Иван Толстой: Разговор о новом, о прошедшем, о любимом. О культуре - на два голоса. Мой собеседник на Манхэттане, в сквере около Публичной библиотеки - Андрей Гаврилов. Здравствуйте, Андрей!
Андрей Гаврилов: Добрый день, Иван!
Иван Толстой: Как вы себя чувствуете в Нью-Йорке?
Андрей Гаврилов: Замечательно! Немножко прохладно, может быть, чуть холоднее, чем хотелось бы, но очень хорошо.
Иван Толстой: Я позволю себе перейти к содержанию нашей сегодняшней программы чуть-чуть позднее, а сейчас, Андрей, традиционный вопрос: какую музыку мы будем сегодня слушать?
Андрей Гаврилов: Мы будем сегодня слушать музыку, записанную 6 ноября 1988 года в Нью-Йорке группой советских музыкантов. И хочу напомнить, что в том году это было настолько из ряда вон выдающееся событие, что, я уверен, эти музыканты до сих пор помнят этот концерт.
Иван Толстой: Давайте поделимся первыми своими нью-йоркскими впечатлениями. Я приехал в первый раз в этот город в 1996 году и чувствовал, что во всем опоздал. Моей первой заграницей была Франция, Париж. Я был уверен, что в Нью-Йорк я рано или поздно попаду, но очень скоро после того, как я поселился в Париже, в 90-м году скончался Сергей Довлатов, в 96-м умер Иосиф Бродский. И оказалось, что тот самый Нью-Йорк, который для меня был наиболее драгоценный, то есть Нью-Йорк поэтический, Нью-Йорк литературный, Нью-Йорк русской эмиграции, очень сильно померк. Слава богу, я ошибался. В 96-м году обнаружилось, что здесь живы и представители Первой эмиграции, и, конечно же, Второй, и больше всего представители Третьей волны. Я стал брать интервью, записывать разнообразные беседы, готовить те радиопрограммы или, точнее, материалы для тех радиопрограмм, которые я уже вел или которые собирался вести в будущем, и до сих пор, в течение последних 14 лет, я использую те материалы, которые были подготовлены в Нью-Йорке уже так давно. Нью-Йорк, конечно, бесконечен, неисчерпаем, и, не говоря уже об общем впечатлении от города, для меня полон интереснейших тем и интереснейших персонажей для разговора. Я знаю, что еще лет 20 или даже больше назад, когда Радио Свобода перестали глушить, я еще на ленинградской кухне слушал передачи ''Поверх барьеров'', из Нью-Йорка, с 57-й улицы, с Бродвея 17 75. В одной из программ, кажется, это был Петр Вайль, а, может быть, Александр Генис (они вели ту программу тогда совместно) прозвучала такая фраза. Кто-то из гостей, московских литераторов, приехал в Нью-Йорк, зашел на Свободу, отправились в студию, стали записывать интервью и Петр Вайль или Александр Генис предупредил: ''Мы хотим с вами поговорить о Нью-Йорке, о вашем впечатлении от города. Только не говорите, что вам раньше казалось, что небоскребы подавляют, а оказалось, что они совсем не подавляют. Это реакция практически всех приезжих''. Андрей, позвольте сейчас, сегодня, адресовать этот вопрос вам. Небоскребы подавляют?
Андрей Гаврилов: Нет, небоскребы не подавляют, но у меня и не было ощущения, что они должны подавлять. В отличие от вас, Иван, я на все смотрю свежим взглядом, поскольку я в Нью-Йорке впервые, я в Нью-Йорке уже целых три или четыре дня, уже могу считать себя старожилом, потому что путь от метро домой занимает не 40 минут, как в первый день, а всего лишь три минуты, как у нормального человека (если идти, конечно, в нужную сторону). Нет, небоскребы отнюдь не подавляют, все очень хорошо, все очень гармонично. Та чудовищность, которую ты можешь увидеть в каждом отдельном здании, если его рассматривать, мгновенно пропадает, если ты смотришь на весь ансамбль в целом. Как и вы, я сначала попал в Европу и, к сожалению, я не могу сказать, что я на все смотрю абсолютно с нуля - я, конечно, смотрю уже через европейский взгляд. И невольно, хотя я уговариваю себя, что этого делать не стоит, сравниваю Париж и Нью-Йорк, Барселону и Нью-Йорк, Прагу и Нью-Йорк, Москву и Нью-Йорк. От этого никуда не денешься. Мне просто безумно жаль, что в этот город я не попал лет 20 или 30 назад, пусть простым туристом, пусть просто зевакой, шатающимся по улицам, потому что мне кажется, что то, что я не попал, это моя огромная или ошибка, или беда. В любом случае было бы лучше, по крайней мере, для меня, (вряд ли, для Нью-Йорка), если бы последние лет 20 я сюда регулярно наведывался. Этого не произошло (что же делать, так жизнь сложилась), и сейчас я смотрю на все вот тем взглядом, который у меня сегодня.
