Иван Толстой: Для русской литературы десятилетия, заканчивающиеся на ноль, – очень плодоносны. Чехову в этом году 150, Бунину - 140, в 1880 году родились Блок и Андрей Белый, в 1890 – Пастернак, в 1900 скончался Владимир Соловьев, а 100 лет назад – Лев Толстой. Каково отношение к классике сегодня? Как она изучается? Как издается? Доходна ли она – в интеллектуальном, эстетическом смысле, в рыночном отношении? Мои собеседники сегодня – исследователи, публикаторы, издатели. Начну с Николая Алексеевича Богомолова.
Николай Алексеевич, а ваши филологические предпочтения и симпатии, ваша Табель о рангах в отношении этих классиков?
Николай Богомолов: Вообще говоря, литературовед ведь не должен выказывать своих предпочтений, о них говорить, потому что это всегда влечет за собой какую-то несправедливость по отношению к другим. Когда занимаешься достаточно широко творчеством какого-то единственного писателя, тогда понятно, что ты им увлечен. А когда ты берешь пространство литературы достаточно широко, то здесь приходится какие-то предпочтения или, наоборот, недовольства прятать куда-нибудь в дальний ящик и стараться их всячески маскировать. Я и стараюсь.
Иван Толстой: Разумеется, я спрашивал не о вкусовщине какой-то, но о тяготении к каким-то фигурам, которые вам кажутся наиболее говорящими и значимыми для своего времени, через которые лучше всего раскрывается некий ваш взгляд, ваши творческие предпочтения.
Николай Богомолов: Из тех, у кого в этом году какие-то юбилеи, наверное, это Блок, Белый, Пастернак.
Иван Толстой: До наступления эпохи гласности, до того, как стало возможно печать, не выспрашивая на то высочайшего дозволения, авторов Серебряного века, в обществе было некое ожидание, насколько я могу вспомнить те времена, того, что раскрытие архивов, научно подготовленная публикация тех или иных писателей совершенно изменит литературный пейзаж или широкие читательские представления о том, чем была русская культура и чем она и остается. Эти времена наступили, классиков стали издавать. Что изменилось на литературном и читательском поле в этом смысле, насколько публикация прежде мало дозволенных авторов, если не говорить о совсем запрещенных, видоизменила пейзаж?
Николай Богомолов: Я думаю, что радикально. С одной стороны, конечно, сузилось поле, поскольку вообще стали меньше читать, литературоцентричность постепенно уходит на задний план, выдвигаются визуальное и аудио искусство, которые с гораздо большим удовольствием сейчас воспринимают. Поэтому таких сверхожиданий, которые тогда существовали в обществе, конечно, нет. Сейчас все гораздо более камерно и локально. Но пейзаж переменился, конечно, радикальнейшим образом, он не мог не перемениться, достаточно назвать имя Набокова, который, наконец-то, стал общеупоминаемым, а не где-то эзотерически называемым, как автор какого-нибудь малоизвестного рассказа. Было высшим шиком где-нибудь в тартусских ''Ученых записках'', которые выходили тиражом 200 экземпляров, упомянуть, как бы случайно, Набокова или поэта Годунова-Чердынцева назвать как реального поэта. Это была такая роскошь общения между своими. Сейчас это вышло в свободное поле, это стало тем пейзажем, без которого мы уже не можем себе представить литературу. И это, с моей точки зрения, совершенно замечательно, потому что, наконец, дает возможность говорить о том, что реально существует.
А когда мы ввели в оборот вот этих авторов первого ряда — Набокова, Ходасевича, Георгия Иванова, Зинаиду Гиппиус с Мережковским, Гумилева, достаточно много можно называть, - мы получили возможность открывать и тех, кто оставался на заднем плане совсем. Довольно странно выглядело бы, если бы Дмитрия Сергеевича Усова печатали бы раньше, чем, скажем, Мережковского. Когда Мережковский напечатан, открыта дорога и Усову, и мы имеем возможность увидеть, что это был, пусть с небольшим голосом, но с очень чистым и тонким замечательный поэт, хороший исследователь литературы.
Иван Толстой: Скажите, для вас персонально появление возможности публиковать всех, всех вместе сопоставить, проводить архивные разыскания, ездить за границу в те же самые архивы, доступность текстов для вас, как для исследователя, выстраивание их в некий ряд вместе, соположение их, привело ли к изменению вашего взгляда на ту эпоху, на ту блестящую эпоху с конца ХIХ до 20-х годов ХХ века? Открывшиеся возможности изменили ли что-то по Гамбургскому счету для вас?
