Добрыня: Глаза! Мне нужны его глаза!
Гонец Елисей: Ты что, хочешь вырвать ему глаза?
Добрыня: Нет, я хочу посмотреть ему в глаза...
Из популярного мультика “Добрыня Никитич и Змей Горыныч”
Одна из книг Игоря Губермана не зря называется “Прогулки вокруг барака”. Всё так и есть: самые задушевные беседы в лагерях ведутся на этих прогулках. Здесь ты как бы принадлежишь сам себе, здесь мысли не скованы тесными стенами отряда – и потому выговориться, высказать всё, что накопилось на душе, проще всего именно здесь. Узкая полоска “локалки” - это такая кухня в квартирах семидесятых. Место для разговоров.
На таких прогулках вели долгие разговоры и мы с моим товарищем – Вовкой по прозвищу Мармелад. Странное это прозвище приклеилось к нему ещё в детстве: самозабвенно, просто до исступления любил парнишка мармелад, помните, тот, обсыпанными сахаром кирпичиками, под названием “Балтика”? Вот эту любовь во дворе приметили – и припечатали прозвище. Так оно и осталось – даже когда Вовке стало уже “за сорок”.
Разговоры наши были обо всём. От внешней и внутренний политики до астрономии, от недавно прочитанных книг до отношений с родными. Как раз из-за родных-то и всплыла однажды тема – пыток. Пыток и унижающего человека отношения к нему в тюрьме.
- Пытки - это ведь что? - горячился Вовка. - Я Серёгу попросил – он в школе посмотрел словарь Ушакова. А там написано: “Пытки – физическое насилие, истязание. Причинение нравственных и душевных мучений”. И что, интересно, когда годами сидишь – ни за что – и просто башку себе готов разбить, потому что ничего не можешь сделать, ни-че-го – это что, не мучения? Это не пытка?
Володя работал сварщиком в Северодвинске. Как-то со всей бригадой, 24 человека, был отправлен в командировку на верфь в Питер: там не хватало специалистов, а платили хорошо. Отбарабанил на берегах Невы три месяца, вернулся – и на следующий день был внезапно арестован: “Ты – убил”.
“Да нет же, не убивал я никого!” - доказывал следствию Володя-Мармелад. - В то время, когда, как вы говорите, моего соседа грохнули, я сидел в Питере на корпусе парохода и накладывал сварные швы! И 23 человека вокруг меня это могут подтвердить!” И, что характерно, подтверждали. Вся бригада. И на следствии, и в суде. Только их не слушали. Потому что имел Мармелад нрав прямой и крутой – и не ладил с милицейским майором, что жил этажом выше. А тот не только соседом Вовкиным был, но ещё и работал начальником РОВД. В общем, дали Володе девять лет. За убийство соседа Семёна Ивановича К. И привезли в самую северную колонию Архангельской области, на Пирсы, в 9-й отряд. Писал, писал жалобы – бесполезно.
А через два года приехал в тот же самый 9-й отряд тридцатилетний пьянуша Миша. Жил он в одном дворе с Вовкой-Мармеладом, сроку привёз тоже девять лет и тоже за убийство, но интересно было не это. А то, что убил Миша - Семёна Ивановича К. Того же самого.
“Понимаешь, Мармелад, - рассказывал Миша, - сидели мы с Иванычем, выпивали, как обычно, а тут что-то и водка палёная была, и закуси мало... В общем, слово за слово, схватился я за ножик, что на столе лежал, ну и пошинковал Иваныча, как капусту. А потом думаю: ё, что ж я наделал! Кровищи – море, на кухне жмурик лежит... Испугался я, Мармелад – вот и дал дёру! И затихарился потом, на работу даже устроился. Ну откуда же я знал, что этот ножик Иваныч прошлый день у тебя зачем-то брал!”
И то сказать – верно: ну откуда Мише было знать, что ножик-то – Вовкин? А майор-сосед это старательно выяснил, пока Вовка в Питере пароходы строил.
“А когда тебя посадили, нехорошо у меня как-то на душе стало. Год я проходил, а потом не выдержал: сам пришёл в ментовку и “чистуху” написал. Так что теперь тебя скоро выпустят!”
