Дмитрий Волчек: ''Униженный миром, которому я противостою, я становлюсь еще прекрасней, уподобляюсь ангелам, которые в ответ ранят и ограняют меня'', – писал Жене, определяя свой путь к святости, основанный на праве человека игнорировать законы общества и создавать персональную мораль, свой этический код. Опыт радикального индивидуализма Жене, его презрение к норме больше всего привлекает читателей и больше всего отпугивает. Как остановить полет свободной воли? Жан Жене считал, что никаких ограничений нет, оправдывал любое противостояние угнетателям, любые формы бунта. Примечательно, что в России имя Жене стало известно в годы освобождения от тирании. Запрещенное при советской власти, оно стало символом нового театра: ''Служанки'' в постановке Романа Виктюка оказались одним из самых важных спектаклей в московском революционном репертуаре конца 80-х.
Самым продуктивным десятилетием для Жене были 40-е годы. Пять романов, стихи, пьесы написаны во время войны и сразу после освобождения. Это было время, во всех отношениях враждебное анархическому свободомыслию, и даже люди лишенные предрассудков, не могли полностью принять и оправдать идеи Жене. Так, например, Поль Валери, прочитавший в рукописи роман ''Богоматерь цветов'' сказал, что это произведение гения, но его следует сжечь.
В литературе Жене оказался посланцем подпольного мира: мира убийц, грабителей, проституток, гомосексуалов и трансвеститов. Он говорил, что главным источником вдохновения для него служат исправительные колонии и тюрьмы. Его кумиром стал казненный в 1939 году убийца Морис Пилорж. Четыре года Жене провел в тюрьмах за различные преступления (в первую очередь, кражи), и срок этот был бы больше, если бы не заступничество Жана Кокто, который выступил в 1943 году на суде и назвал Жене поэтом равным Рембо. Сравнение было точным. Рембо, противник всего общепринятого, хулиган, не заботившийся о публикациях, был одним из немногих писателей, которых ценил Жене. Как и Рембо, Жене избегал контактов с мертвым миром литературы, не испытывал интереса к его профессиональным обитателям и их творениям. Говорит Жиль Себан, автор только что вышедшей книги ''Домодоссола: самоубийство Жана Жене''.
Жиль Себан: Путь Жене совершенно уникален. И я думаю, чем больше пройдет времени, тем сильнее будет бросаться в глаза эта уникальность. Поначалу бытовало мнение, что это такой тип вроде героев Франсиса Карко, который постоянно сидит в тюрьме и интересуется исключительно сексом и порнографией. Однако к Жене это не имеет никакого отношения. Он выстроил свою собственную вселенную, которая не похожа ни на одну другую, и в этой вселенной все перевернуто с ног на голову. Все низкое находится вверху, но это-то и прекрасно. Он берет самые уродливые, жуткие, грязные, зловонные вещи и придает им благородство. При этом его письмо настолько возвышенно, торжественно, что даже те, кого шокируют его темы, вынуждены признать, что это настоящая литература. Впрочем, это и входило в замысел Жене – создать такой язык, что все будут вынуждены его слушать. В некотором роде можно сказать, что он заставляет читателей глотать дерьмо. И мы вынуждены принять блюдо, которым он нас кормит. Это достаточно сильный ход, потому что так он возвышается над людьми и становится королем. В своей книге я как раз об этом и говорю.
Дмитрий Волчек: Биографы Жене говорят о том, что заключение в исправительную колонию за мелкий проступок – Жене сбежал от приемных родителей и путешествовал без билета – сформировало его представление о себе, как о мученике, подарило ощущение избранности, определенной свыше миссии, достижение которой возможно через страдание. Говорит писатель Доминик Фернандес:
Доминик Фернандес: Жан Жене был творцом реальности, он сам придумывал себе биографию. Когда он в первый раз встретился с Жаном Кокто и Жаном Маре, то сообщил им, что получил фамилию Жене, потому что его нашли в поле, заросшем дроком: по-французски название этой травы звучит в точности как его фамилия: ''жене''. Все это не имело абсолютно никакого отношения к действительности. Но мне кажется, что даже когда он что-то выдумывал, он привносил в это нечто такое, что позволяло лучше проникнуть в самую суть реальности. Кстати, недавно вышла очень интересная книга, ее авторы – Альбер Диши и Паскаль Фуше – описывают жизнь Жене до того, как он обрел известность. Его детство, годы, проведенные в приемных семьях, в колонии, все судебные процессы, связанные с ним, его отсидки в тюрьмах, предъявленные ему обвинения. А его обвиняли в антисоциальном образе жизни, кражах, бродяжничестве, он вел жизнь настоящего преступника, который никак не вписывается в социум. И Жене действительно ненавидел любой официоз, всегда считал себя существом асоциальным, совершенно свободным, не связанным никакими обязательствами. Жене любил подчеркивать свое прошлое бродяги и вора и даже бравировал им. Своим знакомым он часто говорил: ''Эти буржуа будут счастливы, если я что-нибудь у них украду''. Он открыто плевал на общество, и у него были все основания поступать именно так. Тем не менее, его язык просто прекрасен, порой он звучит, как пощечина, порой ласкает слух, но это настоящая литература.
Дмитрий Волчек: Подпольная публикация первой книжечки Жене ''Приговоренный к смерти'' в 1942 году, в оккупированной стране, была таким же преступлением, как и кражи, в которых обвиняло его государство. ''Мне кажется, что его стихи – единственное важное событие нашего времени, – писал в дневнике Жан Кокто, получивший один из экземпляров. – Но их эротизм таков, что публикация невозможна: они могут только читаться тайно и передаваться из рук в руки''. И все же, когда Жене показал Кокто рукопись ''Богоматери цветов'', знаменитый писатель решил помочь с изданием книги, которую многие, в том числе культуролог Борис Парамонов, считают лучшим романом Жене.
