Дмитрий Волчек: Знаменитый британский писатель Мартин Эмис опубликовал в прошлом году роман “Беременная вдова” - о сексуальной революции 70-х. Книга уже переведена на русский и выпущена московским издательством “Корпус”. Наш лондонский корреспондент Анна Асланян побывала на встрече Мартина Эмиса с читателями.
Анна Асланян: Действие книги разворачивается летом 70-го; ее герои – двадцатилетние студенты, внезапно понявшие, что “не хотят жить по-старому”. Свой рассказ об идеях, которые он попытался выразить в романе, Эмис начал с выбора заглавия и эпиграфа.
Мартин Эмис: Это знаменитая цитата из книги великого русского мыслителя Александра Герцена, где он рассуждает о революциях, социальных и политических. Герцен говорит о том, что люди, как правило, всем сердцем поддерживают идею отбросить старый порядок. “Но страшно то, что отходящий мир оставляет не наследника, а беременную вдову”. Когда уходит старое и на смену ему появляется новое, человеку свойственно задаваться вопросом: что уйдет, что останется, что придет следом? Вот что сказано у Герцена об ушедшем отце и его ребенке: “Между смертью одного и рождением другого утечет много воды, пройдет длинная ночь хаоса и запустения”. На мой взгляд, эти слова применимы к любой революции – даже самой логически оправданной, желанной, какой была наша сексуальная революция. Она привела к возвышению женщины в обществе и основывалась на сложных исторических предпосылках; корни ее следует искать в послевоенных событиях. Эрик Хоксбаум, известный историк-марксист, выразился на этот счет очень просто: “В конце Второй мировой войны женщины пошли работать, потому что, говоря начистоту, больше не работали их дети”. На этом дело не кончилось. Женщины пошли учиться – в университетах их неожиданно стало не меньше, чем мужчин. В 70-м году появились, один за другим, два фундаментальных труда Жермен Грир, родоначальницы современного феминизма. Внезапно стало ясно: вот оно, пришло; это – революция.
Революция была бархатной по крайней мере в двух смыслах этого слова – такое тогда носили. Если взглянуть на моду тех времен – скажем, 70-х годов, – легко заметить, что мужчины одевались, как клоуны. Эти дурацкие брюки-клеш, эти элементы военной формы; про волосы и говорить нечего. Такой облик вполне соответствовал тому обстоятельству, что мужчинам вот-вот предстояло потерять добрую треть своей власти над миром, причем безоговорочно. Хотя одна оговорка в сексуальной революции все-таки была – считалось, что женщины, в свою очередь, должны сделаться гораздо отзывчивее в сексуальном отношении. И подобные изменения действительно произошли. Что же до женской одежды – купальник-монокини, мини-юбка, прозрачная блузка, – все это, по сути, призвано было отражать масштаб женщины: вот она, как есть, без прикрас.
Да, революция была бархатной, бескровной, но у нее, как и у любой революции, имелись жертвы. Так, наряду с теми, кто говорил: это замечательно, это неизбежно, наконец-то это произошло, были и такие, кто толком не мог совладать со всем происходящим вокруг, не был готов к тому, чтобы встретить революцию. Знаменитые строки Филипа Ларкина звучат так:
Секс начался в шестьдесят третьем -
Чуть поздно, чтоб мне заниматься этим.
Уже разрешен был "Любовник леди",
Но не было диска битлов на свете.
По моим личным воспоминаниям, секс начался в шестьдесят шестом – до того его не было вообще. А если и был, то лишь такой, каким он представлялся моим родителям; по их понятиям, сексуальная жизнь начиналась исключительно после брака. Венчальный звон, затем – несколько лет взаимной страсти, а уж потом – супружеские измены. Первый пункт революционного манифеста звучал так: “Да будет секс до брака”. Сегодня это представляется совершенно неоспоримой истиной, но тогда так отнюдь не казалось. Все мои друзья (хотя сам я этого избежал) вели страшную войну со своими отцами. Дело в том, что отцы рассуждали так: “Ах вот как, секс до брака? На каком же тогда основании меня учили, что никакого секса до брака быть не может?” В результате они начинали ненавидеть своих сыновей, завидовали им. У нас с отцом такого не было; он уже прошел через подобные баталии со своим отцом и склонялся к противоположной крайности: он позволял все, так что мне делалось отчасти неловко.