Вовка, адвокат Вовкин, сам Миша снова стали писать жалобы – чтобы освободили наконец Мармелада. По вновь открывшимся обстоятельствам – раз настоящий-то убийца найден. Два года писали Вовка с Мишей, живя в одном отряде – два человека, осуждённые за одно убийство, которого один из них не совершал. Кончилось всё это тем, что адвоката Вовкиного лишили права заниматься адвокатской деятельностью, а сосед-майор из РОВД завёл на него уголовное дело – чтоб не активничал, где не надо. Мишу вывезли в другую колонию. А Вовке-Мармеладу все без исключения инстанции, включая председателя Верховного Суда, ответили, что судебное решение по делу Миши к вам, Владимир Николаевич Р., отношения не имеет, и поэтому сидите вы – правильно. По закону.
Я хорошо понимал Володю – у него были все основания негодовать. Вот он и негодовал.
"Ну, и что – это не издевательство? А ты помнишь, как нас принимали в СИЗО? Помнишь, привезли из отделов – и сперва выдержали весь вечер и почти всю ночь в “боксике”. Семнадцать человек в клетушке метр на два с половиной – часов десять нас там, наверное, держали, да? Потом баня – и “карантин”. Ты помнишь ту хату, “семь-ноль”?
Как я мог не помнить ту хату! (Это, если кому-то неясно, так в тюрьме камеры называют - “хаты”.) В тёмную комнатку площадью 4,95 квадратного метра (из них – больше одного “квадрата” занимает санузел-”дольняк”) нас напихали 31 человека. Для неверующих повторяю – ТРИДЦАТЬ ОДНОГО. Мы стояли, как в метро в час пик – потому что поместиться там всем было просто невозможно. Двенадцать человек уселись на трёх койках, ещё пятнадцать стояли, меняясь по очереди с сидящими. Трое полезли на “решку”.
- Нет, а как на “решке” током било – ты помнишь, помнишь? - настаивал Володя. (“Решкой” в тюрьме называют не только саму решётку, но и подоконник внутри камеры – в построенном в 1777 году здании подоконники эти были широ-окими, на них можно было сидеть. Сели. Устало откинулись назад, на решётку. И, вскрикнув, взвились, как укушенные: к решётке переполненной камеры был подведён ток! Да ещё, как я, по своему ощущению не однажды ударенного током физика, определил – повыше 220-ти.) - Это что, это не называется пыткой – током-то?!
К моменту, когда нас запихали в “карантинную” камеру 70 (их так называют для большей чёткости произнесения номера – по цифрам: “70” будет “семь-ноль”) - так вот к этому моменту каждый из нас не спал почти сутки. Но в набитой битком, как вагон метро, камере поспать было невозможно – места для того, чтобы лечь или даже нормально сесть, просто не было. Так, проваливаясь в туман бессознания, мы простояли там – СУТКИ. ЕЩЕ ОДНИ СУТКИ до того, как нас начали распределять по другим камерам. Вошли – ночью. Весь следующий день и всю ночь мы – СТОЯЛИ. И только ещё на следующее утро нас начали распределять.
- А не давать людям сутками спать – это что, нормально? Это что – не пытка? И ладно мы – только сутки в “семь-ноль” (ТОЛЬКО сутки!) - а тот зэк, “Доллар”, которого туда закинули для “пресса”, потому что он ментам не давал нужных показаний – это как, не пытка? Он же там две недели просидел! (Действительно, по внутритюремной почте из своей “просторной” хаты “семь-восемь” мы узнали позже, что выведенный за несколько дней до нас из “семь-восемь” Доллар пробыл в “семь-ноль” две недели. ДВЕ НЕДЕЛИ В “ВАГОНЕ МЕТРО”. Нам-то было хорошо: закинутые в “семь-восемь”, мы стали с Вовкой тридцать вторым и тридцать третьим жильцом помещения площадью аж целых 16 квадратных метров!)
Или Рокки – до-олго мы, наверное, не забудем Рокки! Людей собаками травить – просто так, чтобы поскорее чай пить пойти – это КАК должно называться?