Иван Толстой: Я знаю, Андрей, что вы профессиональный переводчик, что вы профессиональный зритель западного и американского кино, что постоянно вы читаете западную и американскую литературу. Я даже заметил, что в вашей сумке через плечо, в отличие от моей сумки, где лежит русская книжка, лежит какой-то американский роман. Вы тем самым как бы построили такие стапели для того, чтобы влететь, въехать, вплыть в Нью-Йорк и его культурные особенности, или это просто традиционное для вас чтение?
Андрей Гаврилов: Все значительно проще. Дома полно книг, которые когда-то были куплены, но руки до них не доходят, глаза как то все время оборачиваются в другую сторону и, вообще, в конце концов, нужно понять, нужно ее держать дома или можно просто выкинуть. С русскими книгами проще: все-таки про большинство из них ты знаешь, что это и выкидывать не собираешься, в лучшем случае кому-нибудь подаришь. А какой-нибудь западный роман, который в свое время купил то ли на распродаже, то ли кто-то из друзей подарил, то ли кто-то из иностранных гостей оставил, что с ним делать не очень понятно. Вот я его взял с собой, чтобы или здесь оставить навсегда (пусть он вернется на свою историческую родину), или с восторгом привести обратно, чтобы он занял какое-нибудь почетное место на моей полке.
Иван Толстой: Американская книга на русском языке. В день первого выхода нашей программы в эфир, а именно 14 декабря, в декабристский день, неплохо вспомнить тех, кто полтора столетия спустя повторил поступок декабристов и тоже ''вышел на площадь''. Правда, сегодня мы вспомним человека, как раз не вышедшего, но собиравшегося выйти, - Анатолия Якобсона. За несколько дней до 25 августа 1968 года он попросил Павла Литвинова (считавшегося главным заговорщиком) взять его с собою на совместную акцию. И Литвинов послал такое приглашение Якобсону, находившемуся на даче. Но жена Якобсона отказалась передать своему мужу это приглашение, понимая, чем все закончится. Закончилось известно чем – выходом на Красную площадь и спасением чести страны, но в шестерку (точнее – в семерку) смелых Анатолий Александрович не попал. Не его вина.
Недавно в Бостоне вышел почти 600-страничный сборник воспоминаний и фотографий, приуроченный к 75-летию со дня рождения поэта литературоведения (как его называли), переводчика, правозащитника, редактора ''Хроники текущих событий'' и учителя Анатолия Якобсона. Книга, составленная Александром Зарецким и Юлием Китаевичем, включает два больших раздела – ''In Memoriam'' и ''Вторая школа о Якобсоне'': учителя и ученики о Якобсоне-преподавателе литературы.
Вот несколько мемуарных отрывков из сборника ''Памяти Анатолия Якобсона''. Анатолий Гелескул:
''Способность думать путают с умением рассуждать. Одно другого не исключает, но умение - дело наживное, а думать - это дар, равный любому творческому дару, и такой же редкий. И, как любой творческий дар, это источник радостией и мучений. Юна Вертман, знавшая Якобсона совсем еще молодым, вспоминала: ''Периоды интеллектуального спада, когда не думалось и не писалось, он и в молодости воспринимал как катастрофу''. Это свидетельство близкого друга, менее близким памятней ''периоды подъема''. Якобсон даже в застолье не любил беспредметных разговоров и обычно задавал тон, разговор разом укрупнялся и переходил в монолог. Могло показаться, что он выговаривается на людях, если бы не одна особенность. Его напористость не раздражала, ей не противились - и не только потому, что энергия мысли вообще заражает и подчиняет. Нет, сам предмет разговора, часто случайный, неожиданно становился важным, затрагивающим каждого. Что-то подспудное и неотступное просвечивало в накате красноречия, как будто Якобсон в очередной раз, пользуясь возможностью, выверял главные для себя мысли. В сущности, его спичи были свежими мазками непрерывно создаваемого полотна, и выговориться ему было необходимо, как необходимо художнику отступить и взглянуть с расстояния. Попал в цель или промахнулся? По разным причинам дневники в наше время - занятие редкое. Якобсон стал вести дневник лишь в последние годы жизни, утратив собеседников''.
