сцены. Он выпускник Московской консерватории по классу композиции, и к тому же он - профессиональный джазовый пианист. Его композиция ''33'' была отмечена дипломом Московского Музыкального Общества на фестивале ''Фестос-2004''. И именно так, кстати - ''33'' - называется его собственный альбом. Я думаю мы чуть позже, через какое-то время, с ним познакомимся. Алексей Наджаров этого, безусловно, заслуживает. А пока напомню, что мы слушали программу ''Параллели блюза'' в исполнении ''Московского квартета скрипичного джаза''.