Анна Асланян: Упомянув отца – литератора Кингсли Эмиса, – автор вспомнил и свою сестру, послужившую прототипом одной из героинь романа. Салли Эмис умерла молодой от алкоголизма; именно ее писатель причисляет к жертвам сексуальной революции. Попадаются в книге и другие узнаваемые лица, прежде всего – сам главный герой. Автор не раз подчеркивал, что роман был задуман как “отдаленно автобиографический” и воспринимать каждую деталь буквально не стоит. Но во всем, что касается атмосферы того времени, Эмис опирается на собственный опыт.
Мартин Эмис: Меня нередко спрашивают вот о чем. Когда читаешь роман, создается впечатление, будто персонажи понимают, по крайне мере отчасти, что грядут другие времена. Неужели, удивляются многие, вы уже тогда знали, что предстоит? Наверняка нет. Но это правда – мы знали, чувствовали это. Что-то словно витало в воздухе. Похоже было на документальные фильмы об Африке – знаете, когда показывают стадо диких животных у водопоя. Внезапно они, учуяв какой-то запах, сбиваются в кучу и уносятся в одном направлении. Вот на что это было похоже. Мне все это представлялось именно так, как я описал в книге. Ты сидишь у бассейна в окружении девушек, скинувших лифчики, и думаешь: куда смотрит полиция? Почему никто не скажет им прекратить? Нет-нет, мне вовсе не хотелось, чтобы они прекратили... Одним словом, возникало это чувство вседозволенности, в окружающем воздухе что-то трепетало.
Анна Асланян: За воспоминаниями подобного рода последовали комментарии автора на ряд других отраженных в книге тем. Эмис говорил о феминизме, об английском романе, о порнографии и, наконец, о старении.
Мартин Эмис: Теперь герою под шестьдесят, он оглядывается на прошлое. Его – как и меня самого – чрезвычайно интересует процесс старения. Это одна из тех ситуаций, когда думаешь: “Что же ты молчала, литература? Почему не предупредила меня обо всем этом – о том, что такое старение?” Но ведь она, литература, тебя предупреждала! Похоже, старение – единственная вещь в жизни, которой не понять, пока не испытаешь на себе. Хотя, вероятно, то же можно сказать о разводе и о появлении детей. Только когда начинаешь стареть сам, тебя накрывает с головой, и поделать с этим уже ничего нельзя. Читатели помоложе говорили мне, что места, где речь идет о старении, оставляют их равнодушными. Видите ли, тут необходимо, чтобы задействованы были все твои нервы, все жилы. Старение – переживание такого рода, к которому тебя ничто не способно подготовить.
Анна Асланян: Пассажи, где стареющий герой рассуждает о новых ощущениях, что приносит с собой возраст, занимают лишь небольшую часть книги. Автор называет их “антрактами” и изредка перемежает ими основное повествование. Но тема, судя по всему, занимает Эмиса достаточно сильно. Когда его попросили прочесть отрывок из романа, он выбрал не одно из тех мест, где фигурируют девушки, одетые (если можно так выразиться) по моде тех лет, как не стал останавливаться и на размышлениях героя о поэзии.
Мартин Эмис: “Когда он был юн, людей глупых или сумасшедших так и называли: “глупые” или “сумасшедшие”. Но теперь (теперь, когда он стар) глупым и сумасшедшим стали давать особые имена, обозначающие то, чем они страдают. И Кит хотел такое иметь. Он тоже был глупым и сумасшедшим и хотел иметь такое – особое имя, обозначающее то, чем он страдает.