Борис Парамонов: Жан Жене – мощный писатель. ''Богоматерь цветов'' – великая книга. Жене похож сразу на Селина и Пруста. Его стиль завораживает и – признак всякой великой литературы – выводит за пределы тематики, поднимается над грубым, грязным, подчас невыносимым содержанием изображаемого. ''Богоматерь цветов'' на видимом, содержательном, фабульном уровне – книга из быта гомосексуальных проституток, но читатель (если он по-настоящему ценит и понимает литературу) забывает об этих реалиях где-то странице к тридцатой. Книга, описывающая такой экзотический, фантастический быт, очень скоро выводит за рамки какого-либо быта, уводит за пределы реальности вообще. Она приобретает символический характер, смысл и измерение. Такое можно наблюдать в пьесах Ибсена: на сцене – ординарный быт скандинавских провинциальных буржуа, но в перипетиях этого быта открываются метафизические высоты. Скажем, в пьесе ''Росмерсхолм'' речь на поверхности идет о том, как девица втерлась в дом пастора и сжила со света его жену, чтоб занять ее место, – а в действительности рассказывается история Христа и Магдалины. То же самое у Достоевского: персонажи и обстоятельства нарочито заземлены, вполне, подчас гротескно ''реалистичны'', а в глубине Бог с дьяволом борется. Я настаиваю: Жана Жене можно и нужно брать вне его скандальной тематики, он поднимается над ней и поднимает читателя.
Но в любом разговоре о Жене не обойти как бы главного: его гомосексуализма. И вот тут обнаруживается его радикальное новаторство. Писателей-гомосексуалистов сколько угодно было и до него. Но гомосексуализм не был у них непосредственно трактуемой темой. Возьмем хотя бы Тенесси Уильямса. В его пьесах непременный персонаж – слабая, безвольная женщина, становящаяся игрушкой в руках других: Бланш Дюбуа из ''Трамвая Желания'' хотя бы, но и в других, во всех пьесах Уильямса есть такой персонаж. И мы догадываемся, что это – маска автора. Тогда Стенли Ковальский из того же ''Трамвая'' оказывается демонизированным образом мужчины в сознании гомосексуалиста. Обо всем это можно догадаться, но нигде ничего не говорится прямо – и в этом искусство автора. Гомосексуализм дан не как тема, а как метафора. То же самое можно сказать о Трумене Капоте, да и о многих других. В век психоанализа трудно не различить лица за маской. Человек, читавший Фрейда, легко поймет, к примеру, что лермонтовский Печорин – гомосексуалист, как и его автор. Повторяю: искусство до сих пор – до Жене – в том состояло, чтобы эту тему подать замаскированной в системе художественных метафор.
Недавно я читал одну американскую статью, где был придуман термин ''гоминтерн'': автор статьи писал об авторах-гомосексуалистах сороковых-пятидесятых годов и сожалел о том, что они не могли в то время сказаться прямо. Помню, я посмеялся над той статьей: а зачем в искусстве говорить прямо? Оно сплошное иносказание, метафора, искусству противопоказано прямоговорение. Гомосексуалист, говорящий без маскировки о своих проблемах, создаст документ, а не художественный текст. И вот, прочитав ''Богоматерь цветов'', я увидел, что возможен и такой вариант, когда прямоговорение не мешает эстетическому эффекту. Но эта тематическая открытость у Жене тоже своего рода уловка. Он ведь не о гомосексуализме говорит и не о быте и нравах гомосексуальных проституток – а об условиях человеческого существования, о судьбе человека в мире. Его персонажи – обобщенные лики человечества. Это что-то вроде библейской Книги Иова. У него, в его искусстве происходит не метафорическая маскировка материала, а религиозное его углубление. Способность к такому – свойство великих писателей. Жан Жене – великий писатель.
Он не поднимает, а трансформирует тему гомосексуализма. Сам гомосексуализм становится некоей маской, если угодно метафорой. Вспомним, что герои ''Богоматери цветов'' не просто гомосексуалисты, а преступники: воры, предатели, даже убийцы. Сам Нотр Дам де Флёр – убийца, почему и назван роман его именем, хотя это персонаж скорее эпизодический. Жене показывает, что гомосексуализм – это не просто вариант сексуальной практики и не юридическая, скажем, проблема, а нечто большее. Прекращение легального преследования гомосексуализма – условие необходимое, но не достаточное для понимания этой проблемы. Это проблема не юридическая, даже не культурная, а метафизическая. Жене именно так ее ставит. У него гомосексуализм – это вызов, бросаемый человеку Богом, на что человек отвечает бунтом. Тут и начинается у него тяжба человека с Богом – тема Достоевского, подхваченная Жаном Жене с не меньшей остротой.
Неудивительно, что творчество Жене открыли и сделали предметом серьезных штудий не столько эстет Кокто, как философы – Сартр и Жорж Батай. Громадная книга Сартра не специфична, у него Жене предстает в том же тематическом ареале, что Бодлер или сам Сартр в его автобиографии ''Слова''. Сартр навязывает Жане свою тему: человек, не выдерживающий существования с его изначальной свободой и стремящийся назад, в объективированный, вещный, предметный мир – из ничто (тождественного с сознанием и свободой) в ''бытие''. Подход Батая кажется мне более адекватным самому Жене. Батай разрабатывал тему священного: священное, сакральное, нуминозное, божественное для него – это сфера, вхождение в которую делает человека преступником; более того, само священное есть преступное, Бог – источник зла. Богоявление у Батая порождает зло, встреча человека с Богом рождает зло. То, что называют добром в человеческой культуре, – не более чем система социально-полезных запретов и сдержек, которая ни в коем случае не открывает глубин бытия. Мораль всегда и только утилитарна. Поэтому любое человеческое действие, выходящее за пределы утилитарной морали, соприкасается со злом, а то и порождает зло. В том числе литература – вот пойнт Батая: его книга, где собраны соответствующие тексты так и называется ''Литература и зло''. Можно было бы назвать еще круче – Литература как зло. Понятно, что почетное место в книге Батая занял Жан Жене. Процитируем кое-что из Батая.
