Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. Мой собеседник в московской студии - Андрей Гаврилов. О культуре - на два голоса. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Сегодня в программе:
''Мечты и звуки'' – эссе Бориса Парамонова об операх на киноэкране,
Памяти актера Льва Круглого,
Культурная панорама и редкие музыкальные записи. Что, Андрей, прозвучит сегодня?
Андрей Гаврилов: Сегодня я решил сделать шаг в сторону от нашего обычного жанра (все-таки мы как-то придерживались джазовой направленности в наших программах) и музыку дать совершенно другую, тем более, что есть повод. Сегодня мы будем слушать песни, фрагменты альбомов, разные записи замечательного человека, прекрасного поэта, великолепного музыканта, гениального певца Алексея Хвостенко, которому недавно исполнилось 70 лет.
Иван Толстой: Культурная панорама. Две неизвестные ранее скрипичные сонаты Антонио Вивальди (а то мы с вами, Андрей, как-то забываем великую классику) были найдены сотрудниками лондонского Музея бесхозных вещей. Об этом сообщает ''Би-Би-Си'' Музыкальные произведения пролежали 270 лет в толстой пачке с рукописями, ранее принадлежавшей покойному бизнесмену Джеральду Коуку. После его смерти коллекция попала в музей. Бумаги датируются 1715-1725 годами. Сонаты Вивальди соседствовали в этом собрании с трудами Генделя, Корелли и Перселла. Сонаты были зачислены в антологию Вивальди, но эксперты получили к ним доступ только после занесения информации в каталог музея. По словам одного из музыковедов, мелодия сонат проста, и, скорее всего, они писались известным скрипачом для непрофессионалов.
Вот у меня такая шикарная была новость, Андрей. А вы чем ответите достойным?
Андрей Гаврилов: Я просто хочу напомнить, что совсем недавно, (учитывая, как давно жил Антонио Вивальди), было обнаружено еще одно, ранее неизвестное или забытое, в любом случае неведомое произведение Вивальди. Это была нотная запись концерта для флейты, двух скрипок альта и контрабаса. Если я не ошибаюсь, этот концерт назывался ''Великий Магол''. Как и в случае с этими сонатами, бумага, на которой были записаны ноты, давно хранилась в коллекциях, собраниях, архивах. Это не тот случай, когда музыковед шел мимо помойки и, вдруг, бросив взгляд, увидел божественные ноты. Ничего подобного. Эта бумага уже была каталогизирована, подшита, стояла на полках, пока в ней, наконец, не разобрались. Вот мне становится интересно - чем больше мы с вами, Иван, обсуждаем подобные новости, меня уже не удивляет то, на дне реки найдена древнеримская статуя или на дне моря найдено 200, 300, 500-летнее шампанское, а вот то, что стоит на полках и то, что, вроде бы, мы, человечество, должны знать, вдруг выясняется, что мы совсем не знаем. Это странно.
Иван Толстой: Андрей, как только выйдете из студии, поройтесь как следует в бардачке своей машины и найдете какую-нибудь шикарную рукопись великого романа.
Андрей Гаврилов: Рукопись, найденная в бардачке в Сарагосе, я понимаю.
Иван Толстой: Между тем, еще музыкальная новость. Неизвестная опера Шостаковича впервые будет поставлена не где-нибудь, а в Лос-Анджелесе. Там состоится премьера оперы "Оранго". Опера, которая должна была состоять из четырех актов, осталась недописанной: существует только пролог длительностью около 40 минут. Опера "Оранго" писалась в 1932 году по заказу Большого театра: композитор получил задание сочинить оперу к 15-летнему юбилею Октябрьской революции. А вот почему он оставил работу над "Оранго", достоверно неизвестно, однако существует два предположения - что он не успевал закончить оперу в срок или в дело вмешались советские власти, которых не устроил сатирический сюжет.
Вы слышали когда-нибудь, Андрей (как историку музыки, я адресую это вопрос вам), о существовании такого замысла Дмитрия Шостаковича?
