Ирина Басова:
Ворую у всех понемногу -
У осени - лист золотой,
У ветра - ночную тревогу,
У моря - желанный покой.
Луна на ущербе устало
Сама отдает серебро.
Март всхлипнет водицею талой -
Я слезы краду у него.
Иван Толстой: Моя сегодняшняя собеседница – парижанка, с которой я познакомился в 1988 году в редакции еженедельника ''Русская мысль'', где Ирина была редактором, а подрабатывал внештатным корректором – должность еще ниже коллежского регистратора, говоря в гоголевских терминах. Для меня Ирина навсегда остается с фамилией Заборова – так она фигурировала на страницах газеты, так ее называли по мужу – знаменитому парижскому художнику, одному из самых успешных зарубежных русских.
Потом я узнал, что она – дочь поэта Бориса Корнилова, погибшего во время большого сталинского террора, и что отца своего она не знала, выросла с отчимом. А еще позже, – что она и сама – поэт, пишущий под именем Ирина Басова.
Книга, вышедшая в петербургском издательстве ''Вита Нова'', - это уже четвертый томик на поэтической полке. Он назван ''Избранная лирика''.
Ирина Басова:
Смутно пишется в смутное время.
Ах, о чем? Ни о чем, ни о чем.
Простота под великим запретом
Сам поэт перед ней — палачом.
Он терзает себя и бумагу,
Сам не зная, куда заведет
Даже маленькая отвага,
Даже тихий крестовый поход.
И беспомощный перед обвалом,
Перед ликом земли одинок,
Он встречает с открытым забралом
Тень, ступающую на песок.
Иван, я, видимо, стихи писала всю жизнь, с детства. Просто вы не всегда были внимательны ко мне, как к поэту. У меня вышла в девяносто-каком-то году, даже позже, неплохая книжка стихов в издательстве ''Алетейя'' в Санкт-Петербурге. И, кстати, многие из тех стихов вошли в эту книжку.
Иван Толстой: Значит ли это, что вы пишете стихи чуть больше десяти лет?
Ирина Басова: Нет, я пишу стихи больше… Не хочу говорить.
Иван Толстой: Ну, больше 10 лет.
Ирина Басова: Значительно больше. Дело в том, что если у вас будет время почитать мою книжку, в ней есть мое авторское предисловие. Я вообще не люблю поэтические сборники, где кто-то пишет о них со стороны. Я считаю, что только автор имеет право что-то написать о своих стихах, потому что, как правило, это похоже немножко на похоронные речи: хорошие стихи, нехорошие, все равно хвалят. Я к стихам отношусь, если можно найти четкое слово, честно. Для меня это никогда не было профессией, в том смысле, что надо садиться и писать. Для меня стихи - это был уход от печали, от боли в другую печаль, но в печаль, которая все-таки расползается немножко выше нашей рутины. Вот и все.
Стихи мои, как правило, писались в моменты, когда мне было очень трудно и тяжело. Вот в этой книге, например, стихи, которые я сама больше всего ценю, были написаны в тот момент, когда нами было принято решение об эмиграции. Даже не нами, а моим мужем. Мое сопротивление этому процессу, выплескивалось в стихах. Первая часть этой книжки написана приблизительно в это время.
Иван Толстой: Вы сказали, что решение об эмиграции принято вашим мужем. Значит ли это, что если бы мужу было все равно или решение принимали вы, то эмиграции не было бы?
Ирина Басова: Я думаю, что я бы не уехала никогда. Потому что эмиграция - это был политический акт. Я не была никогда политически ангажирована. И я выросла на берегу моря, я думаю, это может быть связано с этим.
Иван Толстой: Какого моря?
Ирина Басова: Черного. Может быть, поэтому у меня всегда были более высокие планки, чем ежедневная, сиюминутная политика. И в стихах, и в прозе, и в чем угодно мне хотелось немножко отстраниться, устраниться. Эмиграция это, по-моему, дело, скорее, мужское, женщины, они более консервативны. Помните, у Пастернака в ''Докторе Живаго '': женщине надо забраться с ребенком на какие-то полати наверху. У меня такая конструкция, что мне хорошо, лишь бы меня не трогали.
Но мне так повезло в жизни, что муж у меня с совершенно противоположным знаком, и в какой-то момент я поняла, что оставить я его не могу, он без нас уезжать тоже не хотел. В общем, получилось так, что я приехала. О чем я не жалею. Потому что, опять же, я так устроена, что я, как правило, назад не оглядываюсь. Я очень не хотела уезжать, но с первой же минуты у меня не было никакой ностальгии. Ну, и потом претензий к советской власти у меня было, может, даже больше, чем у моего мужа, поэтому как-то все в конце концов встало на свое место.