Володе в тот раз крупно не повезло. Начальник корпусного отделения СИЗО - “корпусной” нашего 3-го корпуса Сергей, высокий спортивный лейтенант, хозяин крупного ротвейлера по кличке Рокки, подрабатывал на собаке. По условиям службы в тех случаях, когда имеющие собак сотрудники обучали их и приводили в СИЗО для выполнения служебных функций во время их собственного дежурства, этим сотрудникам выдавался натурой паёк, как на служебных собак кинологической службы СИЗО. Сергей приводил Рокки на дежурства – и это бы было ничего. Но дело в том, что вечером, когда начальства в СИЗО не было, Сергей имел нехорошую привычку ускорять с помощью Рокки вечернюю проверку. Подследственные для проверки выходят из камеры в коридор и выстраиваются там для пересчёта, а потом через узкую – сантиметров тридцать шириной – щель удерживаемой цепью двери должны по одному быстро проскакивать обратно в камеру. Камер в корпусе много, а домой уходящей смене хочется уйти поскорее. И Сергей становился у конца “очереди в камеру” - и, удерживая Рокки на коротком поводке, подтравливал последних, чтобы поскорее просачивались. Ощеренная пасть Рокки скалилась сантиметрах в 7...10 от ног стоящего крайним – и однажды (это только у нас однажды!) Сергей чуть-чуть не додержал рвущегося вперёд, натасканного на агрессию против арестантов ротвейлера. Вовка в тот день оказался в строю – крайним...
...Прокушенную икру мы Мармеладу кое-как обработали, написали кучу жалоб – они не пошли, правда, никуда, но где-то на месяц корпусной прекратил выходить на проверки с ротвейлером. Потом Рокки опять появился – но это было уже потом... А Володя вспоминал – сейчас: "В кино концлагеря показывают, немцы овчарками людей травят, так то фашисты – а у нас если, значит, не овчарка, а ротвейлер, то это – хорошо?!
Камеры с окнами без стёкол – как, годится? Следак твой, помнишь, ты рассказывал, просто не поверил тебе, что одеяла к решке примерзают (зимой, на минуточку, за окошком было минус 25). “Да брось, - говорит, - ты байки-то свои арестантские рассказывать! Ну как это может быть, чтобы зимой да стёкол не было? Брось врать-то!” Что ты ему тогда сказал? “Саша, а ты вообще хоть раз в СИЗО-то – был? - А то! Конечно был, водили нас по коридорам! - А в камеры заглядывал? - А зачем? Мне там не сидеть! - Так как же ты говоришь про байки, если ты эти завешенные тряпьём окна зимой не видел?! - Ладно, давай, кончай болтать – у нас что, допрос или разговор на завалинке? Хватит страшилок!” - так же ведь вроде бы всё было, насколько я помню? - наскакивал уже на меня Вовка-Мармелад.
Да, Вовка, ты ничего не забыл – всё то, что мы видели и что я тебе про своего следака рассказал, ты запомнил точно. Стёкла в окна стали пытаться вставлять только летом 2002-го.(В окнах екатерининской ещё тюрьмы стёкол не было ещё и потому, что там просто-напросто не было оконных рам – за ненадобностью. Просто проём в окне – и в нём пять рядок решёток. А стёкла – зачем, не санаторий же! И так – с 1777 года.) Сняли мерку в одной “хате”, сделали в “хозбанде” раму, попробовали её в соседнюю хату поставить – не влезает, все (ВСЕ!) окна в тюрьме НЕСТАНДАРТНЫЕ, разные! Бросили... Потом придумывали что-то, как-то ухитрились всё-таки. На 226-м году существования тюрьмы, в самом начале XXI века...
Ты-то сам – всё так же в сто второй бригаде работешь, да? На разгрузке “рогаток”? (Это телега такая специальная для перевозки свеженапиленных досок: рама и четыре стальных столба по бокам, по два с каждой стороны. Между ними кладут тонн пять-восемь досок - краном, а ты их потом у цеха разгружаешь, скидывая с “рогатки” - ручками, ручками.) - Володя, конечно, точно знал, ГДЕ я работаю, но в разговоре разные случаются фигуры речи.