Иван Толстой: Следующий мемуарист - Майя Улановская.
''Общество взаимного восхищения'' - называла моя мать нашу компанию в 1956 году. Действительно, мы, той весной освобожденные, радовались воле, Москве, друг другу и нашим новым друзьям, а они, несидевшие, смотрели на нас с любовью и слушали, затаив дыхание, наши рассказы. ''Мы'' - была наша группа арестованных пять лет назад ''юных ленинцев'' вместе с нашими лагерными друзьями. ''Они'' - оставшаяся на свободе молодежь, среди них знакомые моей младшей сестры и бывшие завсегдатаи литературного кружка в Доме пионеров. После ареста их подруги Сусанны Печуро (ныне сотрудницы московского ''Мемориала''), их допрашивали в МГБ, но, к счастью, не посадили. Бывший кружковец Саша Тимофеевский, московский поэт и сценарист, привел в наше временное, у добрых людей, жилье студента - историка Анатолия Якобсона, ''ген-Толю'', гениального, по общему мнению, марксиста, готового поспорить с тогда же освободившимся моим отцом, который это учение начисто отвергал, но переспорить Якобсона был не в силах. Да и кто мог его переспорить! О том, как царил Якобсон в любом споре, в любом застолье, как охотно собеседник уступал ему поле брани, понимая, что не покрасоваться Якобсону важно, а, как мало кому, важна ему истина - о вдохновенных тошкиных монологах помнит каждый, кто его знал. Время было, по определению А. Ахматовой, ''вегетарианское'', нам казалось (только казалось), что за разговоры не сажают, но отчетливо помню, что увидев Якобсона впервые, я подумала: легче себя представить снова в тюрьме, чем этого человека. Вскоре мы поженились (развелись в 1974 году)''.
Иван Толстой: Из книги ''Записки адвоката'' Дины Каминской
''В один из первых дней после демонстрации к нам домой пришел друг Ларисы Богораз и Юлия Даниэля Анатолий Якобсон. Только однажды потом за долгие годы нашей дружбы я видела Анатолия в состоянии такого безудержного отчаяния. Тот второй раз был в день прощания, когда Анатолия изгнали из Советского Союза.
Навсегда в моей памяти осталось его залитое слезами лицо и то, как он сквозь рыдания пытался читать болезненно им любимые строки прощания с Ленинградом из стихов Анны Ахматовой:
Разлучение наше мнимо:
Я с тобою неразлучима,
Тень моя на стенах твоих.
Я никогда после этого прощания Анатолия не видела. Он действительно был неразлучим со своей страной и в изгнании покончил жизнь самоубийством.
А в тот августовский день 1968 года Анатолий сидел в моей комнате, закрыв лицо своими сильными руками, и сквозь рыдания повторял раз за разом:
– Я должен был быть с ними. Я должен был быть с ними. Я должен был быть с ними.
25 августа Анатолия не было в Москве. Только на следующий день он узнал о демонстрации и об аресте самых близких своих друзей.
Анатолий написал замечательное по силе и точности открытое письмо, посвященное демонстрации на Красной площади. Рукописный подлинник этого письма, ставший теперь для меня печальной реликвией, лежит в моем досье по делу о демонстрации с тех самых дней.
Многие люди, гуманно и прогрессивно мыслящие, признавая демонстрацию отважным и благородным делом, полагают одновременно, что выступление, которое ведет к неминуемому аресту участников и к расправе над ними, неразумно, нецелесообразно....