И, конечно, большую роль сыграло то, что я смогла в эмиграции работать с родным языком, это был великолепный подарок жизни и, конечно, десять лет в ''Русской мысли'' мне было немножко не до стихов. Вы знаете немножко обстановку в газете - газетная работа не располагает ни к каким мечтаниям. Вот пока все, что могу сказать об этом, хотя это разговор, который может вестись целый день, неделю, месяц. Это течет, как жизнь.
Иван Толстой: Когда вы стали ощущать себя как ''себя'' в жизни?
Ирина Басова: Я думаю, что это произошло довольно поздно. Я уже училась на биофаке, я — генетик, и я думаю, что в нас во всех заложена программа: одни могут в 10-15 лет быть уже зрелыми людьми и в 60 лет они уже закончились, а есть люди, которые более медленно развиваются. Я думаю, что я развивалась более медленно, хотя мои воспоминания детские очень цепкие и очень оценочные. Не просто я себя вижу где-то, это всегда была какая-то этическая оценка того, что происходило со мной и вокруг меня. Ощущать себя человеком, я думаю, я стала после рождения моего сына. Мне было уже 32 года, какой-то был такой перелом.
Я очень много говорю о биологии, о генетике, потому что считаю, что это очень важный момент, который почему-то в нашей жизни мало кто принимает во внимание. Но, тем не менее, это так. Моя дочка родилась, когда я была совсем еще молодая, я росла вместе с ней, в каком-то смысле, но вот когда родился сын, я помню, это было такое совершенно новое восприятие мира, новое мировоззрение, появилась ответственность, ощущение ответственности, которое прежде таким легким флером было затуманено, а тогда появилось четкое ощущение ответственности не только за его жизнь, но, вообще, за жизнь. Я поняла, что от каждого из нас зависит (это патетично немножко сказано), но - судьба всей планеты, всей цивилизации.
Иван Толстой: А стихи вы начали писать до рождения сына?
Ирина Басова: Я вам говорю, что стихи я писала всегда, даже в школьную стенгазету я писала стихи. К писанию стихов меня подталкивала мама. Дело в том, что для нас, в моей семье, стихи - это были наши молитвы, это были наши колыбельные, песни, стихи - это было все. Мама знала всю русскую поэзию наизусть. Мы жили в необычайно тяжелых условиях, как и все, как и вся страна, как и все люди: это были послевоенные годы.
Нашу семью судьба забросила в Крым. Мама заболела туберкулезом во время блокады и во время последующей эвакуации. Мы приехали в Крым, который меня воспитал, меня вырастило Черное море. Я думаю, что мне в этом смысле очень повезло. Крым был, как вы знаете, нищим, татары были выселены, купить кусок хлеба было невозможно - даже имея полную сумку денег нельзя было купить хлеба. И вот я помню эти картины, как мой второй папа ходил с сумкой, набитой ''керенками'', и не мог принести домой кусок хлеба. Но стихи нам давали возможность жить и дышать, и первое, что появилось в нашем довольно скромном крымском жилище, - это были книжные полки, которые папа сам сколачивал. Потому что книги можно было купить. Нельзя было купить хлеб, но книги можно было купить. Вся поэтическая часть моей библиотеки, которую вы видите, привезена оттуда. Это библиотека, которая мне досталась от моей мамы. Поэтому для меня она имеет двойную, тройную, десятикратную ценность.
Что это я - все о печали?
Или застыну вдруг в молчанье,
Тяжелый вдаль направив взгляд.
- Что видишь? - други говорят.
- Что вижу? - улыбнусь смущенно
И отшучусь, и полусонно
Глаза прикрою. И солгу.
О том я молвить не могу.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о вашей маме. Ее пристрастие к литературе связано с ее трагическим браком или она вообще обладала своей внутренней литературной силой и любовью к литературе?
Ирина Басова: Безусловно, я думаю, что если бы она не обладала этим даром слушать и воспринимать стихи, не было бы ее брака. Она вышла замуж, когда ей было чуть больше 16 лет, когда на горизонте появился Борис Корнилов, мой отец, с которым я не была знакома, и этот брак длился до самого момента, когда за ним пришли. Это было за два месяца до моего рождения.