Николай Богомолов: Думаю, что изменили по сравнению с тем, что было в позднесоветскую эпоху. И та картина, которая существует сейчас, естественно, она изменилась просто потому, что открылись вещи, которые я, сидя в архивах и имея доступ к каким-то западным изданиям, не знал. И то, что можно представлять себе на фоне каких-то явлений мировой культуры, которых мы тоже раньше не знали, знали в очень малой степени или знали только те люди, которые специально занимались, скажем, английской поэзией начала ХХ века, или вообще английской литературой того времени, кто занимался французскими сюрреалистами? - это ведь был очень узкий круг, эти люди были, но они все варились как бы в собственном соку. Сейчас, когда это вышло в поле для всеобщего обсуждения, конечно, картина изменилась и изменяется. Хотя я думаю, что уже, кажется, радикальных изменений не должно быть, по моему ощущению.
Иван Толстой: Вы можете привести примеры каких-нибудь писательских репутаций, которые значительно изменились под гнетом большей доступности текстов и архивных материалов? Кто вдруг неожиданно вырос, а кто оказался совсем не тем, за кого его принимали прежде?
Николай Богомолов: Может быть, это мое личное пристрастие, которое, я думаю, вы тоже отчасти разделяете, думаю, что Ходасевич оказался больше, чем мы его знали, чем себе представляли в 80-е годы.
Иван Толстой: А чем, за счет чего? Больше что тут сыграло?
Николай Богомолов: С одной стороны, мы узнали значительно больше текстов в нормальном виде, а не покореженных, как достаточно часто бывало даже в эмиграции, где, казалось бы, нет никаких препятствий, а, тем не менее, оказывалось, что какие-то внутренние препятствия все-таки существовали. Ну и потому, что можно было, вставив Ходасевича в литературный контекст, понять, что он берет из этого литературного контекста и что он сам для него добавляет, как он его сам вокруг себя структурирует. Можно было понять, почему Ходасевич где-то в 1921-22 годах совершенно неожиданно становится одним из первых русских поэтов, чего раньше не было заметно. Ну, да, хороший поэт, с таким настоящим голосом, но все-таки не первого ряда, не Блок, не Андрей Белый с ''Первым свиданием'', которое к тому времени было написано или тогда писалось. Сейчас становится понятно, что Ходасевич, наверное, не меньший автор, чем они. Что, собственно говоря, тогда же было произнесено тем же самым Андреем Белым в статье 1921-го года ''Рембрантова правда в поэзии наших дней''.
Иван Толстой: Еще один юбиляр – Владимир Сергеевич Соловьев, скончавшийся 110 лет назад. Размышления Николая Котрелева.
Николай Котрелев: Соловьев интересен, пожалуй, с сегодняшней точки зрения, по крайней мере, моей, но, думаю, что я в данном случае не одинок, скорее, как историческая проблема, а не как автор каких-то слов и отмычек. Заинтересовался Соловьевым я в 60-е годы, хотя, как легендарное имя он уже предносился передо мной в 50-е. Но занялся всерьез в начале 70-х, довольно много занимался им. Наверное, не бесполезно для баланса знаний о Соловьеве, но, чем дальше, тем интереснее он мне становился как историческая проблема, не как автор какого-то текста. Хотя до сих пор ''Три разговора'' я, пожалуй, люблю больше всего. Я не философ, чтобы любить собственно философские тексты. Чем дальше, тем меньше и меньше я ценю его философскую публицистику, но тем больше ею интересуюсь. Меня интересует, если говорить кратко, фигура Соловьева в целом, его развитие, его рост от юноши-атеиста до умирающего в Узком философа и христианина, осознавшего, если угодно, конец христианской эры и, следовательно, человеческой истории. Эта кривая, эта линия - самое интересное, что есть для меня в Соловьеве. От этапа к этапу, от статьи к статье, то нарастание, то убывание того, что в истории могло быть продуктивным и было продуктивным.
Один из плюсов соловьевской истории - это то, что он породил мощную, сильную, яркую традицию, и литературную - в Иванове и Блоке, и философскую - в Бердяеве, в Иванове, в Булгакове, во Флоренском, вплоть до Лосева. То есть, из него растут корни той живой русской истории, истории русской мысли, философии, русской поэзии. И, в то же время, вдруг, что само по себе интересно, для большинства – соль, которая обуяла, которая потеряла соль, перестала быть соленой. Сегодня Соловьев, хотя о нем пишут огромное, неисследимое, неизмеримое количество статей, не определяет развитие мысли о тех направлениях, которые наиболее агрессивны, которые наиболее подвижны, напористы в жизни, в жизни идей и в организации идей. Соловьев вдруг отходит в сторону, это своя тема, которую тоже надо было бы и описать, и обдумать.
