Новость о смене власти в Ичкерии можно было бы воспринимать как трагикомическое событие, каковым с историко-географической точки зрения является и существование самой Ичкерии. Ахмед Закаев распустил правительство Ичкерии и фактически подал в отставку сам.
Поводом к тому, что в другой ситуации можно было бы назвать правительственным кризисом, стала революция в высшем органе власти воюющей Ичкерии, довольно вычурно называемом "Госкомитет обороны – шура маджлис". Бунт в этом "парламенте" привел к "вотуму недоверия" его многолетнему и, казалось бы, чрезвычайно авторитетному лидеру Доку Умарову. И теперь, в соответствии с духом и буквой парламентского закона, Ахмед Закаев подает в отставку. Признав власть нового "спикера" Хусейна Гакаева.
Конечно, несколько более логичным с формальной точки зрения был бы роспуск правительства (с поручением работать до назначения следующего) решением самой шуры. И дело здесь не только в той снисходительности, с которой следует относиться к ритуальной стороне ичкерийского политического процесса. И не в том, что в общепринятом представлении такого процесса просто не существует. Гораздо важнее то, что это, возможно, одна из последних страниц ичкерийской истории, которая для Ахмеда Закаева закрывается на удивление вовремя.
Его конфликт с умаровской шурой, начавшийся еще в басаевские времена, был знаменательным и принципиальным. Это для Басаева любая война – с Россией, с муфтием Кадыровым, с дагестанскими горцами из села Цумада – была единственным политическим продолжением. Закаев же с самого начала второй войны, кажется, уже не очень понимал ни ее целей, ни мотивов. Превращения в систему мотивов мести за ковровые бомбардировки Грозного ему было явно недостаточно - ему, прошедшему первую войну, эта месть совершенно обоснованно представлялась бессильной и бессмысленной. Многие герои первой войны тогда дистанцировались от новых фронтов – те, конечно, кому посчастливилось не погибнуть в первые же недели. Многие вернулись – уже к Кадырову.
А у Закаева не было даже такой сомнительной привилегии. Война, лишенная не только осмысленности, но даже элементарного романтизма, была для него одновременно и чужой, и той, с которой он не мог просто уехать, перетащив остатки бизнеса куда-нибудь в Майкоп. Сейчас можно спорить, стоило ли освящать своим именем ту вакханалию, которая лишь по недоразумению называлась второй войной, будто бы имея что-то общее с первой. Наверное, не было выбора. Ни ментального – ведь не лишенный тщеславия Закаев мог почувствовать, наконец, себя в той роли, в которой раньше его соратники не без добродушной насмешки отказывали. С другой стороны, и в самом деле – кто, если не он? Ведь других респектабельных лидеров такого калибра, да еще способных не только носить галстук, но и подобно раненому баронету, благородно пройти с тростью, и раньше было немного, что в Чечне, что в Ичкерии.
И, наконец, не было, видимо, другой возможности просто технически: его пребывание в Лондоне было, вероятно, тоже не самой безопасной формой эмиграции. А выбор между судьбой Литвиненко и убитого в Вене Исрапилова в любую минуту мог еще усложниться по мере неизбежной дисгармонизации отношений с Борисом Березовским – главным спонсором его ичкерийского премьерства в изгнании.
А на родине его уже не ждал никто. Ни враги, ни друзья, тем более, что эти дефиниции уже окончательно перепутались. Ведь Закаеву пришлось-таки освящать ту войну, которую он не мог считать своей, потому что не мог не видеть, кто уходит в горы. Эти неофиты уже не были вдохновлены идеей независимости Чечни – чем так романтично мог позволить себе обманываться (или хотя бы делать вид) Закаев. Кто-то из них шел бездумно мстить, кому-то уже просто некуда и не к кому было возвращаться, у кого-то уже по плечи были руки в крови, кто-то что-то спасительное для себя вычитывал в сурах корана.
Чем можно было объединить такое воинство? Только чем-то бессмысленным, но громким – типа пресловутого Имарата Кавказ.
Если не считать конфликта с Басаевым, конфликт Закаева с безмасхадовской Ичкерией с самого начала был поколенческим. Самым безнадежным и самым беспощадным. И все менее решаемым. В лес уходили и уходят люди, с которыми уже не о чем говорить, кроме предательства Закаева, и едва ли кто из них способен объяснить фабулу его измены. Она им просто неинтересна, как вообще неинтересно то, что еще в какой-то мере занимало того же Умарова. Строго говоря, он не был самым беспредельным в этом контингенте. Тех, кто пришел теперь, нечем увещевать. Наверное, в такой среде обычное дело – внутренние разборки, может быть, из-за денег, из-за мелких амбиций – кроме московских пропагандистов в штатском в этих перипетиях едва ли кто разберется.
Но им совсем неинтересно то, что было интересно предшественникам. Эти - молодые, ничего не помнят и им неинтересно даже про Имарат. Да и ислам им интересен только тот, который при соответствующем понимании очень облегчит процесс принятия решения обмотать себя взрывчаткой. И им даже не надо будет приговаривать Закаева к смерти – кто он такой, Закаев? Артист? Друг Дудаева? Последний премьер загадочной Атландиды-Ичкерии?