Мама выросла в очень интеллигентной семье, она получила прекрасное образование, и я думаю, что все как-то вместе совпало. Я думаю, что Корнилов, деревенский хлопец, необычайно талантливый поэт, но такой - с нутряным талантом, это был, наверное, хороший союз. Ленинградская, санкт-петербургская семья мамина - это из поколения в поколение старые санкт-петербуржцы, я думаю, что это не случайно соединило их. Вы знаете, что у Бориса Корнилова была первая жена Ольга Берггольц, но они были люди, вышедшие примерно из одной среды. Это всегда, наверное, очень хорошо поначалу, но потом, может быть, происходит, может быть, не происходит какой-то расход. Я думаю, что в случае с моей мамой и отцом там было всегда взаимное любопытство: у него было любопытство к той среде, откуда она вышла, у нее было тоже любопытство, это может такое слово немножко вольное, интерес. Это имеет очень глубокие корни, потому что я, спустя много лет... Мне же не говорили об истории моего появления на свет. Маму и меня спас друг семьи, прекрасный художник, который был тогда тоже мальчишка, он был студент Академии художеств. Он просто увел маму, беременную, с пузом, из дому, потому что на самом деле той же ночью пришли за ней. Так что, в общем-то, чудо, что я сижу рядом с вами. Прошло какое-то время, и они поженились. И он всегда был моим отцом, прекрасным отцом, кстати, я его любила и люблю, и называю его ''папой'', и в то же время я понимаю, что я тоже немножко из других клеток создана. Вот странное такое ощущение, но, тем не менее.
Спустя много лет после маминой смерти уже, мама мне так эту тайну и не хотела открыть - сначала боялись преследований, потом началась охота на детей врагов народа, потому что должны были мстить, и тогда таскали моего второго отца, потому что они-то все знали, а я-то ничего не знала. И мой второй отец меня защищал грудью от всех этих гэбэшных притязаний. И кончилось это тем, что я все-таки узнала от мамы о своем рождении.
Как-то, после маминой смерти, получила увесистый пакет, в котором лежали письма, написанные маминой рукой. Сверху лежало письмо: ''Дорогая Ирочка! Из этих писем ты узнаешь о многом. Твоя Таисия Михайловна Корнилова''. То есть, мама всю жизнь, на протяжении всех лет, переписывалась с матерью Бориса Корнилова. И Таисия Михайловна разумно решила, что я должна это узнать не от нее, не от соседки по квартире, а от мамы. Она мне прислала все эти письма, которые у меня здесь, которые я сейчас готовлю к публикации - Пушкинский Дом их будет публиковать с моими комментариями. Для меня это очень важно, потому что как-то так получилось, что как бы мамы не существовало. Хотя последние десять лет жизни Корнилова - его самый сильный период, самый сильный в творческом плане период, когда он уже стал становиться зрелым, настоящим поэтом, прошли рядом с мамой. То есть, вся лирика последних десяти лет, я не могу сказать, посвящена ей (я не знаю, кому поэт посвящает стихи), но, во всяком случае, одухотворена ею. Сначала страх перед Сталиным, потом страх, что я останусь круглой сиротой. Родители мои не знали, как я отреагирую, если вдруг мне расскажут правду. Я думаю, что я бы отреагировала замечательно, я бы просто еще больше полюбила своего второго отца, вот и все.
Но мне очень жаль, что я мало знала об этом периоде жизни моих родителей. Мама рассказывала много, я знала, что она дружила с Зощенко (мы жили на одной площадке). Мы все выходцы из дома на Канале Грибоедова, номер 9. У меня есть фотография, где я стою около него. И мне очень жаль, что мама рассказывала много, но всегда не до конца.
Потом, я помню, приезжали к нам мамины друзья еще по Питеру - Ольга Форш приезжала, приезжала Мара Довлатова, приезжали Паустовские. Это наше местожительство в Крыму давало возможность этому общению, потому что были Дома творчества в Ялте, в Алупке. И я помню, что когда приходили очередные гости, которые знали то, чего не знала я, мой папа, Басов, брал меня за плечи и говорил: ''Моя дочь''. То есть, как бы первой фразой он пресекал любую возможность...
Иван Толстой: Возможность бестактности какой-то.
Ирина Басова: Ну, ничего, что делать - бывали ситуации пострашнее. Короче, бабушка мне прислала все мамины письма, мамы уже в живых не было, я уже жила в Минске с Борисом. И я села в самолет и полетела знакомиться с бабушкой. Последний мой визит в Семенов был в 2007 году, когда страна отмечала столетие со дня рождения Корнилова. Я была почетным гостем.
Иван Толстой: Это было где?
