Юрий Лотман. Непредсказуемые механизмы культуры / Подготовка текста и примечания Т.Д. Кузовкиной при участии О.И. Утгоф. – Таллинн: TLU Press, 2010. – (Bibliotheca Lotmaniana).
На самом деле, конечно, эта книга должна была бы выйти ещё в начале 1990-х, когда она, собственно, и писалась. Точнее, диктовалась: Юрий Михайлович наговаривал её, будучи больным, лишившись способности писать, вначале жене – Заре Григорьевне Минц, затем своим секретарям. Теперь, спустя историческую эпоху, она попала к нам из другого времени, как письмо в бутылке.
Сегодня она читается даже не как послесловие к делу жизни Лотмана, но как – слишком уж много всего в неё вошло – конспект к такому возможному послесловию.
Смысл у книги - не столько собственно научный, сколько мировоззренческий. Она – одна из трёх (две другие – "Внутри мыслящих миров: Человек – текст – семиосфера - история" и "Культура и взрыв", также не увидевший света при жизни автора), в которых Лотман формулировал общие выводы из своего видения мира – прежде всего человеческого мира, культуры, которой он занимался всю жизнь. Сквозная тема всех трёх книг – знаковая специфика культуры. Размышление над нею и привело Лотмана в конце концов "к созданию, - как пишет в послесловии к книге Б.Ф. Егоров, - универсального понятия семиосфера и изучению динамической процессуальности семиосферы, базирующейся на двух вариантах развития: постепенном и взрывном". Всё, что он, человек с энциклопедическим кругозором, передумал о ней за многие годы, Лотман в этих книгах старался собрать в Большой Синтез. Историк и филолог уступал здесь место философу – даже не только философу культуры, но мыслителю, выносящему онтологические суждения.
Потому что любимая лотмановская идея этого времени, воплотившаяся во всех трёх его итоговых книгах и, в частности, в этой – идея единства знания, изоморфности и единоустроенности наук гуманитарных и естественных– несомненно, содержит в себе, в не таком уж непроговоренном виде, представление о том, как устроен мир вообще.
При чтении книги создаётся стойкое впечатление, что автор её находился под чрезвычайно сильным обаянием естественнонаучного мышления. Естественнонаучная метафорика врывается здесь в гуманитарные материи буквально на каждом шагу – начиная с заглавия, в котором упоминается не что-нибудь, а именно "механизмы" культуры (в "непредсказуемости" которых моему гуманитарному уху упорно слышится оксюморон, может быть, впрочем, нарочитый: механизмы-то как раз, в силу своей искусственности и рациональной сконструированности, очень даже предсказуемы, чего не скажешь о живых процессах). Оно, пожалуй, и совсем взяло бы верх над гуманитарным, может быть, совсем, если бы сам автор не был опытным и мудрым гуманитарием.
Идея, согласно которой гуманитарные процессы – происходящее, говоря по-лотмановски, в семиосфере, - можно адекватно постичь с помощью естественнонаучных моделей – вообще говоря, проблематичная и спорная. Но её обаяние тоже очень понятно: в глазах современников Лотмана естествознание с его рациональностью и (предположительной) независимостью от идеологий обладало большим освободительным потенциалом. Идея вообще очень старая, ещё просвещенческая, но для ровесников Лотмана – и для поколений более поздних - она получила новый, особенно убедительный в своей свежести импульс. Даже два. Первым из этих импульсов стало в конце 1950-х знакомство с русским переводом (1958) книги Норберта Винера "Кибернетика и общество" - эта книга, свидетельствует Егоров, произвела "чрезвычайно сильное впечатление на молодые умы", поскольку открыла своим читателям "принцип свободы, связанной не с необходимостью, а с упорядоченностью", а вместе с ним и "принцип обратной связи в передаче информации". Именно это впечатление и сделало "информацию центральной темой науки об обществе": сам Лотман к концу жизни определял культуру "прежде всего как систему хранения, передачи и создания новых видов информации".
Аналогичное потрясение в конце 1980-х для зрелого уже Лотмана означали начавшие тогда у нас выходить труды бельгийского химика русского происхождения Ильи Пригожина, получившего Нобелевскую премию за труды по термодинамике. На большом естественнонаучном материале Пригожин изучал категорию "случайности" и пришёл к выводам, согласно которым физические, химические, биологические процессы "часто доходят до кризисной точки, до взрыва: дальнейшее состояние системы, получающей в результате взрыва множество вариантов пути, оказывается непредсказуемым научными методами, выбор сопрягается не с закотомерностью, а со случайностью". Эта идея – очень хорошо читавшася как противовес марксистско-ленинской железной закономерности исторического процесса - обрела множество гуманитарных проекций, из которых Лотмановские теоретические построения с его знаменитой концепцией культурного взрыва были, пожалуй, самыми яркими.
В результате этих влияний последние книги Лотмана полны винеровской и пригожинской метафорикой, которая часто решающим образом определяет ход его мысли.
По настоящему, конечно, книге о "Непредсказуемых механизмах культуры" стоило бы быть сегодня прочитанной и тщательно откомментированной как факт истории идей - и даже шире: русского исторического самочувствия, в контексте которого она создавалась и о котором во множестве своих черт свидетельствует.