От Анатолия я узнала то, о чем мне потом рассказывали другие друзья демонстрантов: намерение провести демонстрацию протеста не встретило поддержки у многих из их единомышленников. Делались отчаянные попытки отговорить их, предотвратить демонстрацию именно потому, что считали ее ''неразумной'', ''нецелесообразной''.
Вот чем объяснялись эти, поначалу непонятные для меня, повторяющиеся слова в записке Ларисы – ''не ругайте'', ''простите''.
Иван Толстой: Участие Якобсона в правозащитном движении. Интервью Юлия Кима.
''В разговоре с Вами, память моя напрягается и передо мной встают несколько эпизодов с Тошей во главе. Первый и значительный - по яркости, не в хронологическом порядке, - это как Толя высоким срывающимся голосом читал надгробную речь на похоронах А.Е.Костерина в морге Боткинской больницы. Очень хорошо помню, как Тоша это делал: вдохновенно, громко и отчётливо. Кругом стояла толпа: там были и татары, и москвичи, и, конечно, полно стукачей. У меня просто сердце замирало: чем всё это кончится? Не накинется ли эта сволочь вся гебешная на Тошу и на всех остальных? Нет, слава богу не накинулись, и он всё прочёл до конца''.
Иван Толстой: Лидия Чуковская, ''Прощание'': Памяти Анатолия Якобсона.
Убившему себя рукой
Своею собственной, тоской
Своею собственной - покой
И мир навеки!
Однажды он ушел от нас,
Тогда и свет его погас.
Но навсегда на этот раз
Сомкнулись веки.
Не веря в праведность судьи,
Он предпочел без похвальбы
Жестокость собственной судьбы,
Свою усталость.
Он думал, что свое унес,
Ведь не остался даже пес.
Но здесь не дым от папирос -
Душа осталась.
Не зря веревочка вилась
В его руках, не зря плелась.
Ведь знала, что придет ей час
В петлю завиться.
Незнамо где - в жаре, в песке,
В святой земле, в глухой тоске,
Она повисла на крюке
Самоубийцы.
А память вьет иной шнурок,
Шнурок, который как зарок -
Вернуться в мир или в мирок
Тот, бесшабашный,-
К опалихинским галдежам,
Чтобы он снова в дом вбежал,
Внося с собой мороз и жар,
И дым табачный.
Своей нечесаной башкой
В шапчонке чисто бунтовской
Он вламывался со строкой
Заместо клича -
В застолье и с налета - в спор,
И доводам наперекор
Напропалую пер, в прибор
Окурки тыча.
Он мчался, голову сломя,
Врезаясь в рифмы и в слова,
И словно молния со лба
Его слетала.
Он был порывом к мятежу,
Но все-таки, как я сужу,
Наверно не про ту дежу
Была опара.
Он создан был не восставать,
Он был назначен воздавать,
Он был назначен целовать
Плечо пророка.
Меньшой при снятии с креста,
Он должен был разжать уста,
Чтоб явной стала простота
Сего урока.
Сам знал он, перед чем в долгу!
Но в толчее и на торгу
Бессмертием назвал молву.
(Однако, в скобках!)
И тут уж надо вспомнить, как
В его мозгу клубился мрак
И как он взял судьбу в кулак
И бросил, скомкав.
Убившему себя рукой
Своею собственной, тоской
Своею собственной - покой
И мир навеки.
За все, чем был он - исполать.
А остальному отпылать
Помог застенчивый палач -
Очкарь в аптеке.
За подвиг чести нет наград.
А уж небесный вертоград
Сужден лишь тем, чья плоть, сквозь ад
Пройдя, окрепла.
Но кто б ему наколдовал
Баланду и лесоповал,
Чтобы он голову совал
В родное пекло.
И все-таки страшней теперь
Жалеть невольника потерь!
Ведь за его плечами тень
Страшней неволи
Стояла. И лечить недуг
Брались окно, и нож, и крюк,
И, ощетинившись вокруг,
Глаза кололи.
Он в шахматы сыграл. С людьми
В последний раз сыграл в ладьи.
Партнера выпроводил. И
Без колебанья,
Без индульгенций - канул вниз,
Где все веревочки сплелись
И затянулись в узел близ
Его дыханья...
В стране, где каждый на счету,
Познав судьбы своей тщету,
Он из столпов ушел в щепу.
Но без обмана.