- И тот гипертоник с тобой всё так же работает? Ну, которого прямо на “рогатке” так стебануло давление, что его даже бригадир сам в санчасть послал. Олег, завхоз санчасти, рассказывал – 180 на 130 давление было Что ему сделали тогда, не забыл? Вкатали “горячий укол”, сбили давление до 160 на 110 – и обратно на “рогатку”, сырую “листву” разгружать. (А “листва” - или попросту лиственница – самое тяжёлое дерево, особенно когда сырое, не высохшее. Доски из неё пилят толстые и широкие, поэтому каждая может весить под два центнера.) Вот это самое, до чего ему сбили – гипертонический криз вообще-то, Олег объяснял, с таким раньше “по зелёной” в больницу вывозили. (Это значит – не дожидаясь даже прибытия конвоя из управления охраны и конвоирования, просто в сопровождении собственных сотрудников – от греха, чтоб инсульта не случилось!) А тут – на “рогатку”! А у него в семье все родные от сосудистого умирали, и две трети – от инсульта. И ему давление померили – и на “рогатку” послали. И он знал, ЧТО после этого может с ним случиться. И если это не пытка, если это даже не просто попытка убийства (с ТАКИМ давлением – да на разгрузку, почитай, брёвен), то как это тогда называть?
Что я мог Володе возразить? Да, я так и работал бок о бок с тем гипертоником – на “рогатках”!
А Саню-дальневосточника как от рака вылечили? В одной из наших совместных камер, “четыре-четыре”, сидел мошенник, который приехал аж из Комсомольска-на-Амуре. Бог его за обманы, наверное, уже покарал – и был у Сани запущенный рак мочевого пузыря. Четыре пятых пузыря ему уже вырезали, так что он каждые полчаса, как по будильнику, бегал на “дольняк” отлить, но было поздно – метастазы пошли дальше. Больно это было, судя по всему, очень. Саня вечно натирал кожу “Капсикамом”, чтобы жгучее тепло хоть как-то оттягивало мучительную боль изнутри. А пять раз в день его выводили в санчасть за таблеткой анальгина. Он и сидел-то в “четыре-четыре” потому, что камера эта находилась прямо наискосок от санчасти. И вот однажды Саня вернулся из похода за обезболивающим серый, с трясущимися губами и перекошенным лицом.
Не дали! Не дали, сволочи, анальгина! “Мы тебя, - говорят, - сняли с процедур: пришла бумага, что рак у тебя в результате проведённого лечения вылечен. Так что анальгин тебе больше не положен”. Что мне делать-то теперь, а? Вздёрнуться? Жить-то так нельзя – больно!
Рак вообще трудно вылечить, а уж тем более одним анальгином, но в тюрьме и это сумели. Нас-то с Вовкой вскоре из “четыре-четыре” в другую хату перекинули, но и оттуда мы некоторое время слышали, как выл по ночам от боли Саня-дальневосточник. И вот теперь Володя-Мармелад задавал мне риторический вопрос:
- Ладно, пускай, если нас в хатах без стёкол в окнах держат, но куски мяса из тела не рвут – то это не пытки. Но вот с Саней-то как быть – если его последнего болеутоляющего лишили, а он от боли сутками орёт? Это тоже – не пытки? - всё упорствовал в своей теме Мармелад.
А что я мог ему ответить? Я сам Саню видел, и хотя не слишком симпатизировал мошеннику, но ведь по-человечески относиться к человеку разве нам не заповедано? Да и в законе, между прочим, такое требование записано.