Диктор: ''Запретное пространство – это пространство трагическое, или, вернее, сакральное. Человечество, действительно, отвергает его, но затем, чтобы потом возвеличить. Запрет обожествляет то, что он делает недоступным, и подчиняет доступ искуплению – смерти, – но, оставаясь преградой, превращается в приманку (…) И только через литературу, свободную и искусственно созданную, лежит путь к нему (сакральному, запретному). Только литература могла обнажить механизм нарушения закона без того, чтобы возникла необходимость создать заповедь, ибо закон бесцелен. Литература не возлагает на себя задачу управлять коллективной необходимостью. (…) В какой-то степени литература как нарушение границ нравственности даже опасна''.
Борис Парамонов: В этих словах как нельзя понятнее представлен путь Жана Жене – преступника и писателя. На сущностном уровне это, получается, одно. Но для того, чтобы из преступника сделаться писателем нужно только одно – литературный талант. А чтобы стать великим писателем, еще нужен эксцентричный опыт, выводящий за грани человеческой обыденщины. И тут всячески уместна одна фраза Сартра из его книги о Жене: ''Гений – это не дар, а путь, избираемый в отчаянных обстоятельствах''.
Но писатель такого опыта и таких решений тем более не может быть моралистом, он будет тем, что называется адвокат дьявола. Достоевский был именно таким, всё его константинопольское православие – уловка души, потрясенной собственным знанием. Такой опыт не передать в простых словах, но только на преображающем языке искусства. И для искусства нет в мире виноватых.
Диктор: ''Когда Нотр Дам де Флёр был передан в руки охранников, им показалось, что он обрел священное свойство, которым некогда обладали искупительные жертвы, будь то козел, бык или ребенок, и которым до сих пор обладают короли и евреи. Надзиратели говорили с ним и служили ему так, как если бы знали, что он несет на себе тяжесть всех грехов мира, и хотели снискать себе благословение Искупителя''.
Борис Парамонов: Это дерзновенные слова, но Жене говорит больше, дальше предъявляет счет, о котором писал Достоевский:
Диктор: ''Покрову храма не нужно разрываться снизу доверху, если Бог испускает дух. Это ничего не докажет, кроме того, что ткань была плохого качества и изрядно обветшала. Хотя к этому следовало бы отнестись безразлично, я бы еще согласился, если б дерзкий пострел продырявил его ударом ноги и убежал прочь, вопя о чуде. Это пикантно и весьма подходяще для того, чтобы лечь в основу Легенды''.
Борис Парамонов: Мне кажется, что мало подчеркивалось одно обстоятельство: что герои ''Богоматери цветов'' – дети. И это дети Божьи, как все мы. Любой человек христоподобен и брошен в мир зла самим актом рождения. И любой искуплен актом, страданием смерти.
Вот контекст и масштаб, в которых нужно говорить о Жане Жене. Всё прочее – то, что называется культура.
Дмитрий Волчек: В России ''Богоматерь цветов'' была наспех издана в начале 90-х. Сейчас Алла Смирнова готовит новый перевод этого романа и собрания стихотворений Жана Жене.
Алла Смирнова: Он требует такого невероятного напряжения при переводе, это такой энергоемкий автор, что я, особенно после стихов, просто заболеваю физически. Это очень тяжело.
Дмитрий Волчек: Представляю, как сложно переводить Жене, особенно на русский, ведь это наложение различных языковых пластов и работа с темами, которых почти нет в русской литературе.
Алла Смирнова: Русский язык очень беден эротическим словарем, и это огромная проблема. У нас фактически отсутствует то, что называется ''средним регистром'', даже для обозначения органов, я уж не говорю про все остальное: либо – мат, либо – медицинская терминология. Кроме того, в русском языке все, что связано с гомосексуальной культурой, имеет пейоративную окраску, то есть резко уничижительную, отрицательную. А у Жене, конечно, никакие там ''педики'' и ''гомики'' абсолютно недопустимы, у него это романтизированный мир. И, наконец, тюремная культура, если верить Жене, в отличие от культуры российских тюрем, совсем другая – пассивные гомосексуалисты отнюдь не презираемые опущенные существа, это красивые мальчики, их внимания добиваются, их любят, из за них страдают, из-за них стреляются. Как на самом деле, я не знаю и вообще это не мое дело. Все, что мне нужно, находится тексте, а не в биографии и не в уголовном деле. Это огромная проблема. А то, что свариваются разные пласты языка — безусловно. И нельзя на самом деле вообще никаких слов употреблять — ''педиков'' и ''гомиков'' нельзя, слово ''гей'' тоже нельзя, во времена Жене оно не существовало, ''гомосексуалист'' – это слишком получается официально, по-канцелярски. В общем, выясняется, что ничего нельзя. И тут-то и возникает высшая степень свободы, когда ничего нельзя. Значит, нужно обходиться вообще без слов.
Дмитрий Волчек: Как вы вышли из ситуации?