Оттуда не тянул руки,
Чтобы спасать нас, вопреки
Евангелию от Лухи
И Иоанна.
Когда преодолен рубеж,
Без преувеличенья, без
Превозношенья до небес
Хочу проститься.
Ведь я не о своей туге,
Не о талантах и т.п. -
Я плачу просто о тебе,
Самоубийца.
Иван Толстой: Я знаю, Андрей, что, конечно же, в первые три дня в Нью-Йорке узнаешь самое главное и схватываешь нечто, что потом, в основном, подтверждается, но, отчасти, и опровергается большим опытом пребывания в любой стране и знакомством с ее культурой. Вот интересно узнать, вы - совсем свежий в этом случае человек, но с огромным жизненным опытом, и, главное, с опытом путешествий по самым разным мировым культурам и к цивилизациям. Каков Нью-Йорк, с вашей точки зрения, оказался? Он подтвердил ваши ожидания книжные, кинематографические или, может быть, музыкальные? Что он с точки зрения архитектуры, звуков, цветов?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, меня удивили две вещи. Во-первых, меня удивило то, что город настолько дружелюбен. Я еще пока не повторил подвигов некоторых наших более опытных журналистов и писателей, которые ночью шлялись по Гарлему. Надеюсь, что для меня, если я на это пойду, все закончится так же хорошо, как закончилось для них. Но то, что я вижу на улицах, меня очень приятно удивило. Стоило мне в первый же день остановиться и начать озираться, как тут же подошел человек, спросил, куда я хочу попасть и очень подробно мне объяснил, как попасть туда, куда я попасть собирался. И так постоянно. В метро начинаешь озираться, пытаясь разобраться, куда пойти, стоит достать карту, план, тут же подходят люди, которые тебе с удовольствием объяснят, что и куда. Кстати, сразу хочу сказать, что это противоречит фразам из некоторых путеводителей, которые я просмотрел, прежде чем ехать сюда. Там было везде написано, что они, кончено, дружелюбные, но замкнутые, очень деловые, не грубые, но, тем не менее, до мозга костей столичные (практически) жители, у которых нет времени на туристов, они туристов не очень любят. Я подозревал, что это не совсем правда, но то, что это настолько неправда для меня было неожиданностью. Это приятное впечатление. Впечатление не то, чтобы неприятное, но меня озадачившее, это то, что в метро и на улицах (в метро - больше) нет того буйства красок и этнического разнообразия, которое только что, совсем недавно, я наблюдал в городе Париже. Я спускался в метро и глаза разбегались от то ли этнических одеяний, то ли от аксессуаров - красное, желтое, зеленое, фиолетовое, черное, белое... Да, в Нью-Йорке очень много разных народностей, народов и наций, но у меня ощущение, что красок меньше, чем я видел в Париже. Для меня это полная неожиданность. Я был уверен, что будет абсолютно наоборот. То ли погода другая и все надели зимне-осенние наряды, то ли что-то еще, я не знаю, я в Нью-Йорке в первый раз, мне не с чем сравнить, но то, что разнообразие и буйство красок сейчас меньше, чем два месяца назад в Париже, это сто процентов, это я вам гарантирую.
Иван Толстой: Прежде, чем мы перейдем к некоторым другим материалам нашей программы, я хочу уведомить наших слушателей, что те звуки, которые доносятся и записываются нашим небольшим диктофоном, это звуки, льющиеся из сквера позади Публичной библиотеки на угоду Пятой авеню и 42-й улицы, где проходят маленькие празднества, предваряющие Рождество. Около нас - разнообразные киоски, торгующие не только быстрой едой, но и какими-то подарками, всевозможными сувенирами. Снуют люди, все очень уютно, наступает вечер, приятный свет, и с площадки позади какого-то павильона доносится вот эта нечеловеческая музыка. Я должен полностью согласиться с теми словами, которые вы произнесли о дружелюбии американцев. Вообще дружелюбие, деловое отношение к вам и совершенно неподдельное желание помочь вам выпутаться из той сложной, средней или совсем легкой ситуации, в которую вы попадаете как нормальный турист, как человек, идущий по улицам, пересаживающийся в разветвленной сети метро, и так далее. Люди готовы идти с вами даже не до ближнего угла, а как бы и до следующего угла, показать, ткнуть рукой, подчеркнуть, какую ошибку вы сделали, дать наиболее удобный способ решения ваших проблем. Словом, практически запустить руку в свой собственный карман и дать вам несколько монет, чтобы вы позвонили из телефона-автомата, провести электронной карточкой с магнитной полосой в контрольном пункте в метро. Словом, всячески содействовать вашему успеху. Вот это удивительная совершенно американская черта, не сообщать о которой такие мастера были советские, а позднее и, отчасти, российские журналисты. Американцы - удивительно приятные и расположенные ко всем на свете люди. Андрей, хотел я вас спросить чуть-чуть о культурных впечатлениях. Ведь не только наружный город вы успели посмотреть, но, кажется, вы заходили куда-то и в музеи. Знаете, советский человек привык повторять (и российский человек повторяет за ним) такое распространенное клише, что в Америке нет культуры, одна цивилизация. Как вы можете прокомментировать это заявление?
