Дмитрий Волчек: В декабре прошлого года, когда в издательстве ОГИ вышло собрание сочинений Александра Введенского, я пригласил в нашу программу составителя этой книги Анну Герасимову, и мы говорили о судьбе Введенского и о борьбе вокруг наследия обэриутов, из-за которой его произведения 17 лет в России не издавались. Тогда мы беседовали исключительно на литературные темы, и я даже не упомянул о том, что Анна Герасимова не только филолог, но и музыкант – певица, выступающая под псевдонимом Умка.
(Звучит песня ''Злые собаки'')
Мы снова встретились с Анной Герасимовой в Праге, в баре ''Гараж'' на Малостранской площади, перед ее сольным концертом. Я спросил, как удается совмещать филологию и музыку, работу с архивами и кочевой образ жизни рок-музыканта, выступающего сегодня на Сахалине, а завтра – в Чикаго.
Анна Герасимова: Получается, что совмещать ничего нельзя, либо одно, либо другое. Пока я делала Введенского, мне приходилось совмещать, потому что я уже от того, которое ''другое'', никак не могла отказаться. У меня группа, у меня расписание, у меня гастроли. Все ждут, все пишут, это уже налаженная машина. Допустим, выкраиваешь две недели, садишься в Севастополе за стол. У нас там есть комната, там я могу сесть за стол с компьютером, разложить свою машинопись старую. Я вообще не умела составлять книгу в компьютере, для меня это было новое дело. Ужасно, в общем. Первое время я просто за голову хваталась. Но сейчас уже такой большой работы не будет, я буду делать какие-то вещи филологические, но они будут небольшие, не такие серьезные.
Дмитрий Волчек: Секрет пока?
Анна Герасимова: Нет, не секрет вовсе. У меня была в свое время издана книга Вагинова в ''Водолее'' в Томске, ее хочет переиздать ОГИ. Это собрание стихотворений. И была издана в свое время проза Хармса с картинками. И вот ''Азбука-Аттикус'', которая купила у какого-то наследника все права на Хармса, насколько я слышала, хочет переиздать всего Хармса, какого только можно и имеет смысл переиздать. И вот они решили повторить это издание с картинками.
Дмитрий Волчек: Интересно, что возвращается эпоха — конец 80-х - начало 90-х годов. В разных сферах – и в политике, и в этой публикаторской сфере тоже.
Анна Герасимова: В том-то и дело. Это второй на моей памяти такой бум. Первый был в 60-е, мы его не застали, и он сам не успел раскрутиться. А вот этот перестроечный бум сейчас как-то повторяется. Я не ожидала, что Введенский будет такой резонанс иметь и такой интерес вызовет эта книга. Я просто поражена.
Дмитрий Волчек: Понятно, почему. Было ощущение несчастья, какой-то несправедливости вокруг этого дела.
Анна Герасимова: Да, да.
Дмитрий Волчек: Я очень доволен, что возвращается интерес, и какое-то переосмысление, иное по качеству, потому что тогда это все было наспех, и никто не вдумывался, не всматривался, и как-то все это пролетело. У меня много книг этого периода — были ведь нечеловеческие тиражи, 150-200 тысяч. Где все эти люди, которые это читали?
Анна Герасимова: Они поехали заграницу в большом количестве, забрали с собой свои книги. Удивительно, я где-то в Нью-Йорке, в гостях у одного товарища, увидела книгу Егора Радова, подаренную Константину Кедрову, подписанную. Я говорю: ''Откуда у тебя?''. ''Да не помню. Кто-то дал''.
Дмитрий Волчек: Влияло это все на песни ваши? Спеть Вагинова невозможно, спеть Введенского невозможно.
Анна Герасимова: Нет, конечно. Спеть стихи вообще невозможно. Можно спеть только текст, причем желательно собственный, который специально возник, так сказать, созданный самой природой для того, чтобы его пели. И если он не создан природой для того, чтобы его пели, его не надо петь. То есть все опыты по переложению стихов на музыку кажутся мне убийственными, честно говоря. Стихи должны быть самодостаточными – в них есть своя музыка. Я это много раз говорила.
Дмитрий Волчек: Вот Аллен Гинзберг пел свои стихи под гармошку.
Анна Герасимова: Ой, ой! Хороший пример. Во-первых, стихи Аллена Гинзберга, с нашей точки зрения – не совсем стихи, как почти все американские стихи. И, может быть, им как раз лучше, если их поют. Потому что просто так, в качестве стихов, они меня, например, совершенно не торкают. То есть это вообще другое, это другой жанр. Русская поэтическая мысль очень квадратная, она такая и должна быть. Там есть рифма. Как Цветик Незнайке говорит: ''Есть смысл и рифма''. А если смысл есть, а рифмы нет, это что, стихи? Не знаю. Я не понимаю стихи без рифмы. Мне нужна точная рифма, мне нужен размер. Таково русское поэтическое сознание. Это все равно, что французскому уху навязывать вместо силлабического силлабо-тоническое стихосложение.