- В облбольницу мы когда с тобой ездили – помнишь, там в палате для тяжёлых помер один? Он же ведь лежал как бревно, у него диагнозов был целый лист, экзема лёгких – самый безобидный. Говорить мужик не мог, мычал только иногда, вообще был уже полным овощем – его шныри даже на “утку” таскали, ну всё, кончался, это видно было. Подала его сама же больница на актирование (это – статья 81 Уголовного кодекса, освобождение от дальнейшего отбывания наказания в связи с заболеванием, делающим сидение в тюрьме невозможным). Помнишь, всё отделение гудело, когда пришёл “чернокнижник” из спецчасти и читал ему решение суда: “...считать нецелесообразным, так как потенциал воспитательного воздействия на осуждённого ещё полностью не исчерпан: Н. может участвовать в воспитательных мероприятиях “беседа”. Отказать в актировании”. В два часа дня ему прочитали отказ, а в шесть утра он преставился. Так и не дождался, бедняга, воспитательной беседы. Это вот зачем было делать? Неужели нельзя было хотя бы умереть дать на воле? По всем законам его актировать надо было, а его не отпустили! Почему? Ведь всё равно же ясно было, что – помрёт! Его и не лечили уже, потому что бесполезно было, но домой помереть всё равно не отпустили. Разве нельзя это и пыткой, и издевательством назвать? - почти кричал Володя.
Нехороший разговор получался - трудный, тяжёлый. В тюрьме мы не любим вспоминать то мерзкое и поганое, что видели, что встретили. Чтоб сохранить в душе свет и жизнь, не следует оживлять словами темень тюремных мерзостей. Не следует пускать их снова и снова в душу. Поэтому шутим – изощрённо, по возможности – добро, но – не вспоминаем. Хотя бывает, что – прорвёт. Вот как у Мармелада вышло. Но такие излияния надо пресекать – для его же и для моего блага. Тёмные воспоминия в тюрьме ведут к депрессии, а она заразна, как грипп, и смертельна в “зазаборье”, как скоротекущий рак. “Спасёшь себя, других спасая” - золотое тюремное правило!
- Ну вот на хрена ты мне всё это рассказываешь, Вовка? - наконец взрываюсь уже и я. - Я это всё не хуже тебя знаю! Что, уши свободные нашёл? Иди вон, найди “пряника” какого-нибудь, которого из зала суда закрыли, и ЕМУ по ушам езди, а мне-то зачем?! Ты вообще на свидание вот сходил, вроде – доволен должен быть, как паровоз, а ты мне нервы треплешь! Да что с тобой вообще случилось-то, что ты на восьмом году стал СИЗО вспоминать?!
И Вовка как-то сразу на удивление успокоился.
- А вот то и случилось, что – свидание. Приехала ко мне матушка, я же тебе говорил. Но ей годков-то сколько – поэтому приехал с ней ещё и брат мой младший. Вот из-за него меня и подорвало.
Слегка успокоившись, Володя даже и говорить как-то стал иначе, рассудительнее, что ли.
- Понимаешь, есть у меня младший брат. Всегда за мной, когда мы пацанами были, ходил хвостиком. Даже кличку себе выдумал, почти как у меня. Я вот мармелад любил очень, меня Мармеладом и прозвали. А он говорит: “А я, - говорит, - зефир очень люблю. Поэтому буду, как ты – только Зефиром!” Но его во дворе обрезали: “Какой ты к чёрту Зефир – мозгов своих нету, всё за старшими повторяешь, всё, как они, хвалишь, а ещё собственную “погремуху” хочешь иметь! Научись сперва своим умом жить! Так что никакой ты не Зефир будешь, а как Вовка – Мармелад, но только другой. По твоим же словам всё у нас в жизни хорошо и правильно? То есть в шоколаде? Вот и будешь ты – “Мармелад в шоколаде”! Пока мозгов не нарастишь немножко!” Так и прилепилось – “Мармелад в шоколаде”.
Он и с тех пор, хотя и вырос и институт закончил, но так и остался “в шоколаде”. И вот сейчас на свидании чего-то вдруг встрял... “Всё, - говорит, - я больше маму к тебе на свидание не повезу! Незачем её мучить поездками! Ты вообще преступник, так что проникайся. Посылок тоже не жди – не дам их маме посылать, хватит с тебя: это у тебя не курорт для поправки здоровья, а место отбытия наказания, никто тебе курортных условий не обещал. Убил Иваныча – отвечай. И не финти про то, что ты ни причём - у нас зря не сажают. Должен был сразу понимать, когда за ножик брался, что тебя ждёт нелёгкая, полуголодная и холодная жизнь вдали от прелестей мира и, мягко говоря, не в приятной компании. Всегда так было и будет. И про всякие там издевательства, пытки и унижение человеческого достоинства заткнись, не клевещи на наше правительство: у нас в стране такого быть не может. Про все эти выдумки только ты один и говоришь, а все остальные вполне довольны!” Знаешь, если бы не матушка, я бы этого шоколадного урода прямо на месте бы прибил! - снова начинал кипятиться Володя. - Ну вот как с такими разговаривать вообще?! Ладно, я что – простой сварщик, я не знаю, но ты-то – кандидат наук, вот и объясни мне, откуда такие сволочи берутся?!