Андрей Гаврилов: Абсолютно согласен - нет культуры, нет музыки, нет кино, нет литературы, нет живописи, нет архитектуры, нет скульптуры. Я что нибудь забыл? Нет театра.
Иван Толстой: А музеи? Их ведь тоже нет.
Андрей Гаврилов: И музеев нет. А если есть, то в них пусто и в них нет замечательных картин, будь то картины ХХ века, будь то картины IXХ века, ХVIII-го, ХVII-го, какого угодно - ничего этого там нет. Более того, только что посетив Коллекцию Фрика, сразу хочу исправить возможную ошибку у слушателей, которая была присуща мне: Фрик это фамилия, она пишется не так, как, например, ''фрик-шоу'' и не так, как слово ''фрик'', вошедшее в русский язык, то есть ''чудаковатый'', ''глуповатый''. Ничего подобного. Это фамилия известного промышленника начала века. Так вот, только что посетив Коллекцию Фрика, в замечательном доме (которого нет, как мы с вами выяснили), я только что увидел, что там нет ни Веласкеса, ни гениального Тициана, ни Моне, ни Ренуара - ничего этого там нет. Правы советские пропагандисты - пусто там. Вот ты ходишь и думаешь: а от чего же у меня такое впечатление? Наверное, потому что здесь ничего нет. Но если закончить с этой грустной темой, что в Америке ничего нет, могу сказать, что, к сожалению, у меня пока еще мало было времени проникнуть внутрь и, действительно, первый музей, который я посетил, это и была Коллекция Фрика. И, несмотря на то, что мы привыкли, наверное, к представлению картин в музее как к какому-то законченному, отдельному произведению музейного искусства, наверное, не только мы, все-таки работа кураторов ценится все больше и больше, работа составителей экспозиции все ценнее и ценнее, Коллекция Фрика немножко построена по-другому. Это коллекция тех картин, которые действительно собрал господин Фрик, или тех, которые позже были подарены. Она очень разнообразная, разномастная, можно сказать, что там нет общей идеи. Но дело в том, что те отдельные произведения живописного искусства, что там представлены, сами по себе настолько потрясающи (не все, а отдельные), что, в общем, это перебивает все. Как я только что говорил, там потрясающий Тициан, прекрасная коллекция Уислера, замечательные портреты нелюбимого мною Гейнсборо (я не думал, что мне так понравятся те портреты, что представлены в этой коллекции), и много чего другого. Кто в Нью-Йорке окажется, кто сейчас в Нью-Йорке нас слышит и кто не был или не собирался посетить эту коллекцию, обязательно исправьте эту ошибку.
Иван Толстой: В Библиотеке Конгресса США, в Вашингтоне, работает библиограф Давид Аранс, автор нескольких книг по истории русской зарубежной печати. Хроникеры и библиографы, как правило, остаются в тени читательского внимания, о них вспоминают редко. Однако без их опыта невозможны никакие обобщения и теоретические труды. Восстановим справедливость и дадим слово нашему собеседнику, расписывающему книги русской диаспоры в свободное от основной работы время.
Давид, мы с вами как-то беседовали на Радио Свобода в Праге о той библиографический работе, которой вы занимаетесь. А сейчас вы несколько расширили свой временной ареал. И скажите, пожалуйста, чем теперь вы занимаетесь, какую часть эмигрантской книжной коллекции вы расписываете?