Андрей Гаврилов: Нет, я не слышал, я только уверен, что мы знаем не всего Шостаковича. Хочу напомнить, что несколько лет назад фирма ''Мелодия'', выпускавшая в то время еще виниловые пластинки (правда, уже это было на грани появления компакт-дисков уже в цифровом как бы варианте, то есть записи, прошедшие цифровую обработку), выпустила тоже несколько неизвестных сочинений Шостаковича, среди которых были, например, его неизвестные аранжировки или помощь над операми его учеников. Так что, я думаю, архивы Дмитрия Дмитриевича Шостаковича нам еще кое-что подарят. Может быть, не так много, как архивы Вивальди, но, тем не менее.
Иван Толстой: Интересно, каков сюжет этой оперы ''Оранго'', чему она посвящена и почему она так называется. Оранго - имя животного, получившегося от скрещения человека и орангутанга. Вот такое странное существо, которое напоминает нам некоторые сатрирические сюжеты русской прозы 20-х годов - ''Собачьего сердца'' Булгакова и некоторых других. Тогда было модно писать о биологических открытиях, о прорывах в науке, о создании новых биологических типов. И это существо, Оранго, конечно, взращенное в капиталистической лаборатории, на Западе, проникает в Советский Союз для того, чтобы шпионить за простым советским народом-строителем социализма, и так далее (тут много всяких интересных должно было быть предусмотрено ходов). Но, что меня удивило в этой новости, хотя я сразу вспомнил, что когда-то смутно я слышал об этом - Сухумский питомник, известный очень в советское время питомник обезьян и место, где ученые-биологи занимались изучением человекообразных, этот Сухумский питомник возник как раз в результате поисков, биологических экспериментов, попыток скрещения человека с обезьяной и выведения нового биологического типа. Он был основан еще задолго до Второй мировой войны русскими учеными и очень плодотворно работал. Мы знаем множество всевозможных газетных сообщений, документальных фильмов, которые в свое время показывались об этом Сухумском обезьяннике. А вот оказывается, что в основе всего лежало большевистское желание вывести новый биологический тип, может быть, как неизвестное, неведомое и не совсем управляемое орудие в дальнейших схватка с империалистическим миром.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, я здесь, конечно, вспоминаю всевозможные голливудские опусы типа ''Универсальный солдат'' или что-то в этом роде про то, как человека пытаются с кем-нибудь (чаще всего, правда, с роботом) скрестить для того, чтобы получить нечто устрашающее. Но у меня совершенно другие ассоциации. Вот когда вы рассказывали про опыты или про попытки скрестить человека и обезьяну, я вдруг вспомнил великий роман Энтони Берджесса, который называется ''Заводной апельсин''. Я вспомнил, что когда спросили однажды Берджесса, почему роман называется ''Заводной апельсин'', что это за странное словосочетание, он сказал, что, с одной стороны, есть такое выражение: ''Это странно, нелепо, непонятно и дико, как заводной апельсин'' (должен сказать, что это единственный раз, когда я встречал такое выражение, но здесь я не могу не верить Берджессу), а второе, сказал он, что в Малайзии (а надо напомнить, что Берджесс там провел немало лет) слово ''оранг'' означает человек. Это естественно: ''орангутан'' - ''лесной человек'', это мы знаем. И вот вполне возможно, что ''Оранго'', пресекаясь с ''Заводным апельсином'', и премьера Шостаковича в Лос-Анджелесе, все это дает какой-то абсолютно фантастический, сюрреалистический триптих, в котором еще предстоит разбираться исследователям культуры.
Иван Толстой: Продолжаем культурную панораму. В России поставили балет по последнему роману Владимира Набокова "Лаура и ее оригинал". Это название, которое дано переводчиком и издателем, и это официальное название того романа, который мы с вами, Андрей, по крайней мере, я, в наших с вами беседах, все время называю ''Оригинал Лоры'', а совсем не ''Лауры''. Мне кажется, что правильный перевод - ''Лора'', но, в конце концов, это мое мнение и я его разделяю. Музыку к балету написал композитор Давид Кривицкий, хореографией занималась Елена Богданович. Мировая премьера балета состоится 23 ноября в московском театрально-концертном зале "Дворец на Яузе". Также балет можно будет увидеть 29 ноября. Ведущие партии исполнят танцовщики театра "Балет 'Москва'" Марина Никитина и Роман Андрейкин.