Но для меня, повторяю, наиболее интересным и страшным остается опыт провала соловьевского во всей его либеральной истории, от славянофильской рядом с Достоевским, с пафосом славянофильской идеи, потом через постепенное ее размывание, достаточно быстрое, поиск, лихорадочный поиск для сохранения главной цели, для осуществления главной цели христианского преображения мира или преображения мира христианством, как социальной силой, переход к филокатолицизму, к филокатоличеству, и потом, по сути дела, после разочарования в папской идее, переход к какому-то неоформленному христианству, вплоть до последнего кризиса, который и есть ''Три разговора'', который все это переосмысливает и как будто бы перечеркивает, но на самом деле и оправдывает тоже. Поскольку самое интересное и страшное, может быть, в ''Антихристе'' - налицо много автобиографических черт. То есть, прежний опыт оказывается опытом ''Антихриста''. Все это необычайно интересно и до сих пор держит меня перед незавершенной интригой. Я люблю романы, в которых до конца непонятно, кто кого зарезал.
Иван Толстой: 140 лет со дня рождения Ивана Алексеевича Бунина. О том, как он повлиял на эмигрантов разных поколений, - литературовед Евгений Пономарев.
Евгений Пономарев: В Первой эмиграции у Бунина был большой круг почитателей, вероятно, в тех эмигрантских диаспорах, которые находились вне Парижа, этот круг сильно расширился в связи с присуждением Бунину Нобелевской премии, но, тем ее менее, в эмиграции были определенные и литературные группы, и политические группы, для которых Бунин был не актуален и которые Бунина не воспринимали как писателя первого ряда.
Кроме того, Иван Алексеевич, как известно, был человеком очень сложного характера, хотя мне лично очень импонирует в Иване Алексеевиче его принципиальность и, вполне возможно, что сложный характер Бунина или, как пошутил один из эмигрантов, ''общество обиженных Буниным'' сложилось именно в силу его принципиальности. Поэтому отношения Бунина складывались с Первой эмиграцией тоже непросто. В особенности очень усложнились отношения с парижской эмиграцией после поступка Бунина - поездки в советское посольство и знаменито письма Цетлиной, в котором она упрекала Бунина в том, что он ''осоветился'', и в том, что так поступать нельзя.
''Русская мысль'', газета, которая после войны стала выходить в Париже, в первые годы своего существования Бунина травила нещадно, очень по-хамски высказываясь в его адрес. Причем, когда сегодня читаешь эти статьи, которые принадлежат перу Нины Берберовой, поначалу, затем менее известных эмигрантов, но, тем не менее, довольно крупных деятелей русского Парижа того времени, кажется, что уж очень по-хамски они написаны. Нельзя, даже если ты считаешь Бунина маразматиком, выжившим из ума, большевизанствующим, нельзя так писать о большом писателе, лауреате Нобелевской премии, и так далее. Нужно выбирать какие-то иные выражения.
Так что отношения Бунина с Первой эмиграцией были довольно осложнены. Но, если посмотреть на влияние Бунина на Вторую эмиграцию или, даже, если можно так выразиться, ''полуторную'', на тех эмигрантов, которые выехали из Советского Союза в начале 30-х годов (их немного, но среди них были писатели), то влияние Бунина становится очевидным. И, кроме того, хорошо видно, что упреки, которые некоторая часть Первой эмиграции предъявляла Бунину в большевизанстве, они совершенно несостоятельны в умах эмиграции Второй, потому что Вторая эмиграция, выехав из Советского Союза уже в ходе Второй мировой войны, пытается описывать реалии своей советской жизни, такие, например, как аресты, лагеря, допросы и так далее, пользуясь формами Бунина. Вот это очень показательная вещь. Они считают, что эти конструкции литературные подходят для того нового материала, который они хотят принести в литературный мир русского зарубежья. Причем, чем дальше идет творчество этих людей, ну, можно назвать, скажем, Владимира Самарина, писателя сейчас в России, по крайней мере, практически неизвестного, но весьма талантливого, на мой взгляд, который пытается форму краткого рассказа применить к реалиям советской жизни конца 30-х годов. И есть еще небольшой оттеночек использования тематики ''Темных аллей'' в рассказах у Самарина. Например, довольно много рассказов строится по такой схеме: встречаются он и она, переживают невероятное чувство любви, единственное чувство в своем роде, и довольно часто, как бывает у Бунина, всегда после этого следует либо смерть одного из героев, либо какой-то внезапный разрыв, который внесен в эти отношения роком. Вот у Самарина довольно часто концовки такие: наутро его арестовали или назавтра началась война, он был призван и больше они не виделись. Вот это, мне кажется, очень показательно в плане влияния Бунина на Вторую эмиграцию.