Алла Смирнова: Нельзя воспринимать Жене как некую елку, увешанную сексуальными аксессуарами. Нужно понимать, что у него все-таки романы не про секс, а про смерть, про одиночество. Например, когда он в своем романе, который я сейчас перевожу, ''Богоматерь цветов'', пишет: ''Я возвел мастурбацию в ранг культа'', это действительно так. Потому что то, что он пишет об онанизме, это гимн одиночеству. Вот и нужно переводить про одиночество, а не про то, куда он сунул руку и что с ней делает. Это как раз важный момент. Но голову, конечно, приходится поломать, тем более что у него очень много символичного, и я не понимаю, случайно ли это у него получается или нет. Вот, например, такая фраза: ''Он слушал, а на его губах проплывала каравелла''. Странная фраза. По контексту вроде был понятно, что это улыбка, а, с другой стороны, у меня уже срабатывает такой звоночек, я понимаю, что любое ключевое слово у Жене нужно проверять по словарю арго, не имеет ли оно второго значения. И действительно слово каравелла, оказывается, имеет значение ''роскошная проститутка, проститутка люкс''. Но чувствуют ли современные французы этот подтекст? Очевидно, нет. А было ли это во времена Жене, и чувствовал ли он этот подтекст или у него получились такие вещи случайно? Каждый раз эту проблему приходится решать самостоятельно, и каждый раз по-своему.
Дмитрий Волчек: Английский биограф Жана Жене, Джереми Рид говорит, что Жене изображает исключительно мужской мир: женщины в его книгах – переодетые мужчины.
Джереми Рид: Не думаю, что Жене ненавидел женщин – он попросту не принимал во внимание их существование. Подобно Уильяму Берроузу, он почти не бывал в женском обществе и потому игнорировал эту сторону жизни, очень важную. В качестве компенсации он, конечно, бросался в другую крайность, о чем свидетельствуют его ранние книги. Как известно, в его жизни не было матери или другой женщины, которая ее заменяла бы. Он рано попал в тюрьму, где его окружали одни мужчины. Можно сказать, что его, брошенного матерью, усыновили мужчины, гомосексуалисты – он сам говорил о том, что нашел мать в их лице. Все это, разумеется, отразилось на том, что он писал. В его сочинениях бросается в глаза отсутствие женщины – очень важный пробел. Мне кажется, что книги Жене не могут читать женщины, такое почти невозможно себе представить; ведь его интересует только один биологический вид – мужчины.
Конечно, это тоже было частью его стремления подрывать устои – гомосексуализм тогда приравнивался к преступлению. Воспевая мужское братство, Жене бросал еще один вызов обществу. Он и здесь показал себя бунтарем.
Дмитрий Волчек: Я спросил Аллу Смирнову, не мешала ли ей мизогиния Жене при работе над переводами ''Богоматери цветов'' и ''Чуда о розе'':
Алла Смирнова: Нет, потому что все, что мне нужно, находится в тексте, а не в биографии и не в уголовном деле. И то, что он был женоненавистник, мне совершенно не мешало. Просто я решила для себя, что это не про это.
У Жене есть очень символичный момент, и это гораздо более важно. Действие романа ''Чудо о розе'' происходит в Турени, в колонии Меттрэ для подростков и в тюрьме Фонтевро. И так получилось, что в колонии Меттрэ, где Жене действительно был, не осталось никаких свидетельств о его пребывании. Там запутанная история. Когда началась война, директор сжег, как было положено по инструкции, все документы, касающиеся несовершеннолетних. И о нем там никаких свидетельств не осталось. Ну, какие-то фотографии коллективные, но кого можно узнать на коллективной фотографии, где стоят 60 одинаково одетых и одинаково обритых подростков? А с другой стороны, это тюрьма Фонтевро, где он описывает буквально каждую выбоинку в камне, каждую щербинку на лестничной ступеньке. А в тюрьме Фонтевро его-то и не было, он там никогда не сидел и узнавал обо всем от своих приятелей. Это очень символично. То есть не остается его следов там, где он был и в то же время ощущение стопроцентного присутствия там, где его не было.
Дмитрий Волчек: Алла, вы бы назвали, вслед за Сартром, Жене святым?
Алла Смирнова: Да, конечно. Может быть, не святой, но великомученик – точно совершенно.
Дмитрий Волчек: Одним из источников вдохновения для Жене было воровство. Сартр полагал, что кража подразумевает такую же работу воображения, как и поиск верных слов для стихотворения.
Поэта Ярослава Могутина вдохновляли и книги Жене, и его преступления:
Ярослав Могутин: С творчеством Жене я познакомился еще подростком, когда читал его первые переводы на русский. И на меня он повлиял и как на писателя, и в человеческом плане. Он был, пожалуй, моим главным литературным идолом. Впоследствии я проштудировал замечательную биографию Жене Эдмунда Уайта и по материалам этой книги опубликовал большое эссе ''Великий вор. Жан Жене в России и на Западе''. Этот текст был опубликован в ''Независимой газете'', это была целая полоса. Несколько лет назад я совершил паломничество в Марокко, в Лараш, где Жене похоронен. Он был влюблен в какого-то водителя грузовика и провел там с ним последние 10 лет своей жизни. Поддерживал и самого водителя, и всю его многочисленную семью.
С Жене меня связывает много разных интересных моментов и, в частности, тот факт, что я воровал в том же магазине, где он один раз был пойман за кражу каких-то лоскутов дорогой ткани, которая поразила его воображение – это был ''La Samaritaine''. Мы с Жене воровали в одном и том же месте, и я об этом написал в своей статье ''Как я воровал в Париже''.
Дмитрий Волчек: Замечательно, что Жене воровал книги, а потом, прочитав, ходил и бросал их на лотки букинистов, чтобы они дальше их продавали. В этом есть своя красота.
Ярослав Могутин: Книги и ткани, то есть вещи, которые в материальном плане особого интереса не представляют. Я тоже подростком был невероятным клептоманом и, в основном, меня привлекали вещи бессмысленные. А первой книгой, которую я украл, был сборник Рембо издательства ''Радуга'' с параллельными французскими и русскими текстами. Эта книга тоже оказала на меня большое влияние. Воровство книг было всегда для меня излюбленным занятием. Поэтому сейчас, когда мои собственные книги воруют здесь, в нью-йоркских магазинах, и мне на это постоянно жалуются, я чувствую, что это такая ирония судьбы. Вообще лучший комплимент для писателя, для художника – когда его книги воруют прыщавые подростки, которые не могут их себе позволить.