Надо сказать, что постигать роман Набокова с помощью балета, не то же ли самое, что анализировать эту ''Лору'' по переводу Геннадия Барабтарло? Во всяком случае, Набоков как бы все время находится в некоем шаге, в некоем отдалении - между мной, как читателем, и им, как писателем, лежит пропасть и эта пропасть называется английский оригинал. Андрей, интересно, а вы посмотрели хотя бы в русский перевод или в английский текст последнего, незавершенного произведения Владимира Владимировича?
Андрей Гаврилов: Да, конечно, я посмотрел и в русский текст, и в английский текст.
Иван Толстой: Какое впечатление у вас?
Андрей Гаврилов: От романа или от перевода?
Иван Толстой: Комплексно.
Андрей Гаврилов: Ну, от романа - не буду говорить, потому что, с моей точки зрения, это яркий пример незавершенного произведения, и вы знаете мое настороженное отношение к его изданию. Я до сих пор не могу убедить себя, что этот поступок вызван исключительно заботой о мировой культуре, а не о собственном, скажем деликатно, банковском счете. Я прошу прощения, если кого-то обидел, но мне не нравится, как происходило издание этого романа, не нравилось раньше, не нравится сейчас, не уверен, что понравится когда бы то ни было. А что касается перевода, вы знаете, это очень сложный вопрос, потому что я в свое время очень настороженно относился к переводам Набокова, считая, что довольно безнадежное дело его переводить. Но вдруг я сравнил русский и английский текст ''Лолиты'' (напомню, что русский текст ''Лолиты'' был написан самим Набоковым, это как бы авторский перевод) и с изумлением увидел, что он, с моей точки зрения, намного хуже оригинала, хуже, с точки зрения языковой. Оторванность от ежедневной языковой культуры русской, в который мы все время вращаемся, а Набоков все-таки к тому времени вращался уже в английской, привела к тому, что некоторые пассажи, некоторые абзацы, некоторые выражения звучали удивительно архаично и не всегда удачно. Пытаясь перевести собственную игру слов, Владимир Владимирович иногда впадал, с моей точки зрения, в абсолютно безнадежные ситуации, ему это не всегда удавалось. Да, конечно, там есть безусловно гениально написанные по-русски или переведенные с английского (я не знаю, как здесь точнее сказать) куски, фрагменты, главы, слов нет, но вот эти отдельные погрешности все-таки бросались в глаза. Когда я это увидел, я стал совершенно по-другому относиться к попыткам перевода Набокова или просто к переводам Набокова. Я до сих пор с огромным пиететом и уважением отношусь к переводам Сергея Ильина и с огромным удовольствием их перечитываю, что бы ни говорили некоторые пуристы об ошибках, которые он допустил, а что касается последнего романа, ну, может быть переводчик чуть-чуть пошел на поводу у Набокова, того Набокова, который переписывал ''Лолиту''. Мне показалось, что некоторые фразы, некоторые фрагменты, наверное, по-английски звучат живее, чем они получились по-русски.
Иван Толстой: Какой вы деликатный и интеллигентный человек, Андрей Юрьевич Гаврилов! Я высказался бы грубее, но не могу себе этого позволить, по крайней мере, в программе. Мне не нравятся как переводы Геннадия Барабтарло, так и, тем более, переводы Сергея Ильина. Я считаю их тяжелейшим провалом, несмотря на все ваши восхищения, и надеюсь, что вы не сможете срезу повалить меня и победить в борьбе.
Андрей Гаврилов: Не буду ни в коем случае. Тем более, что, как вы заметили, есть наше отношение к чему-то, а есть возможность об этом говорить тогда, когда человек нам не может ответить, потому что его нет рядом с нами в эфире.
Иван Толстой: Да, конечно, конечно. Перейдем к тем вопросам, предметам и сюжетам, где люди ведут себя высоко и благородно - так, как вы, Андрей Юрьевич.
Йельский университет вернет Перу около четырех тысяч инкских артефактов из древнего города Мачу-Пикчу. Об этом заявил президент Перу Алан Гарсиа Перес. Процесс перевозки экспонатов, среди которых ткани, гончарные изделия и кости, стартует в начале 2011 года, когда завершится инвентаризация.
И Гарсиа, и Йель выразили удовлетворение благополучным исходом долгих переговоров. Президент отметил, что многолетнее нахождение в собственности университета спасло перуанские культурные ценности от попадания в частные коллекции и от исчезновения.