Если говорить об эмиграции ''полуторной'', то есть такой, например, Евгений Андреевич Гагарин, писатель тоже весьма интересный, к сожалению, рано погибший и практически в России не известный, хотя в 2008 году, настолько я знаю, была защищена кандидатская диссертация по его творчеству. Евгений Андреевич Гагарин в своих повестях, которые он пишет в годы войны, использует очень основательно те литературные конструкции, наработки, которые свойственны Бунину предшествующего периода. Можно вспомнить о Леониде Ржевском, это более известный сюжет, который считается одним из крупнейших прозаиков Второй эмиграции. Для Леонида Ржевского Бунин - безусловный кумир. Есть переписка Бунина и Ржевского, которая опубликована и на Западе, и в России. У Ржевского, так же, как и у Самарина, вначале влияние Бунина не так ощутимо, а вот к концу 60-х годов - к началу 70-х, когда творчество писателей Второй волны становится уже более зрелым, Бунин иногда просто становится сюжетом для произведений.
У Самарина есть несколько рассказов этого периода, которые либо цитируют ''Темные аллеи'', либо повторяют ''Темные аллеи'', либо один из рассказов, который построен а ля ''Темные аллеи'', начинается с прогулки повествователя по русскому кладбищу на Сен-Женевьев де Буа и созерцания могилы Бунина, а затем он видит могилу девушки, которую знал давно и которая вдруг оказалась в эмиграции. И вот встреча через много лет уже с ее могильным памятником.
У Ржевского есть роман ''Две строчки времени'' - завязываются романтические отношения между пожилым эмигрантом и молодой американкой русского происхождения, затем ''Темные аллеи'' становятся той структурной канвой, по которой развивается их роман. Кроме того, ''Темные аллеи'' обсуждаются. Ржевский высказывает точку зрения, сравнивает ''Темные аллеи'' с ''Лолитой'' Набокова, ''Темные аллеи'' ему очень нравятся, ''Лолита'' - нет, с точки зрения морали, нравственности и литературы, в том числе.
Можно подытожить, что литература Второй эмиграции Бунина делает первым писателем эмиграции на все три волны.
Иван Толстой: Продолжаем разговор с заведующим отделом «Литературное наследство» Российской академии Наук Александром Галушкиным.
Александр Галушкин: В ближайшее время мы выпускаем вторую книгу 103-го тома ''Литературного наследства'', посвященного эпистолярному наследию Афанасия Фета, классика русской литературы, недоизданного - только сейчас стали издавать его полное собрание сочинений. До эпистолярия коллеги вряд ли доберутся в обозримое время, насколько я представляю, а этот том представляет и переписку его с Львом Толстым, и переписку Софьи Андреевны Толстой, и переписку со Страховым, замечательно интересную (Страхов был замечательный эпистолярный мастер и очень оригинальный мыслитель), и переписку с великим князем Константином Романовым. Том сделан в лучших традициях ''Литературного наследства'': это 90 авторских листов, более ста иллюстраций, подробный, изощренный, иезуитски изощренный комментарий. Это то, что, я надеюсь, нам удастся выпустить в ближайшем году. Планы более дальние связаны преимущественно с ХХ веком, и понятно, потому что ''Литнаследство'' все почти 80 лет своего существования уделяло преимущественное внимание русской классике и ХIХ веку. Мы планируемым (и получили государственную поддержку) выпустить том эпистолярного наследия Зинаиды Гиппиус. Здесь будут материалы французских, российских и американских архивов, и этот том делается совместно учеными Московского Государственного университета и Института русской литературы (Пушкинский Дом).
Следующий том, над которым уже началась работа и на который мы тоже получили поддержку, это несобранные материалы Евгения Замятина. Том также будет основан на материалах американских, французских, голландских, латвийских и так далее, то есть все, что осталось рассеяно по зарубежным архивам и осталось неопубликованным из российских архивов, будет собрано в этом томе. Также будут присутствовать биографические материалы и другой материал подобного рода. И это тома, над которыми уже идет работа.