Дмитрий Волчек: Жене говорил, что воровство – это творческий акт, воровство сродни написанию книги, потому что весь процесс этого волнения, которое доходит до катарсиса, почти до оргазма, очень близок и в том, и в другом действии.
Ярослав Могутин: Да, и сама идея, что преступление можно кому-то посвятить, как акт благородства или возвышенного почитания, для меня, конечно, тоже была откровением.
И еще один важный момент. Я не хотел быть ограниченным рамками какого-то определённого жанра, и мне нравился тот факт, что Жене, помимо литературного дара, был невероятно одаренным режиссером. Его фильм ''Песнь любви'' оказал невероятное влияние на несколько поколений авангардных режиссеров, включая Кеннета Энгера и Тодда Хейнса. Кстати, мне недавно рассказывал один из моих друзей-кураторов, что музейную выставку в Нью-Йорке запретили в конце 70-х годов только из-за того, что в нее был включен фильм Жене. Его радикальность сохраняется, несмотря на то, что он уже давно считается французским классиком, и это показывает, насколько он опередил свое время и каким был уникальным талантом.
Дмитрий Волчек: Жене – писатель, которого следует читать в молодости, бескомпромиссность его мысли полна замечательной юной энергии. Вспоминает Джереми Рид, автор книги ''Жан Жене, рожденный для поражения''.
Джереми Рид: Я еще в школе учился, когда впервые прочитал Жана Жене. Это была поэтическая проза, призывавшая к подрыванию основ, к бунту. Когда я это читал, я чувствовал, что принадлежу миру отверженных, преступников, изгоев. В фигуре Жене меня привлекало многое: он познал страшную нищету, не получил почти никакого образования, литература его не занимала – по сути, он презирал литературу, как и я. Он противостоял всему, не вписывался в общие рамки, при этом обладая великим талантом, что не могло не раздражать других литераторов – тех, что торговали своим ремеслом.
Жене никогда не отрицал, что бульшую часть жизни провел вне закона. Он выступал за любое противостояние обществу, объясняя это тем, что само общество преступно. Жене считал, что красть дозволено, даже у тех, кто лично ни в чем неповинен. В этом он ошибался. Преступность была у него в крови, причем эту особенность его характера можно расценивать и как достоинство. Капитализм основан на обмане, порабощении людей, справедливо рассуждал он, а значит, я сам буду красть в ответ. На одно преступление я отвечу другим.
Дмитрий Волчек: Для писателя Жиля Себана знакомство с книгами Жене тоже оказалось важнейшим событием юности:
Жиль Себан: Жан Жене для меня не только один из учителей в литературе, но также и учитель жизни, поскольку я открыл его, когда мне было 15 лет. В университете я написал несколько курсовых работ о Жене, так что в конце 80-х годов у меня был повод поработать с Альбером Диши. Так я начал изучать историю Абдаллы – молодого человека, который в 1964 году покончил с собой после того, как его бросил Жене, посвятивший ему свое произведение ''Канатоходец''. Этот юноша вскрыл себе вены и принял снотворное в комнатке под самой крышей, обложившись книгами Жене, которые он никогда не читал. Нашли его только через несколько недель, настолько он был одинок. Этот образ буквально преследовал меня. А в 1967 году сам Жан Жене в маленьком итальянском городке Домодоссола, в номере отеля, тоже, как и Абдалла, попытался покончить с собой, выпив огромную дозу нембутала. Он впал в кому, его обнаружили и отправили в больницу, где промывание желудка вернуло его к жизни. Этот момент в жизни Жана Жене привлек мое внимание. Я мысленно обращался к Жене на том свете и просил его рассказать, что же случилось в Домодоссоле, как ему удалось избавиться от чувства вины после самоубийства Абдаллы. А однажды вечером я сел на поезд и отправился в Домодоссолу, в тот же небольшой отель, где когда-то поселился Жене. Я провел там несколько дней, пытаясь пережить все, что чувствовал тогда он. Конечно, мои чувства сложно описать, но это был способ убить Жене внутри себя, что-то вроде еще одного убийства отца, о котором писал Фрейд. Не знаю, удалось ли мне выразить это в своей книге, которую я написал в результате той поездки и которая так и называется ''Домодоссола: самоубийство Жана Жене''. Но это вечное желание убить своего отца – на самом деле, желание все же немного более сложное, ибо одновременно это еще и стремление любить. Так что это был мой способ высказать свое почитание Жене, правда, способ несколько необычный и жестокий. Сейчас ведь из Жене многие пытаются сделать чуть ли не ангела, такого бесцветного добрячка и благодетеля, а он все же был гениальным негодяем. И ему самому нравилось быть таким, неслучайно же он всем рассказывал о том, какое удовольствие он получает от предательства. Попытки сделать из него гладко причесанного классика кажутся мне смешными.
Дмитрий Волчек: Стиль Жене претерпел интереснейшую эволюцию – его романы постепенно лишались кемповой образности: ''Дневник вора'' по сравнению с ''Богоматерью цветов'' – образец сдержанности. После выхода огромной книги Сартра ''Святой Жене, комедиант и мученик'' Жене почти перестает писать. Джереми Рид считает, что для творчества ему нужна была тюрьма. Жене и жил как в тюрьме – в гостиничных номерах, укладывая матрас на пол. Но и немногое написанное им в конце 50-х годов имеет огромную ценность. Об этом говорил на парижской конференции, посвященной столетию Жене, его биограф Альбер Диши.