Ирина Басова: В Семёнове, Горьковская область, Нижегородская губерния. ''И в синь семёновских лесов'', - цитирую папу. Но это не первый раз - я там бывала уже, я там была несколько раз, пока бабушка была жива. Когда я приезжала последний раз, это было незадолго уже до нашей эмиграции, это был 1978 год, перед самой бабушкиной кончиной. Она жила уже у своей дочки, у сестры Бориса. Они все были сельские учителя. Она лежала в такой деревенской избе, отгороженная занавеской, похудевшая, она такая всегда полная была, а тут такая похудевшая, почти до неузнаваемости, и так в полумраке она видит, то ли ей сказали, что я приезжаю, все-таки голос крови всегда очень силен, и она мне говорит: ''Люся''. То есть, она меня назвала именем мамы. И вот тогда я поняла, что насколько это все... Ведь прошло 40 лет со дня гибели Бориса. Я очень рада, что я с ней познакомилась. Кстати, у бабушки в доме я познакомилась и с Ольгой Федоровной Берггольц тоже.
Ты-то знаешь, что теряешь,
Я-то знаю, что ищу -
Сущую, сущую, сущую безделицу:
Шитый коврик на стене
С лебедями на воде,
Стрекозами - над водой,
Чтобы синь перед глазами,
Чтобы - город золотой,
Чтобы небо как защита
И звезда к луне пришита
Грубой ниткой холщевой.
Чтобы вкус родного слова
Не растаял в барстве,
За морями, за долами,
В тридевятом царстве.
Иван Толстой: Как раз о голосе крови я и хотел вас спросить. Насколько это мистически ощущается, насколько вы слышите в себе, я не могу сказать - что, но вот этого человека, стихи которого вы можете открыть том и почитать? Насколько он вам родной через стихи?
Ирина Басова: Через стихи - не думаю, Иван. Дело в том, что, если говорить о моих учителях (в кавычках или без кавычек), моя теория заключается в том, что поэзия, как феномен, это все ученичество, всякий поэт принимает мессаж, слышит сквозь шумы времени голоса своих учителей. Так вот, моими учителями я могу назвать Мандельштама, я могу назвать Ахматову, безусловно, в какой мере Пастернака, но никак не Корнилова. Потому что в нем очень сильно развита мужская, мужицкая часть природы, а я все-таки немножко женщина. Для меня это все очень сильно, я поэзию предпочитаю на каких-то скорее полутонах, недоговоренность.
И потом, конечно, преступление, что его так рано убили, ему был 31 год, когда его убили, Иван, я думаю, что из него был вырос настоящий большой поэт. Я часто перечитываю его стихи, потому что, да, вы правы, мне хочется сквозь стихи его понять. Но мне проще его понять через меня саму. И когда я делаю такой обзор от его первых сильных стихов к его последним (это цикл, посвященный Пушкину), как менялась его тональность, как голос становился тише, но убедительнее. Вот эта боль — не проходящая. И никогда не прощу то, что убили моего отца, конечно, но это более абстрактно, чем то, что убили поэта, который был на взлете, это как поднимается самолет, вот он уже набирает высоту и тут же его пристреливают.
За все безмятежные годы
Расплатой бессонные ночи.
За ту молодую свободу -
Бессильем изломанный почерк.
Тяжелые крылья метафор,
Печали привычное бремя.
Душа, как кочующий табор.
Уходит в холодную темень.
Ступает босыми ногами,
Распахнута настежь, и вольно
Ей петь в общем шуме и гаме
О том, что и страшно, и больно.
* * *
Мы - дети осени,
Мы - сироты цветенья,
Мы - пасынки тепла.
Живую дымку нашего рожденья
В холодный воздух выдохнула мгла,
В сырую скудность убранного сада.
Нам невдомек, что где-то лето есть
И тучно налегают на ограды
Удача, щедрость и благая весть.
Наш мир - стерней покрытые поля.
Но легкий свет осеннего разлива
Мы пьем, пьянеем и шумим игриво.
И пусть другим взбухают тополя.
Мы - дети осени.
Но как румянец ал,
Багрян, червонен в пору листопада.
Не зная большего, нам большего не надо.