Давид Аранс: Сейчас я занимаюсь предыдущим временем, то есть книгами, напечатанными сразу после Второй мировой войны, с 1945-го по 1979-й год, поскольку предыдущая началась с 1980-го.
Иван Толстой: Чем интересен именно этот период: количеством, качеством напечатанного, редкостью доставаемости этих экземпляров или чем-то еще?
Давид Аранс: Собственно, всем. Прежде всего, книги сразу послевоенные, так называемые, Ди-Пийские книги, которых насчитывается от 700 до 800 названий. Они были напечатаны в Европе с 1945-го по 1950-й год, когда существовали лагеря Ди-Пи.
Иван Толстой: Эти книги непременно должны были быть изданы в пределах лагерей Ди-Пи или это любые книги на русском языке, которые вышли с 1945-го по 1950-й годы?
Давид Аранс: Вообще-то говоря, по этому поводу идут споры, что считать Ди-Пийскими книгами. Некоторые полагают, что это вообще все книги, которые были изданы в Европе, любые книги этого периода уже, тем самым, Ди-Пийские. Более, по этому поводу, пуристы считают, что это те книги, которые были изданы на территории Германии и Австрии, вероятно - Италии тоже. Но нет такого специального обозначения ''Ди-Пийская книга'', это уже зависит от того, как вы предпочитаете определить это понятие.
Иван Толстой: А вот верхняя временная граница - 1950-й год - связана с чем?
Давид Аранс: С тем, что лагеря прекратили свое существование и, очевидно, началась нормальная эмигрантская жизнь.
Иван Толстой: Отразилось ли это как-то на тиражах книг, на тематике, на репертуаре, на авторах, которые участвовали в эмигрантской книжной деятельности?
Давид Аранс: Думаю, что не очень. Просто со временем вся индустрия производства русских книг в эмиграции постепенно стала становиться на ноги. То есть первые книги издавались на ротаторе - машинописный текст просто перепечатывался и распространялся в паре сотен экземпляров. Первая Ди-Пийская книга была ''Конек-Горбунок'', изданная в Мюнхене, по-моему, в 1945 году. Это была, кажется, первая книга, изданная типографским способом. И постепенно появились типографии, шрифты, и так далее. Кроме того, первые Ди-Пийские книги это были небольшого формата книжки русской классики, среди них было не так много оригинальных текстов. Но, чем дальше, тем больше становилось оригинальных писателей, поэтов и началась индустрия производства книг русской эмиграции.
Иван Толстой: Я догадываюсь, что Библиотека Конгресса это, наверное, кладезь всевозможных книжных коллекций, собраний, отдельных экземпляров, и так далее. И все-таки, возможно ли, сидя в Вашингтоне, даже имя под рукой хорошую библиотеку, описать абсолютно все вот в этом диапазоне - с 1945-го по 1979-й год?
Давид Аранс: Нет, боюсь, что мне придется, во-первых, несколько попутешествовать в некоторые места, где есть большие коллекции этих книг, а, во-вторых, возможно, придется поручить другим людям для меня посмотреть эту книгу и, под честное слово, сообщить, что она действительно существует и действительно так называется.
Иван Толстой: Какие самые большие лакуны сейчас вы наблюдаете в вашем описании, чего главным образом не хватает?
Давид Аранс: Пока что не хватает очень многого. Но видимые лакуны вполне можно будет заполнить. Бесконечное количество поэтических сборников, некоторое количество политической литературы, изданной такими организациями как Радио Свобода и прочими, но это, видимо, вполне можно найти. Проблема, строго говоря: как обычно, книги, изданные в Австралии, о которых никто ничего не знает, долгое время книги, изданные в Израиле были проблемой. Но сейчас там сделали несколько библиографий и, в общем, вполне приличных, хотя я уже нашел несколько книг, которые не вошли в эти библиографии. В общем, я надеюсь за несколько лет закончить более или менее, хотя наверняка будут проблемы с отсутствующими книжками.
Иван Толстой: Как быть с книжками, выпущенными в годы войны как на территории Советского Союза, так и в Германии и в некоторых других европейских странах, я уж не говорю об Америке? Кто-нибудь когда-нибудь брался за вот эту систематизацию, или тут мы полагаемся на старый и во многом уже устаревший труд Людмилы Фостер?