Я надеюсь, что в этом году мы начнем редакционную подготовку тома, который готовится Александром Васильевичем Лавровым, академиком, сотрудником Пушкинского Дома, и профессором Джоном Мальмстадом. Этот том посвящен поздней автобиографической прозе Андрея Белого, так называемый ''Ракурс к дневнику''. Довольно обширное собрание текстов, очень и очень фрагментарно публиковавшихся, охватывающих практически все моменты жизни Андрея Белого: его любовные приключения, его болезни, его выступления. Белый обладал феноменальной памятью и, как вы помните, в ''Котике Летаеве'' вспомнил свою жизнь до непосредственного факта рождения. На склоне лет он написал этот ''Ракурс к дневнику'', который составит основу тома. Том по объему тоже достаточно внушительный.
Мы планируем также и собираем сейчас авторский коллектив для нового бунинского тома. Богатейший архив его, замечательно разобранный, в хорошей сохранности, несмотря на довольно тяжелую судьбу, которая досталась этому архиву, кочевавшему из рук в руки. Архив этот хранится в Великобритании, в университете города Лидса, и сейчас мы собираем материалы для этого тома. В него войдут как неопубликованные художественные произведения его стихотворные и прозаические (осталась неопубликованная проза), и основной блок составят, конечно, эпистолярные материалы, переписка с литераторами, с современниками, преимущественно эмигрантской поры. Тома, которые находятся сейчас в работе.
Для нас готовится замечательно интересный том по ХIХ веку, это том переписки Вяземского и Жуковского.
Мы думаем над проектом издания эпистолярного наследия Сергея Тимофеевича Аксакова и над двумя томами, посвященными русской консервативной мысли второй половины ХIХ века. Так что планы у нас достаточно большие, они, как всегда, превосходят наши возможности. Надеюсь, что их удастся реализовать.
Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, а при ''Литературном наследстве'' никогда не обсуждалась возможность некоей серии ''Малого Литературного наследства'', как при ''Библиотеке поэта'' - ''Малая Библиотека поэта''. Вообще, так вопрос ставился или формат, извините за новое слово, но я-то его употребил в старом значении, формат этих томов неизменно один и тот же - большой, увеличенный, толстый и ''Литературное наследство'' всегда может быть представлено только в таком виде?
Александр Галушкин: Вы читаете мои мысли, Иван. Дело в том, что, как вы понимаете, процесс подготовки томов очень длительный и очень серьезный, в нем задействовано, как правило, очень большое количество людей, и мне кажется, что мы бы вполне могли подумать или о препубликации каких-то материалов из готовящихся томов, или об издании, действительно, ''Малого Литературного наследства'', удовлетворяющего не только академические интересы и академические потребности, но, возможно, и какие-то читательские интересы. Справедливости ради, надо сказать, что изначально основатель ''Литературного наследства'' Илья Самойлович Зильберштейн планировал ''Библиотеку Литературного наследства'' и в ней вышли (не забудем, что это был 1931-32 год) две книжки: одна - сборник литературно критических текстов Плеханова, другая книжечка - это сборник ''Маркс и Энгельс о литературе''. Был разработан большой план, который выходил за пределы марксистской эстетики, но реализовать его, увы, не удалось по причинам, о которых я говорил: планов всегда было больше, чем возможностей у ''Литнаследства''.
Иван Толстой: А что касается переиздания самих томов? Некоторые стали абсолютно классикой, как Пушкинский том 16-18, 34-го года, том, посвящаемый символизму, не говоря уже о каких-то отдельных материалах из отдельных томов. Было ли в ваших планах или будет ли в ваших планах вот такое издание избранного из ''Литературного наследства''? Ведь не секрет, что некоторые тома просто никогда нельзя найти ни у букинистов, ни теперь на интернете - их просто не существует. И во многих странах, я знаю, что платят большие деньги библиотеки за пополнение своей неполной коллекции ''Литературного наследства''. Что в этом плане? Порадуйте хоть чем-нибудь, дайте краешек надежды.
Александр Галушкин: Этим тоже приходилось заниматься. Я говорил с несколькими издательствами о возможности переиздания редких томов. В частности, один из наиболее редких томов - это пятая книга блоковского пятикнижия, которое вышло тиражом раз в тридцать меньшим, чем предыдущие четыре книжки. Это такая настоящая библиографическая редкость и найти ее в магазинах практически невозможно. В интернете она продается по довольно приличной цене. К сожалению, издатели ответили, что, по их мнению, это не представляет никакого интереса, издание будет заведомо убыточное.