Очень приятно такую фразу слышать, потому что, как правило, президенты и руководители стран, откуда были вывезены старинные предметы искусства, украшения и артефакты истории, как правило ругают тех хранителей, которые на протяжении века, а то и двух (как, например, в Англии), хранили их у себя, в своих музеях, завлекали туристов и получали немалый доход от экспонирования этих предметов. Вообще, Андрей, каково ваше мнение, персональное (только честно, если можно, как в случае с переводами Набокова): вы согласны, что замечательные предметы искусства и старины, которые стали классикой музейных экспозиций, должны возвращаться к себе на место, к себе на родину, в те страны, откуда они в свое время уехали, даже если существует некоторый, а то и большой шанс их исчезновения, разграбления и гибели на месте своего, казалось бы, родного пребывания?
Андрей Гаврилов: И что, интересно, Иван, вы хотите от меня услышать? Я - большой противник того, чтобы культурные ценности ездили по миру. Сегодня я считаю, что это моя вещь, завтра вы найдете какой-нибудь документ, что это ваша вещь, и музейный экспонат всю свою жизнь проведет на борту самолета, грузовика или какого-нибудь специального пломбированного вагона. С другой стороны, я, конечно, противник того, чтобы потихонечку, пока страна, народ, правительство или кто-то отвернулся, кто-то другой взял и потихонечку вывез. Я не имею ответа на этот вопрос, я только знаю одно: я помню, что в советское время, когда очень многие коллекции, особенно в том, что касалось коллекций, вывезенных после Второй мировой войны, не хочу ни на кого бросить тень или бросить камень, очень многое хранилось под замками и сохранилось благодаря этому, но, тем не менее очень многое хранилось в таких условиях, что на глазах пропадало. Я видел хранилище книг на старонемецком языке. Я не специалист по готическому шрифту и не знаю немецкого языка, поэтому не могу определить, даже, в каком веке были напечатаны книги, которые лежали в хранилище, где протекала крыша, и каждую весну, когда таял снег, и каждую осень, когда шли ливни, верхний слой книг регулярно превращался в какое-то подобие вонючей, зловонной каши. Вот тогда появилось выражение, которое не может иметь место в цивилизованной стране, но может иметь место в том диком мире, в котором мы живем - ''что не украдено, то пропало''. Я думаю, что вы слышали что-нибудь подобное. В то время люди, которые зачастую растаскивали вот эти коллекции, эти собрания, а, если точнее сказать , эти чудовищные склады, потому что даже слово ''хранилище'' не очень подходило к тому, что творилось, эти люди спасали предметы, спасали артефакты. Речь, конечно, не идет о золотых статуэтках или каких-нибудь бриллиантовых украшениях, это уже совсем другая статья Уголовного кодекса и, наверное, совершенно другой поворот этой темы. А вот что касается книг, что касается каких-то бумажных артефактов, что касается картин, не тех, что висят в музеях, а тех, что свалены скопом на полу бог знает где, к сожалению, эта фраза оказывалась зачастую единственно правильной. Я не знаю, как попали эти вещи в Йельский университет, я уверен, что здесь совершенно другой случай, что, с одной стороны, они не уничтожались варварски, а, с другой стороны, никто их не крал. Я просто этого не знаю, поэтому не могу утверждать, но я безусловно рад тому, что президент Перу поблагодарил университет за хранение этих вещей. Я очень надеюсь, что вот эта благодарность станет тем прецедентом, после которого подобные благодарности, подобные отношения станут нормой между цивилизованными обществами.
Иван Толстой: И, получив эту благодарность, нынешние цивилизованные культурные хранители сделают мастерские копии, которые оставят в своих музеях, и отвезут все добро назад, на родину добра. Пусть будет так, правда, Андрей?
Андрей Гаврилов: Я не знаю. Я уже сказал. Представляете, вы берете книгу в библиотеке, предположим, ''Культура народа Х'', и вы знаете, что для того, чтобы хоть что-нибудь посмотреть не в интернете, а живьем, нужно ехать в страну Х, потому что все импрессионисты вывезены во Францию, все иконы православные вернули то ли в Россию, то ли в Грецию, все исламские культурные ценности вернули в исламские страны, поставили стенки, чтобы никто ничего не вывозил, все вазы эпохи Минь вернули в Китай. Вот и, пожалуйста, хотите посмотреть - вперед: виза, билет, самолет. Это нормально? Это тоже ненормально. Это безумно сложный вопрос, я не знаю, Иван, как на него ответить.