Альбер Диши: Это период его размышлений об искусстве, о творчестве, который завершается его метафизическими раздумьями на темы другого, смерти, человека, прекрасного. Из этого страстного интереса рождаются тексты ''Тайна Рембрандта'', ''Ателье Альберто Джакометти'' и ''Канатоходец''. Эти три эссе выделяются в библиографии Жене подобно трем звездам. ''Но я не хотел ничего другого: мне только хотелось написать поэму об этом искусстве'', – так завершается ''Канатоходец''. Пикассо говорил об ''Ателье Альберто Джакометти'', что это лучшее эссе об искусстве, какое он когда-либо читал. Помимо живописи, Жене привлекал кинематограф – он мечтал о нем с самого детства, и один из своих побегов из колонии пытался объяснить тем, что хотел сниматься в кино в Америке или в Египте. При этом ему удалось снять лишь один фильм "Песнь любви", большинство его замыслов не были реализованы и даже не обрели окончательную форму. Тут остается большой простор для исследователей, потому что с годами в творчестве Жене продолжают открываться все новые и новые грани.
Дмитрий Волчек: Филипп Соллерс – главный редактор и основатель легендарного журнала "Тель Кель" – вспоминает тяжелый период в жизни Жене.
Филипп Соллерс: Жене был совершенно мифическим персонажем, загадочным и непонятным для окружающих. У меня есть статья ''Внешность Жене'', где я описываю его наиболее смелые и интересные книги, в частности, роман ''Торжество похорон'', который считаю шедевром. Под внешностью Жене я понимаю его тексты, которые ассоциируются с какой-то частью его тела. Например, я описываю его эссе ''Ателье Альберто Джакометти'', которое можно определить как глаза Жене, то есть его эстетический способ видеть мир. В ''Тель Кель'' мы опубликовали эссе Жене о Рембрандте и другие его тексты, которые никто не хотел печатать, потому что Жене в то время почти ни с кем не общался и был очень одинок. Потом он на какое-то время ''переместился'', если так можно выразиться, в сторону Деррида, с которым познакомился в самом конце 60-х. До этого Деррида постоянно нападал на Жене в своих статьях, упрекая его в дурновкусии. Но затем в книге ''Похоронный звон'', опубликованной в 1974 году, он заново проанализировал романы Жене, и эта работа стала вторым серьезным исследованием после книги Сартра ''Святой Жене, комедиант и мученик''. Деррида признавался, что проницательность Жене его порой даже пугала: он чувствовал себя с ним словно в присутствии строгого судьи. Хотя Жене постоянно притворялся необразованным дикарем и изображал полное неведение, но, на самом деле, всегда все тщательно обдумывал и был в курсе всего, что происходит в политике и литературе.
У меня с Жене довольно долго сохранялись тесные отношения, но потом мы немного отдалились, когда он стал поддерживать ''Фракцию Красной Армии'' и начал писать для ''Юманите''. Но, несмотря на все эти мелочи, он все равно оставался человеком совершенно очаровательным, очень забавным и полностью свободным.
Дмитрий Волчек: Список соблазненных Жаном Жене велик. Виолетта Ледюк была настолько покорена Жене, что однажды, когда она увидела его из окна автобуса, он показался ей пылающим факелом на парижской улице. Для писателя Маруси Климовой Жене тоже стал таким факелом, учителем красоты.
Маруся Климова: Теперь мне уже трудно сказать, почему, оказавшись в Западном Берлине буквально накануне эпохального крушения знаменитой стены, я зашла в книжный магазин на Курфюрстендамм, протянула руку к полке и из множества стоявших там книг выбрала именно роман Жана Жене ''Кэрель'', который через пять лет был опубликован в Петербурге в моем переводе. Ведь тогда я имела о Жене крайне смутное представление – где-то на уровне крошечной статейки из советской ''Литературной энциклопедии'' – и даже экранизацию этого романа, сделанную Фассбиндером, еще не успела посмотреть. Нечто подобное произошло и с Луи-Фердинандом Селином, которого я тоже несколько ранее начала переводить на свой страх и риск, абсолютно не предполагая, что будет дальше с моим переводом. Поэтому фигуры Жене и Селина и сейчас имеют для меня немного фатальный смысл. Получается, что когда-то я, совсем как в карточной игре, протянула руку в темноту и вытащила из колоды две случайных карты. Все остальное в своей дальнейшей литературной жизни я делала уже более осознанно.
Если говорить о Жене как о писателе, то мне кажется, что его влияние на последующую литературу оказалось не таким уж и значительным. Мне, например, довольно сложно назвать имена тех, кого можно было бы признать его продолжателем или даже подражателем. Столь же непросто, думаю, будет обнаружить следы его стиля и в моих книгах. Но в данном случае все это не так важно. Для меня Жене является прежде всего таким, не побоюсь этого слова, гением, благодаря которому современная литература еще окончательно не превратилась в бесконечный поток слов и образов, пусть даже более-менее правильно выстроенных, но все равно совершенно затертых, невыразительных и скучных. Перефразируя Ницше, можно сказать, что Жене принадлежит, к числу тех немногих, кто делает занятие литературой ''веселым искусством''. А, оглядываясь назад, я невольно ловлю себя на мысли, что за всю свою жизнь мне довелось встретить не так много личностей, не только в литературе, но и в культуре вообще, о которых можно хотя бы с натяжкой сказать нечто подобное – два-три человека, и все. Подавляющее большинство современных писателей и художников, по моим наблюдениям, явились в этот мир, чтобы множить серость, уныние и тоску. Конечно, с самим Жене я не встречалась, хотя чисто теоретически такое можно представить – он ведь умер в 1986 году, – но во время своих визитов в Париж мне часто приходилось говорить с теми, кто знал Жене лично. И далеко не все из них отзывались о нем восторженно – некоторые высказывались негативно и с нескрываемым раздражением. Но какие бы слова и поступки Жене до меня не доходили, как бы они не характеризовались теми, кто о них рассказывает, все они неизменно вызывали у меня такое чувство, будто я ощущаю что-то вроде дуновения свежего ветра, внезапно повеявшего на меня откуда-то из туманного далека. Что-то подобное я испытывала в детстве, когда тайком убегала из дома, пробиралась между полуразвалившимися мрачными постройками в районе морского порта, выходила на берег Финского залива и глядела на уходящие вдаль корабли, которые казались мне самыми волнующими и таинственными из всего, что только можно представить себе в этом мире. Чего, например, стоит история, рассказанная мне недавно Эриком Журданом, про загадочного прекрасного юношу, которого Жене сделал наследником своих прав, и который после смерти Жене периодически являлся в издательство ''Галлимар'' за причитающимися ему гонорарами, никогда никого там ни о чем не спрашивал, ничем не интересовался, а просто молча брал деньги и уходил, при этом он даже не мог толком расписаться в ведомости, так как не умел писать. Невольно возникает образ посланца, явившегося в мир литературы из какого-то иного, гораздо более широкого и многомерного пространства, где людям уже не нужны условности вроде письменной речи. Естественно, только такой человек и мог представлять интересы Жана Жене после смерти.