И если это так, то Закаев все понял правильно, не тратя времени на ожидание решения шуры о своей отставке. Он больше не с ними. Они обнулили взаимные счета. Свою войну он проиграл давно и довольно достойно. Он может остановиться.
Поводом к тому, что в другой ситуации можно было бы назвать правительственным кризисом, стала революция в высшем органе власти воюющей Ичкерии, довольно вычурно называемом "Госкомитет обороны – шура маджлис". Бунт в этом "парламенте" привел к "вотуму недоверия" его многолетнему и, казалось бы, чрезвычайно авторитетному лидеру Доку Умарову. И теперь, в соответствии с духом и буквой парламентского закона, Ахмед Закаев подает в отставку. Признав власть нового "спикера" Хусейна Гакаева.
Конечно, несколько более логичным с формальной точки зрения был бы роспуск правительства (с поручением работать до назначения следующего) решением самой шуры. И дело здесь не только в той снисходительности, с которой следует относиться к ритуальной стороне ичкерийского политического процесса. И не в том, что в общепринятом представлении такого процесса просто не существует. Гораздо важнее то, что это, возможно, одна из последних страниц ичкерийской истории, которая для Ахмеда Закаева закрывается на удивление вовремя.
Его конфликт с умаровской шурой, начавшийся еще в басаевские времена, был знаменательным и принципиальным. Это для Басаева любая война – с Россией, с муфтием Кадыровым, с дагестанскими горцами из села Цумада – была единственным политическим продолжением. Закаев же с самого начала второй войны, кажется, уже не очень понимал ни ее целей, ни мотивов. Превращения в систему мотивов мести за ковровые бомбардировки Грозного ему было явно недостаточно - ему, прошедшему первую войну, эта месть совершенно обоснованно представлялась бессильной и бессмысленной. Многие герои первой войны тогда дистанцировались от новых фронтов – те, конечно, кому посчастливилось не погибнуть в первые же недели. Многие вернулись – уже к Кадырову.
А у Закаева не было даже такой сомнительной привилегии. Война, лишенная не только осмысленности, но даже элементарного романтизма, была для него одновременно и чужой, и той, с которой он не мог просто уехать, перетащив остатки бизнеса куда-нибудь в Майкоп. Сейчас можно спорить, стоило ли освящать своим именем ту вакханалию, которая лишь по недоразумению называлась второй войной, будто бы имея что-то общее с первой. Наверное, не было выбора. Ни ментального – ведь не лишенный тщеславия Закаев мог почувствовать, наконец, себя в той роли, в которой раньше его соратники не без добродушной насмешки отказывали. С другой стороны, и в самом деле – кто, если не он? Ведь других респектабельных лидеров такого калибра, да еще способных не только носить галстук, но и подобно раненому баронету, благородно пройти с тростью, и раньше было немного, что в Чечне, что в Ичкерии.
И, наконец, не было, видимо, другой возможности просто технически: его пребывание в Лондоне было, вероятно, тоже не самой безопасной формой эмиграции. А выбор между судьбой Литвиненко и убитого в Вене Исрапилова в любую минуту мог еще усложниться по мере неизбежной дисгармонизации отношений с Борисом Березовским – главным спонсором его ичкерийского премьерства в изгнании.
А на родине его уже не ждал никто. Ни враги, ни друзья, тем более, что эти дефиниции уже окончательно перепутались. Ведь Закаеву пришлось-таки освящать ту войну, которую он не мог считать своей, потому что не мог не видеть, кто уходит в горы. Эти неофиты уже не были вдохновлены идеей независимости Чечни – чем так романтично мог позволить себе обманываться (или хотя бы делать вид) Закаев. Кто-то из них шел бездумно мстить, кому-то уже просто некуда и не к кому было возвращаться, у кого-то уже по плечи были руки в крови, кто-то что-то спасительное для себя вычитывал в сурах корана.
Чем можно было объединить такое воинство? Только чем-то бессмысленным, но громким – типа пресловутого Имарата Кавказ.
Если не считать конфликта с Басаевым, конфликт Закаева с безмасхадовской Ичкерией с самого начала был поколенческим. Самым безнадежным и самым беспощадным. И все менее решаемым. В лес уходили и уходят люди, с которыми уже не о чем говорить, кроме предательства Закаева, и едва ли кто из них способен объяснить фабулу его измены. Она им просто неинтересна, как вообще неинтересно то, что еще в какой-то мере занимало того же Умарова. Строго говоря, он не был самым беспредельным в этом контингенте. Тех, кто пришел теперь, нечем увещевать. Наверное, в такой среде обычное дело – внутренние разборки, может быть, из-за денег, из-за мелких амбиций – кроме московских пропагандистов в штатском в этих перипетиях едва ли кто разберется.
Но им совсем неинтересно то, что было интересно предшественникам. Эти - молодые, ничего не помнят и им неинтересно даже про Имарат. Да и ислам им интересен только тот, который при соответствующем понимании очень облегчит процесс принятия решения обмотать себя взрывчаткой. И им даже не надо будет приговаривать Закаева к смерти – кто он такой, Закаев? Артист? Друг Дудаева? Последний премьер загадочной Атландиды-Ичкерии?
И если это так, то Закаев все понял правильно, не тратя времени на ожидание решения шуры о своей отставке. Он больше не с ними. Они обнулили взаимные счета. Свою войну он проиграл давно и довольно достойно. Он может остановиться.