Параллельно я, конечно, задумался и, надеюсь, что этот проект удастся реализовать в следующем году к 80-летию ''Литературного наследства'', - хотелось бы оцифровать все вышедшие тома и выложить их в свободном доступе в интернете. Технические возможности для этого существуют, есть люди, готовые сделать эту работу, надеюсь, что это удастся и, таким образом, тот голод, о котором вы говорите, на тома и на отдельные публикации, хотя бы отчасти, но будет погашен.
Иван Толстой: За последние 20 лет в России появились новые возможности издания. Полностью упали какие бы то ни было цензурные препоны на издание классики. Скажите, а появилась ли вместе новыми возможностями новая методология исследования, изменились ли взгляды ученых, пришло ли какое-то новое поколение по-новому мыслящих людей?
Александр Галушкин: В деле издания текстов русской классической литературы я не думаю, что произошла какая-то революция. То есть, купюры, естественно, отсутствуют в публикуемых текстах, в комментариях уже нет необходимости стыдливо обходить какие-то взгляды русских классиков, которые противоречили советским установкам. В основном, работа идет в русле тех традиций, которые закладывались еще в ХIХ веке и получили свое развитие в советской эдиционной культуре, мне кажется.
Иван Толстой: Каковы тиражи томов ''Литературного наследства''?
Александр Галушкин: Сегодняшний тираж ''Литературного наследства'' - это тысяча экземпляров. Реально установить, насколько этот тираж отвечает потребностям научным и читательским, практически невозможно, потому что та система мониторинга, которая была в советские годы, - рассылка заказов, сбор читательских и от организаций, - ее уже не существует, а те системы, которые существуют в коммерческих издательствах, к сожалению, не используются и не применяются в издательстве академическом. Мне кажется, тираж мог бы быть больше. Не намного больше, но больше.
Иван Толстой: А сколько времени продается том ''Литературного наследства'', когда заканчивается тираж?
Александр Галушкин: От трех до пяти лет.
Иван Толстой: Александр Галушкин – ученый, его интерес – научный. А что думает о юбилейных изданиях издатель, человек, финансово заинтересованный? Директор московского издательства ''Время'' Борис Пастернак.
Борис Пастернак: Мы все-таки небольшое издательство, мы выпускаем в год 100-150 книжек. И мы не покрываем все поле, в том числе, и юбилейное. Поэтому говорить о том, что мы должны отслеживать какие-то юбилейные даты, заранее к ним готовиться, заказывать какие-то книги, наверное, не верно по отношению именно к нам. Наверное, какие-то громадные бывшие когда-то издательства типа ''Худлита'' или ''Совписа'' плановым образом готовились к этим юбилеям. А сейчас, наверное, не так. Вполне допускаю, что крупные издательства, например, ''Эксмо'' или ''АСТ'', составляют такие юбилейные планчики. Вряд ли эти планы есть у средних и мелких издателей. Так мне кажется, по крайней мере.
Другое дело, что, так или иначе, у каждого издателя, который на этом поле присутствует, играет, время от времени появляются в руках какие-то рукописи, которые посвящены какому-то юбиляру, и тогда мы, конечно, смотрим: ого, вот к нам попал Толстой или про Толстого, значит, можно посмотреть в календарь, и что у нас там. Ага, сто лет как ушел из дома. Вполне мы можем издать эту книгу. Я утрирую немножко, но, в принципе, отношение такое. И я знаю, что это распространяется не только на издательства.
Если вы обратите внимание на сегодняшнюю прессу, то вот, например, близкая мне газета ''Время новостей'' отказалась вообще от отмечания юбилеев. Позиция Отдела культуры такая, что сейчас их столько, они идут косяком, отмечают и 55 и 60 и 65, и так далее, что если мы будем посвящать каждому юбиляру статьи, то мы превратимся в некий юбилейный сборник. Вот давайте по существу дела говорить. Например, если есть большой композитор Софья Губайдуллина и в связи с ее юбилеем проходит музыкальный фестиваль, то давайте мы отметим этот фестиваль, мы напишем про него и, в частности, выяснится, что у Губайдуллиной юбилей. Вот мне такая позиция как-то ближе, честно говоря.