На самом деле, конечно, эта книга должна была бы выйти ещё в начале 1990-х, когда она, собственно, и писалась. Точнее, диктовалась: Юрий Михайлович наговаривал её, будучи больным, лишившись способности писать, вначале жене – Заре Григорьевне Минц, затем своим секретарям. Теперь, спустя историческую эпоху, она попала к нам из другого времени, как письмо в бутылке.
Сегодня она читается даже не как послесловие к делу жизни Лотмана, но как – слишком уж много всего в неё вошло – конспект к такому возможному послесловию.
Смысл у книги - не столько собственно научный, сколько мировоззренческий. Она – одна из трёх (две другие – "Внутри мыслящих миров: Человек – текст – семиосфера - история" и "Культура и взрыв", также не увидевший света при жизни автора), в которых Лотман формулировал общие выводы из своего видения мира – прежде всего человеческого мира, культуры, которой он занимался всю жизнь. Сквозная тема всех трёх книг – знаковая специфика культуры. Размышление над нею и привело Лотмана в конце концов "к созданию, - как пишет в послесловии к книге Б.Ф. Егоров, - универсального понятия семиосфера и изучению динамической процессуальности семиосферы, базирующейся на двух вариантах развития: постепенном и взрывном". Всё, что он, человек с энциклопедическим кругозором, передумал о ней за многие годы, Лотман в этих книгах старался собрать в Большой Синтез. Историк и филолог уступал здесь место философу – даже не только философу культуры, но мыслителю, выносящему онтологические суждения.
Потому что любимая лотмановская идея этого времени, воплотившаяся во всех трёх его итоговых книгах и, в частности, в этой – идея единства знания, изоморфности и единоустроенности наук гуманитарных и естественных– несомненно, содержит в себе, в не таком уж непроговоренном виде, представление о том, как устроен мир вообще.
При чтении книги создаётся стойкое впечатление, что автор её находился под чрезвычайно сильным обаянием естественнонаучного мышления. Естественнонаучная метафорика врывается здесь в гуманитарные материи буквально на каждом шагу – начиная с заглавия, в котором упоминается не что-нибудь, а именно "механизмы" культуры (в "непредсказуемости" которых моему гуманитарному уху упорно слышится оксюморон, может быть, впрочем, нарочитый: механизмы-то как раз, в силу своей искусственности и рациональной сконструированности, очень даже предсказуемы, чего не скажешь о живых процессах). Оно, пожалуй, и совсем взяло бы верх над гуманитарным, может быть, совсем, если бы сам автор не был опытным и мудрым гуманитарием.
Идея, согласно которой гуманитарные процессы – происходящее, говоря по-лотмановски, в семиосфере, - можно адекватно постичь с помощью естественнонаучных моделей – вообще говоря, проблематичная и спорная. Но её обаяние тоже очень понятно: в глазах современников Лотмана естествознание с его рациональностью и (предположительной) независимостью от идеологий обладало большим освободительным потенциалом. Идея вообще очень старая, ещё просвещенческая, но для ровесников Лотмана – и для поколений более поздних - она получила новый, особенно убедительный в своей свежести импульс. Даже два. Первым из этих импульсов стало в конце 1950-х знакомство с русским переводом (1958) книги Норберта Винера "Кибернетика и общество" - эта книга, свидетельствует Егоров, произвела "чрезвычайно сильное впечатление на молодые умы", поскольку открыла своим читателям "принцип свободы, связанной не с необходимостью, а с упорядоченностью", а вместе с ним и "принцип обратной связи в передаче информации". Именно это впечатление и сделало "информацию центральной темой науки об обществе": сам Лотман к концу жизни определял культуру "прежде всего как систему хранения, передачи и создания новых видов информации".
Аналогичное потрясение в конце 1980-х для зрелого уже Лотмана означали начавшие тогда у нас выходить труды бельгийского химика русского происхождения Ильи Пригожина, получившего Нобелевскую премию за труды по термодинамике. На большом естественнонаучном материале Пригожин изучал категорию "случайности" и пришёл к выводам, согласно которым физические, химические, биологические процессы "часто доходят до кризисной точки, до взрыва: дальнейшее состояние системы, получающей в результате взрыва множество вариантов пути, оказывается непредсказуемым научными методами, выбор сопрягается не с закотомерностью, а со случайностью". Эта идея – очень хорошо читавшася как противовес марксистско-ленинской железной закономерности исторического процесса - обрела множество гуманитарных проекций, из которых Лотмановские теоретические построения с его знаменитой концепцией культурного взрыва были, пожалуй, самыми яркими.
В результате этих влияний последние книги Лотмана полны винеровской и пригожинской метафорикой, которая часто решающим образом определяет ход его мысли.
По настоящему, конечно, книге о "Непредсказуемых механизмах культуры" стоило бы быть сегодня прочитанной и тщательно откомментированной как факт истории идей - и даже шире: русского исторического самочувствия, в контексте которого она создавалась и о котором во множестве своих черт свидетельствует.