Ровно месяц назад сгорели деревни в Воронежской и Липецкой областях. Конечно, горело по всей России тоже, но я был именно там. И потом немного в Подмосковье.
В этих районах, еще за два месяца до тех трагических дней, температура не опускалась ниже 40 градусов. За неделю до 30 июля, вокруг деревень уже горели леса. Их никто не тушил! Люди звонили в МЧС, в милицию, в областную администрацию – никакого результата. 30-го поднялся ветер - и все…
В Подмосковье все было еще еще более странно. Торфяники горят всегда, с марта по ноябрь. При температуре выше 30 градусов вокруг них начинает гореть лес. Полтора месяца погода била все рекорды, да и прогноз не был обнадеживающим. Почему в эти недели туда не стягивались МЧС, армия, милиция?
Спокойно снимать можно было только в первые дни, потому что в этих сгоревших селах кроме корреспондентов не было вообще никого! После приезда Путина горящий лес для фотокорреспондентов был закрыт – губернатор доложил, что все пожары потушены, так зачем нужны лазающие по лесу корреспонденты?
В Воронеже меня поразили добровольцы. В свои выходные тушить лес приезжали не только студенты, инженеры, врачи, учителя, то есть "продвинутая" часть населения, но и мужики-работяги, которых легче предстваить на пикнике с пивом…
Через неделю съемок я заметил, что за мной постоянно ездит серая "волга" без номеров. Терпел полдня, потом подошел и спросил: "Чего надо?" Сидящие в машине два милицейских лейтенанта объяснили – их послал начальник, чтобы найти момент и расспросить меня, что народ о них мне рассказывал.
В Подмосковье и того хуже. Тут работа с прессой была поставлена фундаментально. По вторникам и пятницам, согласно предварительной записи, сотрудники МЧС вывозили журналистов туда, куда считали нужным. А нужным, как нетрудно догадаться, оказывались наиболее благополучные места, в которых снимать было нечего. Три мои попытки самостоятельно добраться в район Белоомута категорически проваливались. Сразу за паромом начинались бесчисленные милицейские пикеты. Лишь на четвертый раз, когда очагов пожара, по официальным сводкам, уже не осталось, мне чудом удалось прорваться к селу Каданок, вокруг которого бушевал приличный пожар. За ним спокойно наблюдали два лесника и три МЧСовца. Спрашиваю: "Мужики, а чего не тушите?" Отвечают: "Там в овражке 5 гектаров торфа – туда зайдешь и не выйдешь, пусть Путин прилетает на самолете и тушит, а тут дураков нет".
За этот месяц было еще очень много знакомств, разговоров и рассказов и таксистов, и погорельцев, и счастливчиков, уцелевших в огне… В селе Излегоще мужики рассказали, как поселковый начальник отправил единственную бочку тушить дачу главы администрации района. Дачу спасли, село – нет. Правда, он до сих пор в травматологическом отделении местной больнице. Не сдержались мужики.
Я возвращался в Москву и думал: почему? Почему так получилось, почему так произошло? И понимал – эти деревни не могли не сгореть, они должны были сгореть!
В этих районах, еще за два месяца до тех трагических дней, температура не опускалась ниже 40 градусов. За неделю до 30 июля, вокруг деревень уже горели леса. Их никто не тушил! Люди звонили в МЧС, в милицию, в областную администрацию – никакого результата. 30-го поднялся ветер - и все…
В Подмосковье все было еще еще более странно. Торфяники горят всегда, с марта по ноябрь. При температуре выше 30 градусов вокруг них начинает гореть лес. Полтора месяца погода била все рекорды, да и прогноз не был обнадеживающим. Почему в эти недели туда не стягивались МЧС, армия, милиция?
Спокойно снимать можно было только в первые дни, потому что в этих сгоревших селах кроме корреспондентов не было вообще никого! После приезда Путина горящий лес для фотокорреспондентов был закрыт – губернатор доложил, что все пожары потушены, так зачем нужны лазающие по лесу корреспонденты?
В Воронеже меня поразили добровольцы. В свои выходные тушить лес приезжали не только студенты, инженеры, врачи, учителя, то есть "продвинутая" часть населения, но и мужики-работяги, которых легче предстваить на пикнике с пивом…
Через неделю съемок я заметил, что за мной постоянно ездит серая "волга" без номеров. Терпел полдня, потом подошел и спросил: "Чего надо?" Сидящие в машине два милицейских лейтенанта объяснили – их послал начальник, чтобы найти момент и расспросить меня, что народ о них мне рассказывал.
В Подмосковье и того хуже. Тут работа с прессой была поставлена фундаментально. По вторникам и пятницам, согласно предварительной записи, сотрудники МЧС вывозили журналистов туда, куда считали нужным. А нужным, как нетрудно догадаться, оказывались наиболее благополучные места, в которых снимать было нечего. Три мои попытки самостоятельно добраться в район Белоомута категорически проваливались. Сразу за паромом начинались бесчисленные милицейские пикеты. Лишь на четвертый раз, когда очагов пожара, по официальным сводкам, уже не осталось, мне чудом удалось прорваться к селу Каданок, вокруг которого бушевал приличный пожар. За ним спокойно наблюдали два лесника и три МЧСовца. Спрашиваю: "Мужики, а чего не тушите?" Отвечают: "Там в овражке 5 гектаров торфа – туда зайдешь и не выйдешь, пусть Путин прилетает на самолете и тушит, а тут дураков нет".
За этот месяц было еще очень много знакомств, разговоров и рассказов и таксистов, и погорельцев, и счастливчиков, уцелевших в огне… В селе Излегоще мужики рассказали, как поселковый начальник отправил единственную бочку тушить дачу главы администрации района. Дачу спасли, село – нет. Правда, он до сих пор в травматологическом отделении местной больнице. Не сдержались мужики.
Я возвращался в Москву и думал: почему? Почему так получилось, почему так произошло? И понимал – эти деревни не могли не сгореть, они должны были сгореть!