Дмитрий Волчек: А Андрей Белый...
Анна Герасимова: Ой, Андрей Белый вообще очень странный, он как раз на Аллена Гинзберга похож. Токование такое. Проза Андрея Белого — это стихи Аллена Гинзберга.
Дмитрий Волчек: Я говорю с переводчиком Керуака, между прочим. (Это я сообщаю тем, кто нас слушает).
Анна Герасимова: А что? Керуак, между прочим, очень конвенциональный прозаик. Он — нормальный прозаик, и там, где он пытается экспериментировать...
Дмитрий Волчек: … ничего хорошего не получается.
Анна Герасимова: Скажу, как друг — ничего не получается. Вот если бы мы с ним вот так сидели, пиво пили, я бы сказала: ''Джек, дорогой, пиши нормально, а вот эти эксперименты оставь кому-нибудь другому. Не нужно это, не читается это''. Он вообще был достаточно традиционный человек, с традиционными ценностями, и что ему было на стенку лезть зачем-то? Он должен сидеть на стуле за столом.
Дмитрий Волчек: Я вспомнил недавно впервые изданный в Америке и тут же переведенный на русский язык роман ''И бегемоты сварились в своих бассейнах'', который Джек Керуак написал в 1945 году вместе с Уильямом Берроузом. Оказалось, что писателя Берроуза Умка не ценит.
Анна Герасимова: Я его очень уважаю как мыслителя. Некоторые его идеи мне очень близки. Например, что дарить цветы ментам можно только в тяжелом горшке и с высокого этажа. Это мне очень нравится. Я в свое время сделала такую публикацию, которая называлась ''Берроуза — в президенты'', и там были собраны какие-то мысли Берроуза, вот такие. Но как писатель он мне совершенно не интересен, честно скажу. Он очень странный. Я — простой человек, мне нужны стихи с рифмами, и вот такая нормальная проза, желательно дневниковая. Вот то, что он на части резал и склеивал — это же невозможно ни читать, ни переводить.
Дмитрий Волчек: А когда был этот момент у вас, когда литература перешла в песни?
Анна Герасимова: Не перешла, там иначе, там наоборот. Это как два экрана, на которых показывают разное кино. И на одном кино постепенно угасает, а на другом вроде начинается. Ты поворачиваешься и смотришь на другой экран. Или как от одного берега отплыть и к другому приплыть. Некоторое время вообще нигде не находишься, видишь оба берега, как-то ни там, ни тут. Потом уже приплыл, вроде там живешь, и тот берег издалека виден. И это, конечно, очень сильно работает. Если бы я хотела с самого начала выстроить себе популярность в обеих сферах, ничего лучше я не могла бы придумать. Сначала на некоторое время деться из пения песен и заниматься филологией, потом вылезти, как Джек из коробочки. ''Ой, Умка, где же ты была столько лет?! А мы все это время слушали твои песни''. Потом еще 15 лет и вдруг — раз! — ты вылезешь с книжкой. Да еще не просто написать книжку, а составить такую серьезную книжку взрослую. И все: ''Ой, Аня, а где же ты была 15 лет?'' — ''А я песни пела'' — ''Да ты что?! А дай послушать''. Лучше не придумаешь. Но, конечно, есть издержки. В книге есть опечатки, штук десять. Это много. В общем, надо более профессионально подходить к этом вещам, наверное. Но я считаю, что для человека, который 15 лет этим не занимался, я сделала все возможное.
(Звучит песня ''Зимы не будет'')
Я очень надеюсь, что филология меня не засосет так, как меня засосало пение песен. Все-таки здесь гораздо больше возможностей — можешь поехать туда, сюда, увидеть разных людей, ты всегда разный, ты всегда поешь по-разному, песен у тебя полтысячи разных, можешь выбирать, можешь сыграть акустику, электричество, можешь сыграть акустику с гитаристом. Это все разные вещи. А тут очень жесткие рамки. В книге Введенского есть всякие смешные моменты. Допустим, там вот такой-то — это такой-то, расшифровка идет инициалов, а вот такой-то — «мне сейчас не хочется даже об этом гадать». Или, например, я позволила себе одну ссылку такого рода: моя статья такая-то была напечатана, кажется, в журнале таком-то году в таком-то. Ладно, если бы это была не я, я бы сломала голову и нашла бы, а, поскольку это я, я имею право не лазить никуда, потому что не помню. По-честному, не помню.
Дмитрий Волчек: Введенскому бы это понравилось.