Иван Толстой: В своей новой книге, названной ''Избранная лирика'' и выпущенной петербургским издательством ''Вита Нова'' Ирина пишет:
''Моим первым достижением на поприще литературы было сочинение на аттестат зрелости. Чехов, ''Вишневый сад'' - я толком и не помнила фабулу. Но другие темы были еще более туманные, и я отчаянно бросилась сочинять свою версию из слов, которые были близки и знакомы, — сад, вишневый, Чехов (чей домик был неподалеку, в Аутке, на окраине Ялты). Единственная цитата, которая пришла мне на память, была вообще из другой пьесы, но и она пригодилась:''в человеке все должно быть прекрасно...''. В результате получилось сочинение ''на вольную тему'', написанное на одном вдохновении. Как ни странно, я получила за него пятерку. Я заканчивала школу. Никакого литературного опыта у меня не было. И даже в голову не приходила профессия, связанная с языком, - даже в таком банальном варианте, как учительница русского языка. Но у меня был опыт, накопленный поколениями предков и записанный в генах. Опыт собственного рождения, детства, взросления, опыт культуры и языка. И еще: опыт общения с природой, с морем - редкий подарок, который выпадает далеко не каждому. Стихи приходили, когда душа была готова их принять. Эта готовность и была вознаграждением. Испрашивать чего-либо сверх казалось излишним. ''Печататься'' не являлось необходимостью, так же как ''не печататься'' не было принципом. И сложилось так, что всякого рода соблазнов советской литературной жизни для меня не существовало. Слова ''литературный институт'' звучали бессмыслицей. Но одновременно с пониманием того, что поэзия не может быть профессией, пришло и понимание, что нет поэзии без профессионализма. В это понятие я вкладываю ответственность перед языком, осознание своей миссии. На том пути, который предначертан не им, поэта ожидают разного рода открытия. Для меня, например, одно из первых: ''теория о второй строчке''. Поясню: первую строчку поэту дарит небо. Но вторую он должен найти сам, и скорее угадать, чем придумать. Потому что когда небо дарит тебе первую, то оно знает и вторую. Надо сказать, что это серьезная и важная работа. И если вторая строчка угадана - все в порядке, дальше в виде поощрения пишется все стихотворение. Если же не угадал - стихотворение не удалось, неудача. Я это проверяла многократно и на собственном опыте, и на опыте других. Другой раз откроешь книжку - какая замечательная первая строчка, а потом - провал. Стрелочник ошибся, и поезд катит на полных парах по чуждому пути в совершенно противоположную сторону. А иногда - бывает такой счастье, что тебе диктуют и вторую строчку вместе с первой, а то и целую строфу, а то и целое стихотворение. Но это редкое чудо. (Так мне было ''продиктовано'' стихотворение ''Крым''...). Если поэту повезло быть составителем собственного сборника, здесь его также ожидают некоторые сюрпризы. Стихотворения, собранные вместе в определённом порядке по воле автора, в результате оказываются его портретом. Который, увы, не всегда автору льстит. Однако только это соответствие личности и слова может служить гарантом истинности написанного. И еще: осмелюсь поделиться своей уверенностью в том, что поэзия - как некий феномен - вся является ''ученичеством''. И результат ее по внебальной системе оценки зависит от способности ученика расслышать сквозь шумы времени близкие по тональности голоса своих учителей''.
Иван Толстой: Шагнем в эмиграцию. Что происходит с ощущением русского языка в иноязычном мире? Набоков говорил, что это высшее счастье - говорить на русском языке в эмиграции. Какие у вас взаимоотношения с русским языком на чужеродном фоне?
Ирина Басова: Вы знаете, Иван, я опять же писала в предисловии своем, что, конечно, эмиграция поэта - это отсутствие фона языкового, но повышение внутреннего фона языкового. Так что это компенсация довольно щедрая. Мне повезло, что у меня русская семья. С мужем мы говорим по-русски, мы ругаемся по-русски, дети мои тоже выросли в России. И потом мне повезло - практически сразу я начала работать в русской газете, очень активно работать - писать, слушать, ругаться, выяснять отношения.
Однако я помню, что несколько лет назад, это был 2004 год, по-моему, мы приехали в Москву - в Третьяковской галерее была выставка моего мужа. Собрались друзья, конечно. Я помню, что такой чудный театральный художник Игорь Попов подозвал своего внука и говорит: ''Иди, послушай, на каком языке говорит эта тетя''. И я поняла, что, помимо всего прочего, мы еще остаемся хранителями языка. Потому что сейчас, когда я общаюсь, когда я слышу на улице русскую речь, я иногда не понимаю, о чем идет речь. И здесь даже дело не только в ненормативной лексике, не во всяких англицизмах и прочее, а меняется фонетика языка. И я думаю, что в каком-то смысле, если говорить высокими словами, наша миссия еще и в том, чтобы сохранить какой-то более или менее выкристаллизованный русский язык.
А сегодня вообще говорить о том, что мы изолированы невозможно. Слава богу, мы с вами сидим в Париже, разговариваем по-русски. Большую часть своей парижской жизни я говорю по-русски. У меня подруга, моя главная подруга, она профессор русской грамматики в Сорбонне, поэтому если у меня какие-то возникают маленькие вопросы... Но мы тут спорим, потому что грамматика - одно, а поэтическое слово это другое. У меня нет ощущения, что я оторвана от языка. Более того, у меня иногда спрашивают в такси, слыша мой акцент, мою национальность. И я подумала, что для меня национальность - это мой язык. У меня французский паспорт, но, конечно, я русская, естественно. Национальность - это язык.