Кроме того, для меня еще очень важно, что Жене, как, вероятно, никому другому во всей мировой литературе, удалось избежать двух самых страшных изъянов, которых больше всего следует опасаться человеку искусства. Наверное, я не смогу этого до конца объяснить, но я всегда испытывала глубочайшее недоверие к тем писателям, кто связывает свое творчество с идеей добра. Может быть, это как-то обусловлено тем, что мораль обычно пытаются использовать в своих целях политики для манипуляции толпой, хотя я и не уверена… Тем не менее, стоит мне заподозрить, что автор стал в той или иной форме, если так можно выразиться, ''служить добру'', как я моментально утрачиваю всякий интерес к его творчеству. И чем глубже спрятано это ''добро'', чем больше оно завуалировано и скрыто от глаз, тем более сильное отвращение оно у меня вызывает при обнаружении. Обычно все происходит так, будто ты берешь в руки яблоко, а оно вдруг оказывается гнилым изнутри. Или даже как в ''Братьях Карамазовых'', когда Алеша неожиданно узнает, что его кумир старец Зосима после смерти стал источать мерзкий запах и начал гнить. Добро, думаю, и является для произведения искусства такой гнилью, которая обрекает его на разложение, лишает бессмертия. Забавно, что Жене был крайне ангажирован в политику, встречался с Арафатом, боролся с расизмом, поддерживал тесные контакты с ''Черными пантерами'' и вообще постоянно выступал на стороне всех слабых, бедных и униженных этого мира; я хорошо помню фотографию, где он идет под руку с Анджелой Дэвис; почти не сомневаюсь, что будь Жене сейчас жив, он бы уже наверняка отправился в Северную Корею и подписывал воззвания в ее защиту, но при этом он все равно умудрился остаться совершенно не затронутым таким губительным для художника явлением, как мораль. В облике Жене нет ничего доброго, он не имеет никакого отношения к добру, и в этом смысле абсолютно чист.
Более того, в Жене не только нет ничего доброго, но в нем нет еще и ничего умного. И это его качество для меня не менее значимо. Ибо оно делает Жене практически неуловимым для научного анализа и расчленения. А наука, как мне кажется, представляет для искусства даже большую опасность, чем политика с ее моралью и добром, хотя бы потому, что способна заманивать в свои сети художника при помощи методов куда более изощренных, чем те, которыми обычно пользуются представители власти. Литературоведы и ученые, подобно шакалам, преследуют писателя буквально по пятам, чтобы при первом же удобном случае – чаще всего это бывает после его смерти – вцепиться в него, высосать всю кровь, всю энергию, не оставив грядущим поколениям ничего. Я знаю, разумеется, что научные труды о Жене тоже пишутся, ему, как и полагается классику литературы, посвящаются конференции и коллоквиумы, но в применении к Жене они все равно выглядят крайне неестественно и нарочито. Жене мало что способен дать тем, кто ищет в искусстве темы для диссертаций и умных разговоров, так как он жил и творил для узкого круга избранных, тех, кто по словам Уайльда, ''видит в этом мире только одно: красоту''.
С этой точки зрения Жан Жене близок к образу идеального поэта, который я когда-то для себя создала и которому сама всегда старалась следовать.
Дмитрий Волчек: Маруся Климова упомянула участие Жене в борьбе за расовое равноправие. Еще в школе, когда одноклассники высмеивали его как приемного сына, Жене начал думать, что он человек с другим цветом кожи, и именно это воспоминание, предполагает Джереми Рид, определило его интерес к движению Черных пантер.
Джереми Рид: По-моему, он ударился в политику по одной лишь причине – больше не мог писать. Он никогда не относился к этим вещам серьезно, не разбирался толком в политике. Знаете, все эти его поездки в Чикаго, борьба за права темнокожих – этому не стоит придавать большого значения. Он терпеть не мог Америку, не понимал, что происходило в том мире. Думаю, он занялся политикой, поскольку к тому времени уже давно перестал быть писателем. Не исключено, что виной тут были эксперименты с сознанием, огромное количество снотворного и прочих веществ, которые он принимал. Ему требовалось вдохновение, и он искал его где придется, оставшись без материала как писатель. Одним словом, политика, если угодно, стала для него удобной отдушиной.
Материал для книг Жене дало заключение в тюрьме; именно оттуда он черпал поразительные истории об уголовном мире, именно это преобразовывал в поэзию в своих ранних вещах. Выйдя на свободу, он потерял источник вдохновения. Бульшую часть жизни он вообще ничего не писал. Незадолго до смерти вышла его книга, посвященная политической борьбе. Его таланту суждена была ранняя смерть – так случалось со многими.
Дмитрий Волчек: За Черными Пантерами последовали палестинцы. Альбер Диши познакомился с Жаном Жене в Бейруте.