Анна Герасимова: В том-то и дело, но считается, что в данном случае это неважно. Конечно, мы бы с Введенским, наверное, подружились. Но в каких-то вещах надо соблюдать правила, даже в музыке надо соблюдать правила. Вот Боря — гитарист, мой муж, — он всегда очень ругается, нас с Бобом Диланом записывает в варвары. То есть, когда человек говорит: а, можно и так, давайте человека с улицы просто пригласим поиграть на сопелке. И для музыканта нормального это нонсенс, это вообще идиотизм. Что это такое? Вот у тебя есть музыканты, будьте любезны, давайте сделаем нормально. То же самое с этой книгой. Боря был свидетелем всего этого моего битья головой об стенку с этой книжкой, и он мне говорил: ''Вот здесь ты вычитываешь до последней запятой, хочешь, чтобы все было как положено, а в музыке ты шару допускаешь, халяву и безобразие''. Хотя я ничего не допускаю.
Дмитрий Волчек: Знаете, как Алехандро Ходоровски выбирал костюмы для персонажей в своих фильмах? Закрывал глаза, шел к книжной полке, открывал альбом произвольный и тыкал пальцем — этот будет одет вот так.
Анна Герасимова: Прекрасно!
Дмитрий Волчек: Вот это — новая филология.
Анна Герасимова: Надо иметь большую очень смелость, у меня такой смелости нет. Мне кажется, что для того, чтобы нарушать законы, сначала нужно уметь их очень хорошо соблюдать и работать четко. Если ты умеешь хорошо писать стихи, с правильными рифмами, тогда ты можешь позволить писать себе рок-тексты с произвольной рифмовкой, с неточными рифмами — тут есть, а тут вдруг рифмы нету, потому что мне так захотелось. Это будет красиво и уместно.
Дмитрий Волчек: Если умеешь нарисовать корову, можешь рисовать черный квадрат.
Анна Герасимова: Вот именно. А у нас тексты эти пишут люди, которые вообще не знают, ''как слово пишется медведь''.
Дмитрий Волчек: А новые стихи вы читаете? Стихи, которые пишутся сегодня — после Введенского, после Вагинова, после Хармса?
Анна Герасимова: Есть некоторые люди, стихи которых мне кажутся невероятно интересными. Вот, например, Саша Дельфинов, который живет в Берлине. Я о нем часто забываю. Когда меня спрашивают, какие новые стихи я люблю, я всегда говорю, что нет никаких, ничего не читаю. А, между тем, я просто забываю, что есть Дельфин, и это действительно новый шаг в ту же сторону. Есть, я даже фамилии не буду называть, чтобы не сделать им рекламы, какие-то современные поэты, они такие... Я однажды одного такого встретила в какой-то редакции — у него было лицо тонированное, как у кинозвезд или у ведущих.
Дмитрий Волчек: А, знаю, о ком идет речь.
Анна Герасимова: Тонированное лицо — это ничего, но в сочетании с качеством стихов... И, конечно, когда это девушка, это еще более или менее, хотя тоже не очень интересно. Я ведь совершенно выпала, в какой-то момент просто сказала себе: ''Сигизмунд, до свидания! Литература — это литература, это такие бумажки, их много, они тяжелые, а ты теперь занимаешься чем-то нематериальным — вот песенка, вот ее поешь, она звучит, пока ты ее поешь''. Когда она записана, это отдельный разговор. Кстати: поймала нечеловеческий кайф от чтения вслух стихов Введенского. Я сделала несколько презентаций и читала вслух эти вещи — такой поток через тебя проходит.
Дмитрий Волчек: Я попросил выбрать одну песню, которая бы завершила нашу передачу, и Умка предложила песню ''Проехали'' из альбома ''600''.
Анна Герасимова: Я сочинила эту песню и первый вариант спела Боре. А Боря говорит: ''Ну, это что-то не то, тут еще надо доделать, тут какой-то куплет не тот''. Я куплет доделала, но петь ему больше не стала, потому что испугалась: а вдруг ему совсем не понравится? И записала ее в акустике, одна. И сделала пластинку, где я просто одна с гитарой. И эту песню записала. Она там называлась ''Кукушка''. И как-то ее дома положила и говорю: ''Боря, ты послушай на всякий случай''. И ушла. Возвращаюсь, Боря уже немножко успокоился, но в совершенно разобранном состоянии. В общем, выяснилось, что он послушал эту песню, и она ему так сильно понравилась, что на столе стояла банка с аджикой, и он запустил этой банкой в стену. Долго потом оттирал эту стену. И потом мы ее записали очень быстро, в электричестве, и это одна из самых главных наших песен. Потому что оказалось, что, когда я поменяла слова в одном куплете, вдруг она встала на место. Бывает такое.
(Звучит песня ''Проехали'')