Иван Толстой: ''Мечты и звуки'' – так назвал свое эссе наш нью-йоркский автор Борис Парамонов.
Борис Парамонов: В Америке, и не только в Америке, получил распространение новый вид шоу-бизнеса: демонстрация в кинотеатрах заснятых на пленку опер. Дело это хорошее: можно ознакомиться с оперной классикой в исполнении лучших трупп в любом глухом углу. Вот несколько цифр: Метрополитен Опера в этом году записала двенадцать представлений, шедших в полутора тысяч кинотеатров в сорока шести странах; билетов за сезон было продано два миллиона 400 тысяч. Умножьте на 20 (долларов) – стоимость билета на такое представление в Нью-Йорке. Получится солидная сумма. Денег ведь опере требуется очень много: не только солистам-звездам астрономические гонорары, но и костюмы с декорациями, и непременная в операх массовка; а хористам и, тем более, оркестрантам в Америке отнюдь не копейки платят. Я побывал на одном таком представлении: была снята на экран – уже не американцами, а французами, скандальная постановка ''Евгения Онегина'' в Большом театре, та, из-за которой Галина Вишневская поклялась ногой не ступить на сцену своей ''альма матер''. Другой возможности ознакомиться с этой сенсацией у меня просто не было: не в Москву ж специально за этим ездить. Но и в принципе ничего не имею против этой новомодной практики. Хотя оперу, как говорилось на старом хорошем русском языке, полагается слушать, а не смотреть, но всё же опера это и зрелище, не только услаждающие звуки. То же можно и о балете сказать – тем более, о балете. Как говорится об этом в статье ''Нью-Йорк Таймс'' от 9 ноября (автор Дениэл Уокин):
Диктор: ''Аудитория кинотеатра, в котором демонстрируют оперу, получает массу удовольствия, наблюдая кипение страстей или комические ситуации оперных персонажей, одетых в пышные костюмы. А солисты балета с их красивыми и точными движениями – вообще настоящий праздник для глаз''.
Борис Парамонов: Всё это бесспорно, и тем более оправдано, что хороший билет, к примеру, в Метрополитен Опера стоит 250 долларов. Но в статье ''Нью-Йорк Таймс'' речь ведь в основном идет о другом: именно, о том, что на этот путь – кинодемонстрации своих выступления – вступают сейчас некоторые известные симфонические оркестры. Несколько таких записей сделал оркестр Берлинской филармонии, а в Соединенных Штатах – симфонический оркестр Лос-Анджелеса, в каковом случае, не без иронии замечает Дениэл Уокин, это оправдывалось хотя бы тем, что нынешний его дирижер Густаво Дюдамель – очень живописная фигура, увенчанная кудрявой головой. Но вообще-то что может показать, визуально представить оркестр, все музыканты которого традиционно одеты в черно-белое?
К тому же возможности звуковоспроизводящей аппаратуры в кинотеатрах, особенно провинциальных, не могут идти ни в какое сравнение с реально звучащим оркестром.
Можно сомневаться в том, будет ли иметь успех такая инициатива. По телевидению, кстати, это практикуется уже давно, но телевизор – дело домашнее, а идти за этим из дома, да штаны надевать, да те же 20 долларов платить – другое дело.
Но тут поднимается и другой, уже принципиальный вопрос. Это вопрос о характере современной культуре, о ее доминантах и приоритетах. Уже давно и много пишут, что современная культура перестала быть словесной, стала зрительной. Известный культуролог Камилла Палья особенно много и убедительно пишет об этом. Она говорит, что победа звука над словом означает реставрацию язычества, поражение иудео-христианской словесной, книжной культуры. ''Хлеба и зрелищ'' – вот подлинный лозунг демократии. Именно зрелищ, а не, скажем, книг. С базара демос несет отнюдь не Белинского и Гоголя. Разве что Дэниел Стил и Маринину с Донцовой. А что сказать о видео-играх? Или о комиксах, которые взвились на невиданную ранее культурную высоту, сплошь и рядом преображаемые сейчас в кинофильмы?