Давид Аранс: У Фостер, конечно, проблема некоторая с книжками - очень многое туда не попало, очень многое из того, что туда попало, на самом деле не существовало. Хотя в целом, конечно, это хороший труд, тем не менее. Но, в общем, никто особенно не брался, и даже не знаю, возможно ли это вообще. Потому что то, что было издано на оккупированный территории Советского Союза вообще всячески преследовалось, даже упоминания об этом не было. Если, скажем, книжки, напечатанные на белых территориях в какой-то период когда-то попадали в библиографии, то книжки, напечатанные в оккупации, никогда никуда не попадали.
Иван Толстой: Ну да, вот два таких легендарных поэтических сборника Гумилева и Есенина, впущенные румынами в Одессе, действительно, стали мифом почти - их мало кто видел. Попадались ли они вам?
Давид Аранс: Нет, я не слышал и никогда их не видел.
Иван Толстой: Андрей, а теперь мы переходим к вашей персональной рубрике. Расскажите, пожалуйста, о сегодняшних музыкантах и исполнителях поподробнее.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, когда я подумал о том, что нужно представить что-то наше джазовое, связанное с Нью-Йорком, в отличие от некоторых других городов нашей планеты, глаза разбежались. Берите, кого хотите - братья Михаил и Алексей Цыгановы, Евгений Лебедев, Валерий Гроховский, Вячеслав Назаров, Владимир Семаркашев (Vlad West), Давид Азарян, Миша Пятигорский, ''Битов-квинтет'', который даже записал отдельную пластинку ''Пушкин в Нью-Йорке''. Музыкантов, которые переехали и живут в Нью-Йорке, которые какое-то время работали в Нью-Йорке или в других американских городах, которые приезжают сюда с гастролями, очень много. Но есть одна запись, которая выделяется из всего этого богатства. В советское время (советское время уже подходило к концу, хотя, в общем, не все догадывались, что это так) квартет советских музыкантов приехал в Америку и дал два концерта в знаменитом клубе ''Village Gate''. Чтобы понять, насколько он знаменит, могу только сказать, что на этой сцене выступали Джон Колтрейн, Билли Холидей, Дюк Эллингтон, Арета Франклин свой дебютный концерт в Нью-Йорке провела именно на этой сцене, Нина Симон, Билл Эванс.... В общем, все созвездие мирового джаза прошло через эту сцену. Так вот, на этой сцене два концерта провел и квартет под руководством Игоря Бриля, где помимо него еще играли Алексей Кузнецов, Александр Осейчук и Виктор Двозкин. Это - одна половина истории. Вторая половина, что в Америке была такая фирма, название ее сохранилось до сих пор, но фирма уже другая - ''Mobile Fidelity'' . Это фирма, которая, с одной стороны, переиздавала знаменитейшие записи - как классические, так и джазовые и роковые. Достаточно сказать, что ее авторитет был таков из-за качества звука, которого они добивались, что только ради них, один единственный раз в истории, оригиналы записей ''Битлз'' были вывезены из студии ''Битлз'', привезены в Нью-Йорк специально, чтобы люди работали с ними и выпустили потом пластинки, которые до сих пор считаются эталонами по звуку. А вторая часть деятельности этой фирмы — она выпускала некоторое количество своих собственных записей, которые ее представители считали достойными для издания, достойными для американской публики. Представители ''Mobile Fidelity'' записали оба концерта, которые в клубе ''Village Gate'' дали советские музыканты, самые лучшие с их точки зрения произведения, самые удачные исполнения, которые составили альбом под названием ''Квартет Игоря Бриля в Нью-Йорке, в ''Village Gate'' (''Igor Bril and the All-star Soviet jazz band – Live at the ''Village Gate''. Эта пластинка вышла, потом фирма практически развалилась, как я уже говорил, сейчас ее интересует несколько другая музыка, пластинка с тех пор ни разу не переиздавалась. Она вышла еще на компакт-диске, но компакт-диск никогда не переиздавался с того самого времени. Вот фрагменты из этого компакт-диска мы сегодня слушали и сейчас еще послушаем.