Иван Толстой: Борис Натанович, одну юбилейную книжку я в вашем издательстве все-таки нашел – это сборник воспоминаний и высказываний о Чехове. Это издание намеренно появилось в юбилейном для Чехова году или это случайное совпадение?
Борис Пастернак: Клянусь, даю честное слово, что если бы у Чехова не было юбилея, то мы бы ее все равно выпустили. Потому что книжка хорошая. Игорь Николаевич Сухих - известный филолог, литературовед, он давно эту книжку готовил. Чехов - фигура интересная во все времена, не только в юбилейный год. И, в общем, никакого специального предназначения эта книга не несла. Ну, удачно попало то, что она вышла в юбилейный год. И, знаете, что на самом деле хорошо? Ей немножко повезло просто, потому что масса чеховских мероприятий и в Москве, и в Таганроге, и в Питере, и везде эта книжка - как ложка к обеду, и везде она прекрасно продавалась и тираж быстренько кончился. Вот в этом смысле и книжке хорошо, и издателю, естественно, и автору. А так, чтобы мы специально подгадывали или придержали ее, чтобы успеть к 150-летию, этого не было.
Иван Толстой: Каково сейчас отношение читателя к классикам? Насколько сейчас выгодно, прибыльно классику эту выпускать?
Борис Пастернак: Вы знаете, это один из главных вопросов современности для издателя, и я отвечу в пользу классики. Потому что сейчас на книжном рынке ситуация тяжелая, падают продажи в каких-то сегментах рынка, в каких-то немножко увеличиваются, все, что связано с электронными носителями, немножко подрастает, даже детская литература. Потому что детским книжкам электронный носитель гораздо меньший конкурент, чем взрослым. Дети все-таки любят книжку подержать в руках, картинки поразглядывать, порвать, в крайнем случае, страничку. И потом детские книжки - это все-таки расходный материал, их трудно передавать из поколения в поколение - они рвутся. Поэтому их пока еще много. Может быть, потом те же процессы их коснутся, сейчас пока нет.
Но в целом рынок все-таки немножко проседает. И, надо сказать, что поплавок, который очень многих держит и который служит таким гарантированным, непотопляемым поплавком, - это классика и то, что мы называем супер-классика. Вот есть какие-то сто названий, сто книг, которые при любой погоде, при любой власти люди покупают, и вот их издают, а они все печатаются и печатаются, и их все разбирают и разбирают.
И вот тут было мне предложение издать О'Генри. Я полез в ''Озон'', книжный интернет-магазин, посмотрел, что там - восемь изданий О'Генри за последние два года, у всех крупных издательств. Я спрашиваю: ''А зачем? Вот же, смотрите, восемь книг и все в продаже''. А мне отвечают: ''Как вы думаете, почему его издают? А потому, что его раскупают''. Вот и весь ответ. И то же самое касается большинства писателей популярных. Вот сколько ''Джен Эйр'' ни публикуется, столько ее раскупают. Я понимаю, я называют такие имена, это не вполне классика, это популярные, массовые книги, но то же самое касается и Тургенева с Толстым. Потому что все, что публикуется, все, что упоминается в школьной программе или в вузовском учебнике, все раскупается.
И, вы знаете, в этом есть какая-то справедливость, не полная, разумеется, потому что современная литература, все-таки, - двигатель литературы, дерево растет верхушкой, но все-таки справедливость в этом есть. Потому что, если бы мне сказали, что молодому человеку для того, чтобы почувствовать себя человеком, а не обезьяной, нужно прочесть сто книг, какие книги вы ему посоветуете. Разумеется, я ему посоветую классику, накопленную за несколько веков, а вовсе не сегодняшнюю актуальную книжку. Поэтому за классику я не волнуюсь, с ней все в порядке. Мы, наше издательство, к нашему некоторому огорчению, классики пока издаем мало, может быть, будим издавать больше. Может быть, это потому, что у нас выбор был такой - своя классика, классика ХХ века. У нас идут подряд собрания сочинений, ну да, уже классиков ХХ века, а именно: Искандера десятитомник, Бабеля четырехтомник, Зощенко в семи томах, сейчас Солженицына тридцатитомник идет, и могу еще дальше перечислять. Платонов в самом разгаре, вышли уже пять томов, шестой ушел в производство, из восьмитомника. Вот это тоже классика, и она прекрасно продается, это книги, что называется, кормящие издательство.