Тут, однако, можно вспомнить небывалый нынешний расцвет музыки – поп-музыки, естественно, и всяческого рока. Но давно уже и по другому, лучшему поводу было понято, что такого рода музыка адекватно воспринимается в качестве именно зрелища. Даже джаз, классический джаз. Надутые земшаром щеки Сачмо – Луи Армстронга не менее важны, чем звуки его золотой трубы. Тем более это относится к рок-музыкантам. На концерте Мика Джаггера, его ''Роллинг Стоунс'', первый, да и последний раз (хватит!) виденный мной в Вене по телевидению, громадное впечатление произвела его пластика, не говоря уже о таком трюке, как обливание из ведра самого себя, а последним, так сказать, аккордом, и аудитории. Главный способ репрезентации поп-музыки – видеоклиппы, снятые иной раз с поразительным искусством. И еще: поп- и рок-звезда не меньше, чем аудиорядом, озабочены своим визуальным имиджем. В этом отношении чемпион – нынешняя Леди Гага. А этот гений под псевдонимом Мерилин Мэнсон? Я проверял: выключал звук и с интересом наблюдал за движениями так или иначе раскрашенной поп-звезды. Зрелище – подчеркиваю, зрелище – от этого не теряет, звук тут не особенно и нужен. Тем более, что все они орут совершенно неразличимо. Элемент искусства – именно в визуальной самопрезентации и пластике. Это комплексная работа хореографа, художника, кинооператора и режиссера. Звезда – всего лишь точка соединения этих сторонних звуку сил. Звук здесь – не более чем фон.
А музыка – настоящая музыка – требует не открывать, а, скорее, закрывать глаза. Что и делают настоящие знатоки на симфонических концертах. Филармонический зал дает слишком много ненужных впечатлений: разодетая публика, слишком заметная фигура дирижера. Кудряшки Густаво Дюдамеля музыке вообще-то не нужны. Музыка – бестелесное, в принципе, искусство, по ту сторону материального мира пребывающее. Об этом лучше всех написал Шопенгауэр – читайте его ''Мир как воля и представление''. Музыка – наиболее адекватная репрезентация мировой идеи, существующей целостно, вне форм своей частичной объективации.
Впрочем, какой теперь Шопенгауэр, кому он нужен? В статье Дэниела Уокина в ''Нью-Йорк Таймс'' есть рассмешившие меня слова – там, где он говорит, что оперу, а теперь и симфоническую музыку показывают в залах, где зрители жуют попкорн. Я со своей стороны полагаю, что и чистое кино попкорна не требует. А если уж на то пошло, то у Зощенко русский вариант посещения зрелищного мероприятия кажется более подходящим: ''Ты, Вася, сними подтяжки и обмахивайся, будто тебе жарко''.
Иван Толстой: На очереди наша рубрика ''Переслушивая Свободу''. Сегодня мы совмещаем ее с некрологом. В Париже на 80-м году жизни скончался актер и режиссер Лев Борисович Круглый. Он был выпускником театрального училища имени Щепкина, работал в театре "Современник", в "Ленкоме'', в Театре на Малой Бронной. За 20 лет сотрудничества с Анатолием Эфросом сыграл в спектаклях "Три сестры", "Всего несколько слов в честь господина де Мольера", "Марат, Лика и Леонидик". Фильмография насчитывает 27 фильмов, среди них - "713-й просит посадку", "Впереди крутой поворот", "Живые и мертвые", "Шумный день", "Подарок черного колдуна".
В 1979 году Лев Борисович вместе с женой, актрисой Натальей Энке и сыном Никитой эмигрировал из Советского Союза. Жил и работал в Вене, Мюнхене и Париже. Театр двух актёров (Круглый – Энке) просуществовал 25 лет, гастролировал в Америку и по всей Европе.
В начале 80-х Лев Круглый поселился в Мюнхене и стал сотрудником нашего радио, много читал у микрофона, в частности, повесть Фридриха Горенштейна ''Яков Каша''.
11 лет назад, в 99-м я записал в Париже большое биографическое интервью со Львом Борисовичем, которое никогда не звучало и не публиковалось. Вот несколько фрагментов из него.