И тема нашей беседы сразу стала понятна. Покумекав ещё на морозце, сошлись на том, что мармеладыш – просто трусит. Ему страшно признаться самому себе, что жизнь гораздо сложнее, чем хочется верить, сидя у баюкающего совесть телевизора. Что в мире есть зло, и зачастую именно зло-то и господствует в нашей стране. Потому что правящие нами – отнюдь на ангелы в белых одеждах. Очень отнюдь! Но слишком неуютно тогда становится жить в этом недобром мире шоколадному. Потому что вдруг выясняется, что есть в мире и унижение людей (теми, кому так хочется поклоняться – властью!), и издевательства, и даже, страшно сказать, вещи, которые нельзя назвать никак иначе, кроме как грубым словом – пытки.
К исходу четвёртого десятка жизни приходится продрать глаза, отрываясь от навеянного ядовитым дымком телевизора сладчайшего сна. Выбраться из-под уютного одеяла рассказанной “взрослыми” фантазии. И увидеть всё уродство, все язвы мира – НАШЕГО мира, в котором жить, который любить и строить. А продирать глаза, просто открывать их – ой до чего же порой больно! А Мармелад в шоколаде себя любит. Он не любит, когда ему больно, неприятно, неудобно. Вот и трусит Мармелад в шоколаде. И он, и такие, как он... Лучше не менять ничего, пускай гниёт в стране всё, что ещё не догнило до конца, но только лишь бы глаза открывать не надо было!.. Любит себя Мармелад в шоколаде – и потому очень не любит других. Лишних, по его мнению, в этом мире.
И, уже поднимаясь после затянувшейся прогулки на третий наш этаж, на лестнице в подъезде сказал мне Вовка-Мармелад горько: "Знаешь, я же ведь так и досижу до конца, наверное. Не найти мне правды. А ты вот – выйдешь. Я не знаю как, но почему-то уверен, что ты точно выйдешь раньше. Я тебя очень прошу – разыщи моего брательника, расскажи ему, попробуй – ну должен же понять человек!"
Я пообещал Володе. Хотя не слишком-то верил в тот момент в его предсказание. И совсем не верил в то, что брат его способен что-то понять. Но просто нельзя было отказывать – в ТАКОМ в тюрьме не отказывают.
А потом я вдруг и правда вышел. Странно, неожиданно, непонятно. Но оказался очень далеко от той земли, по которой ходит Вовкин брат. Поэтому я хочу попросить вас, читатели, крепко попросить: пожалуйста, если встретите где-нибудь Мармелада в шоколаде (или людей, очень на него похожих) – посмотрите им в глаза. Не говорите даже ничего – просто молча посмотрите. Потому что что-то подсказывает мне, что ОЧЕНЬ такие вот Мармелады в шоколаде не то что не любят – БОЯТСЯ молчаливого прямого взгляда. Ведь даже если совести нет, муки совести всё равно – есть. Посмотрите! И идите дальше – не надо на таких времени тратить.
Необходимый постскриптум.
Всё, что я рассказал в этой истории – правда. Здесь все – настоящие. И Володя Р., посаженный за убийство, которое совершил другой. (Хотя и не звали никогда Володю Мармеладом.) И Рокки. И больной раком мошенник, которого вылечили анальгином. Все. Даже Мармелад в шоколаде – тоже настоящий, хотя вы и знаете его под другим именем. Всё то, что здесь описано, произошло либо со мной самим, либо с моими товарищами, либо на моих глазах. Я только связал всё в один узел, чтобы вышло покороче. Но почему-то думаю, что вы, читатели, и так всё поймёте. Потому что не так важно, с кем, главное, что – БЫЛО. И это и есть ответ Мармеладу в шоколаде, который боится открывать глаза. На этом и закончу.