Иван Толстой: То, что ваш муж - художник, как-то сказывается на взгляде на мир, на слово, на темы ваших стихов? Вообще близость, ваш жизненный путь, пройденный бок-о-бок с человеком другого искусства, каким-то образом что-то сформатировал в вашей душе, в вашем представлении о мире, в том, как нужно себя выражать?
Ирина Басова: Не думаю. Дело в том, что я выросла в ателье художника. Мой второй папа, Яков Басов, он художник, прекрасный художник, и он мне значительно более близок по своей палитре, нежели Борис. Мы с Борисом, думаю, как раз люди с обратными знаками, мы не похожи как брат и сестра. Но то, что он художник, мне это близко, приятно и хорошо, я могу быть ему полезна в каком-то плане, я могу быть зрителем, я могу быть критиком, я могу быть благожелательным зрителем и благожелательным критиком. Но сказать, что поэзия каким-то образом связана с его живописью или наоборот, нет, это будет большая натяжка. В каком-то из своих интервью я сказала, что к золотой середине общего мнения мы идем с противоположных сторон. Но и он, и я, мы с уважением относимся к тому, что каждый из нас делает, для меня тоже его оценки необычайно важны. У него замечательное чувство слова, и недавно вышла его книжка в издательстве ''Вита Нова'' в Санкт-Петербурге. Я помогала ему разбираться с рукописями, я все-таки редактор семейный. А сейчас я ее прочитала уже взором не редакторским, а читательским, мне очень понравилась эта книга, и я в каких-то местах просто даже хохотала. Что совершенно неожиданно, потому что его образ в моем сознании это, скорее, образ такого человека серьезного, сумрачного.
По лесенке к небу -
Довольно крута.
Отстала, устала -
Дай руку...
Вот так потихоньку
Идем в небеса,
Неся за спиною разлуку.
Иван Толстой: Интересные русские во Франции, которые вам встретились, бывшие русские, древние русские, средние или новые - какой опыт у вас от общения с этими зарубежными русскими и какие были самые интересные фигуры?
Ирина Басова: Я тоже уже писала где-то, что у меня была дружба с замечательным человеком, я была просто в него влюблена, он был намного старше меня - Кирилл Наумович Куперник, психиатр, редактор главного журнала по психиатрии, один из основателей Ассоциации по борьбе с использованием психиатрии в политических целях. Необычайно интересный. Но самое прекрасное, самое неожиданное было, что я пришла к нему брать интервью, и у него был великолепный русский язык, богатый, нюансированный. И вот я этого момента началась наша дружба, которая закончилась его кончиной.
Вторым таким же героем был мой друг Курганов, астрофизик. Тоже намного старше меня, тоже, к сожалению, его уже нет на свете. Но, во-первых, история и того, и другого была интересна. Курганов вообще мальчишкой, 14-летним мальчишкой пресек всю Европу - он шел в маме своей, которая каким-то другим образом смогла эмигрировать. Я к чему все это говорю? Это были мальчики, которые были воспитаны до Великой Октябрьской социалистической революции, которые воспитаны были в настоящих русских семьях. А что такое воспитание в настоящей русской семье? Это дать человеку чувство ответственности за себя, за свою жизнь, без всяких коллективных заклинаний, без всяких пионерских галстуков, без всяких стояний у доски почета. То есть, это люди, которым внушалось, видимо, с детства, что они, как личность, уже являют ценность собой, вне всякого коллектива, вот они такие, но за это надо платить таким же отношением к человеку, который рядом с тобой и по отношению к обществу - никто не должен за тебя принимать решение, никто не должен думать. Я помню, мне как-то в Библии попались эти слова, которые я часто вспоминаю: ''Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков''. Для меня этот девиз очень важен.
Иван Толстой: А Первая эмиграция, вообще, как феномен, вас заинтересовала? Вы хотели узнать этих людей, вы стремились к ним, как редактор ''Русской мысли''? Вы спешили брать у них интервью, поймать уходящую натуру? Что это было за явление для вас - Первая эмиграция?