Лев Круглый: Я прожил довольно длинную жизнь, хотя для себя формулирую так: жизнь была очень длинная, но прошла очень быстро. Ну она, правда, еще не прошла, дай бог, может продлится, но, тем не менее, действительно, очень быстро. Так вот, за это время я для себя открыл кое-какие законы, причем, мне кажется ( это законы, существующие вне меня, они установлены до меня и, конечно, не мной), но они очень индивидуально преломляются в каждом человеке. И вот, в частности, для меня, наверное, одно из самых главных - местоимение ''я''. Я очень не люблю местоимение ''мы''. Хотя это, конечно, очень индивидуально и, наверное, не во всех областях жизни применимы такие взгляды, но, в основном, все-таки я живу так. Я считаю, что человек, я, лично, отвечаю за свою жизнь, за свои поступки, за свои слова. А местоимение ''мы'', мне кажется (во всяком случае, из опыта моей жизни), это какое-то трусливое местоимение, это когда человек прячется в толпе, в группе. Со мной такое бывало тоже, когда я прятался в толпе. И, в общем, это противно: ты на других переваливаешь свои поступки, свои слова. И о чем бы мы сегодня ни говорили, мне хочется, чтобы сразу запомнилось, что это я так думаю, я понимаю, что это совершенно не последняя истина, не всеобщая истина, это - моя истина, для меня она подходит, для другого человека что-то подходит другое. Но это не эгоистическое ''я'' (я надеюсь, во всяком случае), это то, что называется в христианской религии персонализмом. Есть эгоизм, когда все на себя тянет человек, а персонализм - это признание, что ты есть персона и должен быть достоин быть этой персоной, но ты признаешь за другими точно такие же позиции и ты должен уважать все другие позиции. Вы сказали, например, об утрате идеологии или утрате культуры. Это очень разные вещи для меня. Культура это не приходящее. Это мне трудно сформулировать, я не теоретик, но для меня это что-то такое из области законов над нами существующих, которые мы пытаемся как-то ощутить, понять их, а отсюда - выразить. А идеология это для меня одно из самых ошибочных, мягко выражаясь, понятий, убеждений людей. Я вот долго пытался сформулировать, что такое идеология. Я даже обращался к разным людям. Например, один очень умный монах даже целую статью мне передал на эту тему, но все равно меня это как-то не удовлетворяло. В конце концов, я пришел к такому выводу, что идеология это когда берется какая-то часть и возводится в абсолют. Причем, может быть часть верная, а может быть и неверная. Но вот часть какой-то истины, знания какого-то крупного, общего - берется частичка и возводится в абсолют. Вот для меня, что такое идеология. Конечно, я воспитан был в то время, но понимаете, очень мне повезло, я всегда об этом говорил своим студентам, что мне страшно повезло, что я застал еще в России, в Советском Союзе, тех людей, которые сформировались до революции. И на какие бы потом компромиссы и действия, спасающие их и детей, они не шли, но все равно в них была закваска. И, слава богу, я их застал. Они мне впрямую, может быть, чего-то и не говорили, потому что тогда было опасно что-то впрямую сказать, да еще молодому (он потом ляпнет где-нибудь), но они дух свой передавали. Мне в этом смысле очень повезло. Поэтому, наверное, говорить о том, что потерял ли я, нашел ли я.... Мне кажется, в общем, я все время все-таки шел сам к себе. Причем я знаю в своей жизни даже такой момент, переломный момент, когда мне открылось не все, конечно, в себе, но все-таки какая-то сущность моя для меня открылась. И, в общем, мой поступок (20 лет назад он произошёл), когда мы уехали, когда нас выпустили, ограбив перед этим, конечно, из Советского Союза, когда 200 долларов в кармане у нас было на троих и четвертая — собака, это произошло для того, чтобы не участвовать в том, что я вообще перестал признавать - та самая советская жизнь. Я захотел просто не участвовать, потому что я считал, что и на мне (и я так и считаю) в той жизни лежит та часть вины, которая на мне лежит за все случившееся там. Что мне дали годы, проведенные в Советском Союзе? Я там родился, там была моя мама, там был мой папа, там были те старшие люди, старшие по отношению ко мне, которые мне много передали. И, самое главное, что они мне дали (до 48-и лет я там прожил), они мне дали уникальный опыт (сравнивая с жизнью людей здесь) жизни в том обществе. Те, которые здесь живут, они такого опыта не имели. Когда меня студенты здесь спрашивали, хотел ли бы я родиться в другой стране, я всегда отвечал: ''Нет, я счастлив, что я там родился, там прожил 48 лет, получил этот опыт, эту закалку''.