А Добрыня из мультика? Да он так просто, к слову пришёлся!
Гонец Елисей: Ты что, хочешь вырвать ему глаза?
Добрыня: Нет, я хочу посмотреть ему в глаза...
Из популярного мультика “Добрыня Никитич и Змей Горыныч”
Одна из книг Игоря Губермана не зря называется “Прогулки вокруг барака”. Всё так и есть: самые задушевные беседы в лагерях ведутся на этих прогулках. Здесь ты как бы принадлежишь сам себе, здесь мысли не скованы тесными стенами отряда – и потому выговориться, высказать всё, что накопилось на душе, проще всего именно здесь. Узкая полоска “локалки” - это такая кухня в квартирах семидесятых. Место для разговоров.
На таких прогулках вели долгие разговоры и мы с моим товарищем – Вовкой по прозвищу Мармелад. Странное это прозвище приклеилось к нему ещё в детстве: самозабвенно, просто до исступления любил парнишка мармелад, помните, тот, обсыпанными сахаром кирпичиками, под названием “Балтика”? Вот эту любовь во дворе приметили – и припечатали прозвище. Так оно и осталось – даже когда Вовке стало уже “за сорок”.
Разговоры наши были обо всём. От внешней и внутренний политики до астрономии, от недавно прочитанных книг до отношений с родными. Как раз из-за родных-то и всплыла однажды тема – пыток. Пыток и унижающего человека отношения к нему в тюрьме.
- Пытки - это ведь что? - горячился Вовка. - Я Серёгу попросил – он в школе посмотрел словарь Ушакова. А там написано: “Пытки – физическое насилие, истязание. Причинение нравственных и душевных мучений”. И что, интересно, когда годами сидишь – ни за что – и просто башку себе готов разбить, потому что ничего не можешь сделать, ни-че-го – это что, не мучения? Это не пытка?
Володя работал сварщиком в Северодвинске. Как-то со всей бригадой, 24 человека, был отправлен в командировку на верфь в Питер: там не хватало специалистов, а платили хорошо. Отбарабанил на берегах Невы три месяца, вернулся – и на следующий день был внезапно арестован: “Ты – убил”.
“Да нет же, не убивал я никого!” - доказывал следствию Володя-Мармелад. - В то время, когда, как вы говорите, моего соседа грохнули, я сидел в Питере на корпусе парохода и накладывал сварные швы! И 23 человека вокруг меня это могут подтвердить!” И, что характерно, подтверждали. Вся бригада. И на следствии, и в суде. Только их не слушали. Потому что имел Мармелад нрав прямой и крутой – и не ладил с милицейским майором, что жил этажом выше. А тот не только соседом Вовкиным был, но ещё и работал начальником РОВД. В общем, дали Володе девять лет. За убийство соседа Семёна Ивановича К. И привезли в самую северную колонию Архангельской области, на Пирсы, в 9-й отряд. Писал, писал жалобы – бесполезно.
А через два года приехал в тот же самый 9-й отряд тридцатилетний пьянуша Миша. Жил он в одном дворе с Вовкой-Мармеладом, сроку привёз тоже девять лет и тоже за убийство, но интересно было не это. А то, что убил Миша - Семёна Ивановича К. Того же самого.
“Понимаешь, Мармелад, - рассказывал Миша, - сидели мы с Иванычем, выпивали, как обычно, а тут что-то и водка палёная была, и закуси мало... В общем, слово за слово, схватился я за ножик, что на столе лежал, ну и пошинковал Иваныча, как капусту. А потом думаю: ё, что ж я наделал! Кровищи – море, на кухне жмурик лежит... Испугался я, Мармелад – вот и дал дёру! И затихарился потом, на работу даже устроился. Ну откуда же я знал, что этот ножик Иваныч прошлый день у тебя зачем-то брал!”