Надо сказать, что самые большие конкуренты этим собраниям все-таки сегодня электронные книги. Вот я смотрю, например, мы сотрудничаем с несколькими магазинами, которые торгуют электронным контентом, и я смотрю, какие книги наши покупаются чаще всего. И вот к таким чемпионам относится Александр Исаевич Солженицын. И я понимаю покупателя. Потому что он хочет иметь дома для каких-либо целей - для чтения, для научной работы, не знаю, для чего - десятитомное ''Красное колесо''. Купить в магазине - это выложить приличную сумму, а здесь можно, за 50 рублей том, купить весь десятитомник, причем ты понимаешь, что ты покупаешь лицензионный продукт. Если он нужен кому-нибудь для цитирования, для ссылок каких-то, для точного знания текста, без всяких обычных для интернета ошибок, вот для него это то, что надо, не надо покупать 10 томов, а можно всего лишь купить электронный контент. И вот для больших собраний, наверное, это хорошая штука. Другое дело, что издателю должно быть на самом деле почти все равно, он торгует бумагой или электронной книжкой, потому что как только мы начинаем ценить в книге культуру ее изготовления, включая и комментарий, и выверенный текст, и корректуру, в конце концов, и верстку, и иллюстрацию, мы приходим к тому, что книгу все равно делать трудно, и для того, чтобы ее все-таки сделать, требуется издательство. А то, что оно все-таки не в типографию отдаст это, а сразу отправит в сеть, ну, что ж, если мы научимся извлекать деньги из сети, то вообще будет хорошо.
Иван Толстой: Это солженицынское 'Красное колесо'' в электронном виде сделано кем – вами?
Борис Пастернак: Нами, да. Это просто наша книжная верстка, которую мы отправили и в интернет, и в типографию. Если есть желающие купить в электронном виде, а не в бумажном - пожалуйста. Наверняка сделаем Пушкина еще.
Причем, у нас интересная задумка, это я все время к вашему вопросу возвращаюсь, куда мы запускаем руку, у нас есть задумка такая: мы хотим сделать Пушкина в хронологическом порядке, не так как обычно - стихи, проза, сказки, а в хронологическом порядке, год за годом, что писалось в этот день, на следующий день, и так далее. Очень интересный проект.
Иван Толстой: И в завершение программы – еще несколько слов о востребованности классики. Об Иване Бунине рассказывает литературовед Евгений Пономарев.
Евгений Пономарев: В современной российской культуре Бунин, по-видимому, не особенно востребованный писатель, хотя говорить о том, что время Бунина прошло, мне кажется, рано и, скорее всего, тот, кто так скажет, ошибется. Можно вспомнить о том, как популярность Пушкина, его востребованность русской культурой в ХIХ веке складывалась постепенно. Должно было пройти какое-то время для того, чтобы значение и величие Пушкина было оценено. Так же, возможно, значение и величие Бунина будет со временем оценено русской культурой. Тем более, что периоды высочайшей оценки Бунина и актуальности Бунина в советское время, в более раннее время в русской культуре, уже случались.
Если говорить о причинах того, почему Бунин сегодня не очень актуален для современной русской литературы, для современного русского читателя, можно использовать такую красивую метафору. Дело в том, что Бунин - это поэзия русской души, а вот время сейчас, на мой взгляд, отнюдь не поэтическое. Это не значит, что оно плохое, оно другое просто. Дело в том, что в русской истории эпохи поэтические и не поэтические чередуются друг с другом, и вот сейчас мы переживаем очередную не поэтическую эпоху. Если говорить об эпохах поэтических, то такими эпохами была эпоха перестройки и до этого оттепели. Причем, дело не столько в политике, сколько в умонастроении, в каком-то состоянии души и в том, что считалось ценностью в это период. Вот Бунин стал главным открытием оттепели из эмигрантской литературы, и не только потому, что Бунин в сталинское время так или иначе упоминался в советской литературе, не всегда даже с отрицательной оценкой, и дело не в том, что Бунин, в отличие от Шмелева и Зайцева, не был таким ярко религиозным писателем. Дело в том, что Бунин обладал некоей поэзией, которая стала созвучна эпохе. В перестройку Бунин не зазвучал так громко по той причине, что в перестройку открылись шлюзы и хлынули все остальные имена эмигрантов, которые были совершенно неизвестны советскому читателю.
Мне кажется, что впереди у нас какая-то новая эпоха, может быть, не скоро, может быть, через одно-два десятилетия, может быть скоро, когда Бунин вновь станет актуальным, когда поэзия снова станет очень важным моментом для современного россиянина.