Марина Тимашева: Татьяна Вольтская неделей раньше начала разговор о литературно-художественном фестивале
''Петербургский текст''. И теперь она продолжает тему.
Татьяна Вольтская: Участники фестиваля представляли собой достаточно пестрое собрание, с очень разными векторами восприятия непростого явления, обозначаемого этим достаточно таинственным, по крайней мере, уж точно спорным словосочетанием - Петербургский текст. Оказалось, например, что даже имя не только литературного явления, но и самого города до сих пор воспринимается неоднозначно. Говорит историк литературы Борис Фрезинский.
Борис Фрезинский: Петербургский текст исчерпывает ли всю литературу, создаваемую в Петербурге? Петербург - это ведь и Петроград, и это Ленинград очень долго. И когда он стал Петербургом, я помню, как я долго думал - а голосовать ли за
это переименование... Прекрасно сказал Самуил Лурье - ''Петербург невелик и со всех сторон окружен Ленинградом''. И сегодня какой это Петербург - это город какого-то денежного быдла, и все...
Татьяна Вольтская: Ну да, но я все-таки верю в то, что слово, название тоже влияет на жизнь, как мы говорим.
Борис Фрезинский: Ну к чему-то обязывает, например, может быть. Ведь слово Ленинград есть в русской поэзии, у Ахматовой, у Мандельштама...
Татьяна Вольтская: Безусловно. Но и Петербург тоже есть.
Борис Фрезинский: Но не в современном исполнении.
Татьяна Вольтская: Для меня Ленинграда никогда не существовало, я всегда внутренне называла его Петербургом. И очень многие люди так. Петрополь, Петербург.
Борис Фрезинский: Я это понимаю, я всегда говорил ''Питер'', такой пролетарской формулой пользовался, но только пока существовала советская власть. А когда она пала, то я перестал так его называть, и сейчас иногда я тоже говорю ''Ленинград'' - когда я говорю о том времени, я говорю только ''Ленинград''. В конце концов, это всегда есть протест против режима, а режим каждый раз, в итоге, оказывается мерзким.
Татьяна Вольтская: И каждый раз профанирует название.
Борис Фрезинский: Сегодня ситуация кажется такой безнадежной, какой она не казалась даже при Брежневе, потому что тогда казалось, что этому можно вернуть человеческое лицо. Самое тяжелое - это, пожалуй, отношение к прошлому, которое не считается ни в какой мере интересным, достойным и так далее...
Татьяна Вольтская: То есть, вы считаете, что молодые не хотят о нем помнить?
Борис Фрезинский: Нет, они это все отринули.
Татьяна Вольтская: Ленинград, как явление - это имя катастрофы, - говорит поэт Сергей Завьялов.
Сергей Завьялов: Я был на поэтическом вечере одного финского поэта и там я познакомился с одним французом, который спросил: ''Ты что, из Ленинграда?.. У тебя много родственников погибло?'' То есть в восприятии человека определенного рода, определенного мировоззрения, определённых настроений, Ленинград - это как сказать: ''А вот я родился в Хиросиме''. Парадоксальным образом наша ленинградская литература, наши великие – Кушнер, Бродский, Соснора, из тех, кто родился до войны - эту тему как-то обходили. Мне кажется, что это не свидетельство какого-то равнодушия, инфантилизма, или бессердечия, а наоборот: это свидетельствует лишь о глубине травмы, которую перенесли все, кто связан с этим городом, через, скажем, своих родителей. Если вы с детства постоянно слушаете разговоры о Блокаде, то естественно, у вас возникает отторжение. И нужно, чтобы с вами что-то произошло, чтобы потом вы смогли своим собственным образом, через
свой собственный опыт завести подобный разговор. Скажем, гениальная книга об Освенциме, увенчанная Нобелевскими лаврами, это книга ''Кадиш по неродившемуся ребенку'' Имре Кертеса. Она как раз вся построена на том, что Освенцим это дыра, о которой не говорится ни слова. То есть на протяжении всей книги автор говорит о чем угодно, но только не об Осевенциме, где он был, потому что это единственное, о чем он может думать, потому что он травмирован настолько, что вся его личность уже срослась и слиплась с этой памятью. Кроме того, эта память еще имеет страшную особенность: когда физические силы человека начинают сокращаться, она как бы вылезает изнутри, из подсознания, и съедает человека. Человек, скажем, заболевает, сходит с ума. Ну, как это было с Целаном. Целан был не в Освенциме, он был в лагере значительно более легкого режима, потому что в Румынии погибло всего лишь 50 процентов евреев. Тем не менее, когда Целану исполнилось 50 и здоровые стало уже слабеть, он сошел с ума, а потом покончил жизнь самоубийством. Потому что после того, что человек пережил, он уже не может быть обычным человеком, он весь опален вот этим адским пламенем, как сказали бы романтики. Ни один из этих дискурсов, которые существовали до Второй мировой войны, не был адекватен описанию того, что произошло во время Второй мировой войны. И для этого нужно изобретение нового дискурса. А вот это как раз задача писателя.
Татьяна Вольтская: Не все согласны с тезисом о необходимости изобретения нового языка для отображения новой реальности. Говорит литературовед, филолог. Профессор Петербургского университета Борис Аверин.
Борис Аверин: Что касается Блокады, то я о ней очень много говорил, у меня сестра пережила блокаду - конечно, это страхи-ужасы, и вообще. А вместе с тем, моя сестра относилась спокойно и с шуткой. Я как-то ей говорю: ''Люся, а правда, что кошек ели?''. Она отвечает: ''Не говори глупостей — кошек съели в первый месяц''. Не в Блокаду ели кошек, а кошки исчезли в первый месяц из пищевого района блокадников очень быстро. Но вот этого сжигающего внутренности ужаса блокадного не было. И даже воспоминания, которыми она делилась, были такими — без провала в Освенцим. Вот это - особенность человеческой памяти. У меня мать выключала телевизор при любом кадре из войны, любой военный фильм для нее был неприемлем. Для не война это двое голодных, плачущих детей, для которых никогда не будет еды. Вот это для нее война. А все, что на экране показывают, это просто лучше не вспоминать.
Татьяна Вольтская: Борис Аверин сомневается также, что право писать о Блокаде имеют только те, кто ее пережил.
Борис Аверин: Естественно, Вадим Левенталь слышал о Блокаде от бабушек. Вот у Левенталя это Церковь - как она функционировала во время Блокады, пожертвования, которые приносили, как они туда ходили. Никогда я не слышал о деятельности церкви, кроме этого произведения.