Он заметил, что детские глупости – и те получили особые имена. Он читал об их предполагаемых неврозах и фантомных увечьях с ухмылкой умудренного опытом, успевшего набраться цинизма родителя. Это я узнаю, говорил он себе; известно также под названием “синдром засранца”. И это узнаю; известно также под названием “обострение лени”. Он был совершенно уверен, что эти обострения и синдромы – просто предлог, позволяющий матерям и отцам накачивать детей лекарствами. В Америке – вообще говоря, стране будущего – большинство домашних животных (около шестидесяти процентов) сидят на антидепрессантах.
Если подумать, теперь Киту казалось, что неплохо было бы тогда, лет десять или двенадцать назад, накачивать таблетками Ната с Гасом – в целях добиться прекращения огня в их братоубийственной войне. Да и сейчас было бы неплохо накачивать Хлою с Изабель – всякий раз, когда они вооружают свои голоса воплями и визгом (в попытках найти границы вселенной), или когда, со всей присущей открытию непосредственностью, говорят невероятно обидные вещи о его внешности. ''Пап, тебе бы гораздо больше пошло, если б ты отрастил побольше волос''. Вот как? ''Пап, ты, когда смеешься, похож на сумасшедшего старого бродягу''. Неужели... Кит легко мог себе это представить – вариант с таблеткой для настроения. ''Подойдите-ка сюда, девочки. Вот, попробуйте, какие вкусные новые конфетки''. Да, но тогда пришлось бы советоваться с врачом, раздувать против них дело, идти стоять в очереди в аптеке на Лед-роуд, освещенной лампами-трубками...
Что с ним не так? размышлял он. Потом, в один прекрасный день (в октябре 2006-го), когда снег перестал и шел всего лишь дождь, он вышел туда, в сетку крест-накрест, в план улиц от A до Z – в раскисшие дорожные работы, в большие раскопки города Лондона. Там были люди. Он, как всегда, переводил взгляд с одного лица на другое, думая: Он – 1937. Она – 1954. Они – 1949... Правило номер один: самое главное в тебе – дата рождения. Которая дает тебе место внутри истории. Правило номер два: рано или поздно каждая человеческая жизнь становится трагедией, иногда раньше, позже – всегда. Будут и другие правила.
Кит устроился во всегдашнем кафе со своим кофе по-американски, своей незажженной французской сигаретой (нынче – лишь бутафория), своей британской газетой. Вот они, новости, последняя глава триллера, от которого мурашки по коже, великого захватывающего чтива под названием планета Земля. Мир – книга, которую мы не в состоянии отложить... Он принялся читать о новом душевном заболевании, о том, чей шепот преследовал его неотвязно. Оно, это новое заболевание, поражает детей, однако лучше всего действует на взрослых – на тех, кто достиг возраста благоразумия.
Новое заболевание называлось “синдром телесного дисморфизма” или “расстройство восприятия внешности”. Страдающие СТД или РВВ, взирая на собственное отражение, казались себе еще уродливее, чем на самом деле. В тот период жизни, что наступил у него (ему было пятьдесят шесть), примиряешься с простой истиной: в каждый последующий визит к зеркалу тебя, по определению, ждет нечто беспрецедентно ужасное. Но теперь, нависая над раковиной в ванной, он чувствовал, что находится под влиянием какого-то адского галлюциногена. Каждый трип – поход к зеркалу давал ему дозу лизергиновой кислоты; очень редко это бывал трип из разряда хороших, почти всегда – трип из разряда плохих, но обязательно – трип.
Кит попросил еще кофе. Он сильно воспрял духом.
Может, на самом деле вид у меня не такой, подумал он. Я просто безумен – вот и все. Стало быть, волноваться, возможно, не о чем. Синдром телесного дисморфизма или расстройство восприятия внешности – вот что у него. Так он надеялся”.
Анна Асланян: Выслушав эти обнадеживающие слова, присутствующие начали допытываться у автора, есть ли в старении хоть какие-то положительные стороны. Эмис не стал кривить душой и ответил отрицательно. По его словам, даже той мудрости, которая, по общепринятому мнению, снисходит на человека в преклонном возрасте, он в себе не ощущает. Нынешнее свое состояние Эмис описал лаконичной формулой: “Старость – не для стариков”.