Иван Толстой: А каково существо этой закалки?
Лев Круглый: Существо? Ну, скажем, индивидуальное сопротивление, утверждение своего достоинства и умение отстаивать свое достоинство. Мне кажется, этому меня там научили. И положительные примеры, и отрицательные. Отрицательным я считаю всю эту советскую систему.
Иван Толстой: Андрей, а теперь мы переходим к вашей персональной рубрике. О музыкантах – в подробностях.
Андрей Гаврилов: Алексею Хвостенко, как я уже говорил, исполнилось бы на днях 70 лет. Он - удивительный человек, я всегда преклонялся перед его талантом. Я помню, когда я в первый раз услышал песни в его исполнении (это были песни, которые принято называть ''дворовыми'' или ''блатными''), я до сих пор, кстати, не знаю, что это была за запись, но голос уже ни с чем нельзя было спутать и манера была такая, что они навсегда остались в памяти. Не хочу проводить никаких параллелей, но, например, песню ''Течет речечка'' я помню в трех вариантах: в варианте Галича, в варианте Высоцкого и в варианте Хвостенко. Я наверняка слышал еще десятки других вариантов, но уже эти десятки в памяти не остались, а вот Галич, Высоцкий и Хвостенко (повторяю, ни в коем случае не сравнивая и не сопоставляя), исполнили эту песню так, что она тут же стала какой-то особенной и родной. Я хочу напомнить, что Хвостенко родился в Свердловске в 1940 году, детство и молодость провел в Ленинграде, где успел поучиться в нескольких институтах, даже, вроде бы, выпустил свою первую книгу под названием ''Подозритель'' - никогда в руках ее не держал и, честно говоря, не знаю, что это. Жил он в то время случайными заработками: продавал книги из библиотеки отца, продавал собственные картины. Идея вот той команды, той группы, тех друзей, в число которых входил Хвостенко, была жить в государстве независимо от государства. Много лет спустя нечто подобное сказал Борис Гребенщиков, когда сказал, что ''мы никогда не жили в СССР''. Это забавно, что так закольцевалась эта точка зрения. И еще забавно то, что именно благодаря Борису Гребенщикову знаменитейшая песня Хвостенко стала известна практически всему населению нашей страны. Это песня ''Город золотой'', ''Рай'' или ''Над небом голубым'' (у нее есть разные названия, но, в принципе, я думаю, что все знают, о чем идет речь). В 1968 году Хвостенко переехал в Москву, где сменил множество работ и умудрился даже быть художником в Доме слепых. Поскольку его продолжали преследовать за тунеядство, он выбрал единственный для себя возможный путь - эмиграцию, и уехал в Париж, где вместе в Владимиром Марамзиным издавал журнал ''Эхо''. В Питере не так давно в Театре на Литейном прошел спектакль "Квартирник: Хвост – всему голова". Был концерт в честь юбилея Хвостенко, была выставка и установлена была виртуальная памятная доска на его бывшем доме. В Москве в юбилею Хвостенко подошли чуть-чуть по другому: в ЦДХ состоялся праздник, на котором была представлена выпущенная издательством ''Пробел'' книга воспоминаний ''Про Хвоста''. Примерно 600 страниц, более 40 воспоминаний самых разных людей, которых судьба сводила с Хвостенко - от старинных друзей, друзей, так сказать, ''бытовых'', до музыкальных или поэтических коллег. Можно прочесть стихотворения Михаила Генделева, можно прочесть воспоминания о совместных записях, в частности, Леонида Федорова, можно прочесть просто том, что это был за человек - это вспоминают его друзья. Открывая вечер памяти в ЦДХ кто-то сказал, что у Хвостенко было много граней и каждый человек считая, что знает его целиком, знал какую-то одну грань. Вполне возможно, что так и было. И вот эти многочисленные грани, которые раскрывают авторы книги, наверное, и помогают нам каким-то образом увидеть Хвостенко целиком. На фестивале пел и играл Леонид Федоров, Анна Хвостенко, Анатолий Герасимов, Олег Гаркуша и многие другие. Мы сейчас и закончим нашу программу еще одной песней в исполнении Алексея Хвостенко.