Альбер Диши: Я познакомился с Жене, когда он приехал в Бейрут по приглашению Махмуда Аль-Хамшари, одного из активистов движения за освобождение Палестины. Жене был настолько потрясен событиями ''черного сентября'' в Иордании, что решил посетить лагеря палестинских беженцев. Он собирался задержаться на Ближнем Востоке на неделю, но провел там шесть месяцев. Я в то время учился в университете и вдруг услышал от своих друзей: ''Ты знаешь, к нам скоро приедет Жан Жене?'' А я смутно представлял тогда, кто это такой. Хотя само имя Жене на Ближнем Востоке было достаточно известно и, можно сказать, уже стало нарицательным. Однажды жена Махмуда Аль-Хамшари спросила у одного палестинского солдата, какова цель палестинской революции, и тот ответил: ''Создание нового человека''. Она попросила пояснить, и он сказал: ''Такого человека, как Жан Жене!'' При этом оказалось, что он не только никогда не видел самого Жене, но и не читал ни одной его книги.
Короче говоря, я непременно хотел с ним увидеться. Я решил подойти к нему в кафе за завтраком, но до этого все-таки сходил в книжный магазин и купил его пьесу ''Негры'', чтобы получше подготовиться к разговору и не показаться профаном. Я всю ночь читал эту книгу, она буквально ослепила меня: передо мной внезапно возникло прекрасное здание в стиле барокко, я был поражен и восхищен. После этого я не знал уже, как смогу подойти к автору этого великолепного текста: настолько недосягаемым и неземным существом он мне представлялся. Однако я прекрасно понимал, что такой шанс бывает раз в жизни. Поэтому наутро я встал и отправился в кафе. За столиком сидел невысокий мужчина в темно-коричневой кожаной куртке. Я робко подошел и представился. Он сразу же пригласил меня за свой столик, но поставил условие: мы будем говорить о чем угодно, кроме литературы. ''В жизни много гораздо более интересных вещей'', – заявил он. Я несколько растерялся, потому что приготовился именно к разговору о его творчестве, однако его простота и доверительная манера меня успокоили. Вообще он был абсолютно прост в общении – никакой надменности, рисовки, осознания собственной значимости. Да, еще помню, на нем были ужасающе грязные кожаные штаны – кажется, их можно было ставить к стенке. В этом отношении он был полной противоположностью Луи Арагона, с которым мне также доводилось встречаться. Вот тот был одет в роскошный очень дорогой костюм, весь надушен, напомажен, и так просто подойти к нему было просто невозможно. А Жене спросил, не голоден ли я, стал расспрашивать меня о том, как я живу, о моей семье – его интересовали самые незначительные детали нашего быта. В нем была одновременно какая-то невероятная наивность и пугающая проницательность и глубина – казалось, он видит тебя насквозь, и от него нельзя ничего утаить.
Дмитрий Волчек: Почти все книги Жана Жене известны русским читателям. Непереведенными остались том мемуаров и политической публицистики ''Влюбленный пленник'' и стихотворения 1940-х годов. Алла Смирнова работает над переводом собрания стихов Жене.
Алла Смирнова: Жене-поэт – фигура необычайно интересная, это безусловно один из крупнейших поэтов 20-го века. Всем более или менее известна его поэма ''Смертник'', но и то потому, что на ее текст есть замечательная песня. Жене написал немного стихов, и вот то немногое, что он написал, собрало издательство ''Галлимар'' и издало книжку, подобрав все, что только можно – и тексты, которые приписываются Жене, и поэтическую прозу. И мне очень хочется перевести эту книжку целиком, потому что поэт-Жене мне чрезвычайно интересен – это такой невероятный накал страстей. Я прочитаю небольшой отрывок из поэмы ''Траурный марш''.
Дитя, что я искал в ребячьих стаях,
В своей постели, как король, умрет.
Подступит милость, в изголовье встанет,
Лоб поцелует, полог подоткнет.
Единственный, ты вынес эту муку
Без слез и стонов. Но в конце концов
По шрамам я узнаю эту руку,
Обкрадывающую мертвецов.
И мародерам, право, не угнаться
За тем, кто в ад спускается легко.
Но эту душу, словно торс гимнаста,
Обтягивает черное трико.
Ты, унесенный пламенем недужным,
Идешь в толпе с безумием в глазах,
В венце железном и слюне жемчужной,
С руками, вывернутыми назад.
Неся, как нимб, свой полудетский облик,
Едва заметный оставляя след,
Ты проскользнешь, как призрак или отблеск
В мои стихи. Из них возврата нет.
Так что за ангел это все подстроил?
День указал, освободил от пут…
Летит спираль, толкая астероид,
Чертя и тотчас же стирая путь.
Мы были опечалены безмерно
Мгновенным бегством, смертью наповал.
Но нежная рука, твоя, наверно,
Прошлась по нашим бритым головам.
Мой милый, ты ушел от нас навеки,
Но я тебя, как проклятый, ищу,
Я бьюсь в кустах колючей ежевики,
Поранился до крови и кричу.
Расставивши капканы и препоны,
Прекрасная с небес взирает Смерть:
Ей с высоты невидимого трона
Так сладко на агонию смотреть.
Ты, размотавший все лучи, как нити,
Ты путь пчелы прошел за взмахом взмах,
Чтоб, наконец, как роза в чудном нимбе
Явился детский профиль в зеркалах.
Жестокая игра. Но я не смею
Роптать на этот страх или озноб.
Ослепший, от отчаянья немею,
Как колыбель, баюкая твой гроб.
И ты, в ловушку загнанный богами,
Затравленный и брошенный во тьму,
Ты умер, их задушенный шелками,
Не ведая, за что и почему.
Ты торжествуешь надо мной, мальчишка,
И все-таки, терзаясь и любя,
Я, на доске передвигая фишки,
Осмеливаюсь одолеть тебя.
Тебе с железной не привстать постели,
Не соблазнить охранников-солдат.
Спеленат в кандалы, из колыбели
Ты выпадешь. И возвратишься в ад.