Ирина Басова: Во-первых, мы уже поймали самый хвост, уже не было никого. Ну, кто? У нас сидела наша замечательная Нина Константиновна со своими кошками, которая была очаровательна, но с которой у нас практически не было никаких общих точек соприкосновения, кроме, опять же, кошек. Нет, у меня не было такого любопытства. У меня вообще мало любопытства к прошлому. Это, наверное, изъян определённый, и мне стыдно в этом признаваться. То есть, я люблю русскую литературу, я люблю русскую поэзию, я Ломоносова читаю с большим интересом, но, видимо, я натура, которая устремлена вперед. Опять же, в этом есть что-то очень женское, женщина растет вместе со своими детьми, ее меньше интересуют свои бабушки и дедушки, чем дети, которым она должна указать путь определенный. Я полагаю, что у меня такое было отношение к жизни и сейчас оно перекинулось на моих бедных внучек.
Иван Толстой: А те, кто разделили с вами общую судьбу - Третья волна эмиграции, - что-то для вас она значила? Это люди, которыми можно было интересоваться или вы держались и от них подальше? Ведь очень многие относятся как раз к Третьей волне вполне с предубеждением.
Ирина Басова: Нет, у меня не было никого предубеждения, более того, я 10 лет проработала с людьми, к которым я питала необычайное уважение. Для меня это не была Третья эмиграция, для меня это были мои соотечественники, для меня это были люди, с которыми мы делали одно дело. И я думаю, что те 10 лет, которые я проработала в ''Русской мысли'', были самыми полноценными для газеты. Это было время, когда еще перестройка не грянула, это был единственный рупор правозащитного движения российского, наша газета была запрещенным в России изданием, ее провозили под пальто, за газету наш сажали. И это необычайно великая честь, признайтесь. И у меня всегда было это ощущение, что я делаю вместе со своими коллегами какое-то очень важное дело. Вот тут у меня, наконец, и появилась возможность высказать все то, что, вероятно, у меня копилось. Хотя я не была никогда журналистом политическим, и потом рядом со мной были такие зубры, как Гинзбурги, как Буковский, как Максимов, как Наташа Горбаневская. Я не собиралась устраивать бега рядом с ними. Их путь - Вадик Делоне, который вот сидел часто в этой квартире, - они выбрали себе этот путь с юности, и они продолжали идти этим путем.
У меня путь был немножко предопределен другим - моей биографией, моей жизнью с мужем, может быть, более благополучной, чем у моих коллег. И все-таки во мне всегда жил поэт. А поэт, я думаю, он всегда немножко сам по себе, немножко со стороны, немножко не принадлежат ни к какой группе, тем не менее. Если ты принадлежишь группе, ты - не поэт. Это я сейчас вам говорю, эта мысль мне пришла сию минуту, но я думаю, что даже все эти наши группировки - символисты, акмеисты - это все равно было чисто формально, они все равно каждый был изолирован и один не похож на другого, согласитесь. Никто из них друг на друга не похож. Вот вся наша компания российская, она очень друг на друга похожа. Кстати, о поэтах. Мне бы хотелось отдать честь, сказать. Мы учились в Москве с Борисом, я училась в Университете, а он - в Академии художеств. Но, как ни странно, нашими друзьями всегда были поэты. Случайно - мы никого не искали. И одним из первых моих друзей, возлюбленных друзей, был Стас Красовицкий.
Иван Толстой: Знаменитый и легендарный.
Ирина Басова: Да, но это было наше поколение, это были наши застолья, это были стихи, которые он читал. Вот это все меня воспитывало тоже. И при них, конечно, я даже не заикалась, что я что-то пишу, это мне было совершенно не важно. И когда мы приехали в Минск, тоже нашими друзьями стали поэты. Среди них был прекрасный поэт Григорий Бородулин, Гриша Бородулин, который, в качестве исключения, только со мной говорил по-русски, а так он только по-белорусски, замечательный поэт Наум Кислик, которого мало кто знает, но это был великолепный поэт, это поэт, который прошел войну - это уже другая компания. Его тоже нет уже на земле.
Наш мир закатился и сник,
Ушел как луна за сараи.
И вот мы остались одни -
Изгнанники бедного рая.
И вот мы остались одни,
Свободные как альбатросы,
Смотреть, как садятся они
На голые эти утесы.
Одни, в целом мире одни,
Нас бросила буря на скалы
И щедро холодные дни
Окрасила воздухом алым.
Иван Толстой: Какими вы воспитывали ваших детей, как быть с проблемой их самоидентификации?
Ирина Басова: Вы знаете, к стыду своему, я их никак не воспитывала. Я думаю, что детей воспитывает воздух, которым они дышат. Никаких нравоучений. Когда дочь моя родилась, я была совсем молодая, мы проводили лето на море, я была всегда их учителем плавания, очень хорошим учителем плавания, они у меня все прекрасно плавают, и внуки тоже. Ну как воспитывать? Я думаю, что можно их воспитывать только самим своим присутствием, своим воздухом. Вот воздух, которым дышит семья, это и есть то воспитание. Я даже их не ругала, по-моему, за двойки.
Иван Толстой: А что касается русского языка и их зарубежья, насколько они поддерживают в семье свою русскость, насколько они стремятся ассимилироваться и раствориться, какие чувства им в этом смысле ведомы?
Ирина Басова: Моя дочь приехала в эмиграцию уже довольно зрелым человеком - она уже училась в университете в Минске, ей было 19 лет. Для нее был этот разрыв очень драматичен, но очень скоро она вышла замуж за американца русского происхождения, и у них русский язык в семье продолжал жить. Америка это вообще немного странная страна - там как бы все эмигранты, поэтому они очень спокойно относятся друг к другу. У Марины получилось так удачно, что у них друзья примерно все их возраста и такой же судьбы, поэтому они говорят по-русски друг с другом. Их дети практически по-русски не говорят, но мои внучки говорят - Марина прилагала специальные усилия, чтобы у нее в семье сохранился русский язык. Америка это другая страна, русский язык там это все-таки какой-то десерт, я бы сказала, это не то, чем можно наполнять свою жизнь. Европа это другое. Кирилл в определенном возрасте вдруг повернулся к России больше, чем когда бы то ни было. Когда он рос, конечно, в семье мы говорим по-русски, но он учился во французской школе, какие-то вещи ему проще объяснять и говорить по-французски, безусловно. Но он очень часто работает с русскими музыкантами, его исполняют замечательные русские пианисты, он выступал и его вещи в играли на Московском осеннем фестивале несколько лет назад. То есть, при всякой возможности он поворачивается к России, хотя ездит туда не часто. Просто у нас там нет семьи, у нас там нет жилья. Но, тем не менее, Кирилл всегда пишет и говорит словами и нотными знаками о том, что он воспитан русской классической музыкой. Это возникло совершенно непонятным образом, потому что у нас дом скорее поэтический, нежели музыкальный, у нас музыкантов в семье не было. Однако для Кирилла его кумиры - это Скрябин, я так думаю, Рахманинов. Даже, скорее, в первую очередь - Рахманинов. Это Шостакович, Стравинский, Прокофьев - вот это те люди, с которыми он говорит на своем музыкальном языке. Он, кстати, написал неплохую сюиту, посвященную Шостаковичу, которая была издана хорошим издательством здесь, во Франции. Я сама к музыке имею отношение очень по касательной, только через своего сына, правда, я ее люблю и мы ходили часто в Зал Плейель, который быль напротив нашей редакции, как вы помните.
Я сейчас много перечитываю стихов моих современников, скажем так, потому что мне хочется своими словами, прозаическими словами определить какие-то важные для меня вещи: что такое поэзия и откуда она возникает, в чем разница между поэзией и не поэзией, графоманством и большой поэзией, и так далее. Мои стихи строятся все-таки, я думаю, по какому-то музыкальному ряду, фонетически строятся, во всяком случае, я проверяю их ушами очень часто.
Иван Толстой: Давайте проверим их ушами сейчас, если можно.
Ирина Басова: Я смущена, потому что никогда, Иван, я не читала публично своих стихов, признаюсь вам, это будет премьера. Вот эта книжка, которую я открываю, она у меня называется ''В трех книгах''. Эти три книги я могу так объяснить. Первая часть - это стихи, написанные в России. Надо сказать, что отбор был очень жесткий, мне совершенно не хотелось в эту книгу впихнуть большое количество стихов - только ''шедевры''. И первая часть - это стихи, которые были написаны в России. Большая часть написана в тот период, когда мы собрались уезжать и когда я спасалась стихами от депрессии просто.
Вторая часть написана после того, как я рассталась с ''Русской мыслью'' и вдруг оказалось, что я могу дышать стихами, потому что десять лет в ''Русской мысли'' это было совершенно не мыслимо.
А потом еще какое-то десятилетие прошло и наступает в определённом возрасте какое-то третье дыхание, второе дыхание, в общем, какое-то новое дыхание. Поэтому я эту книжку поделила на три части. Я вам прочту, может быть, из каждого периода по одному стихотворению.
Только с морем...
Я чувствую солидарность,
С этим миром,
Что переполнен:
Ни лазейки,
Ни малой щели -
Все заполнено.
Как хотели
Слиться, свиться,
Словами спеться.
Небо, свесившись,
Удивлялось.
Ты явил мне такую милость
На такую простую малость...