И то сказать – верно: ну откуда Мише было знать, что ножик-то – Вовкин? А майор-сосед это старательно выяснил, пока Вовка в Питере пароходы строил.
“А когда тебя посадили, нехорошо у меня как-то на душе стало. Год я проходил, а потом не выдержал: сам пришёл в ментовку и “чистуху” написал. Так что теперь тебя скоро выпустят!”
Вовка, адвокат Вовкин, сам Миша снова стали писать жалобы – чтобы освободили наконец Мармелада. По вновь открывшимся обстоятельствам – раз настоящий-то убийца найден. Два года писали Вовка с Мишей, живя в одном отряде – два человека, осуждённые за одно убийство, которого один из них не совершал. Кончилось всё это тем, что адвоката Вовкиного лишили права заниматься адвокатской деятельностью, а сосед-майор из РОВД завёл на него уголовное дело – чтоб не активничал, где не надо. Мишу вывезли в другую колонию. А Вовке-Мармеладу все без исключения инстанции, включая председателя Верховного Суда, ответили, что судебное решение по делу Миши к вам, Владимир Николаевич Р., отношения не имеет, и поэтому сидите вы – правильно. По закону.
Я хорошо понимал Володю – у него были все основания негодовать. Вот он и негодовал.
"Ну, и что – это не издевательство? А ты помнишь, как нас принимали в СИЗО? Помнишь, привезли из отделов – и сперва выдержали весь вечер и почти всю ночь в “боксике”. Семнадцать человек в клетушке метр на два с половиной – часов десять нас там, наверное, держали, да? Потом баня – и “карантин”. Ты помнишь ту хату, “семь-ноль”?
Как я мог не помнить ту хату! (Это, если кому-то неясно, так в тюрьме камеры называют - “хаты”.) В тёмную комнатку площадью 4,95 квадратного метра (из них – больше одного “квадрата” занимает санузел-”дольняк”) нас напихали 31 человека. Для неверующих повторяю – ТРИДЦАТЬ ОДНОГО. Мы стояли, как в метро в час пик – потому что поместиться там всем было просто невозможно. Двенадцать человек уселись на трёх койках, ещё пятнадцать стояли, меняясь по очереди с сидящими. Трое полезли на “решку”.
- Нет, а как на “решке” током било – ты помнишь, помнишь? - настаивал Володя. (“Решкой” в тюрьме называют не только саму решётку, но и подоконник внутри камеры – в построенном в 1777 году здании подоконники эти были широ-окими, на них можно было сидеть. Сели. Устало откинулись назад, на решётку. И, вскрикнув, взвились, как укушенные: к решётке переполненной камеры был подведён ток! Да ещё, как я, по своему ощущению не однажды ударенного током физика, определил – повыше 220-ти.) - Это что, это не называется пыткой – током-то?!
К моменту, когда нас запихали в “карантинную” камеру 70 (их так называют для большей чёткости произнесения номера – по цифрам: “70” будет “семь-ноль”) - так вот к этому моменту каждый из нас не спал почти сутки. Но в набитой битком, как вагон метро, камере поспать было невозможно – места для того, чтобы лечь или даже нормально сесть, просто не было. Так, проваливаясь в туман бессознания, мы простояли там – СУТКИ. ЕЩЕ ОДНИ СУТКИ до того, как нас начали распределять по другим камерам. Вошли – ночью. Весь следующий день и всю ночь мы – СТОЯЛИ. И только ещё на следующее утро нас начали распределять.
- А не давать людям сутками спать – это что, нормально? Это что – не пытка? И ладно мы – только сутки в “семь-ноль” (ТОЛЬКО сутки!) - а тот зэк, “Доллар”, которого туда закинули для “пресса”, потому что он ментам не давал нужных показаний – это как, не пытка? Он же там две недели просидел! (Действительно, по внутритюремной почте из своей “просторной” хаты “семь-восемь” мы узнали позже, что выведенный за несколько дней до нас из “семь-восемь” Доллар пробыл в “семь-ноль” две недели. ДВЕ НЕДЕЛИ В “ВАГОНЕ МЕТРО”. Нам-то было хорошо: закинутые в “семь-восемь”, мы стали с Вовкой тридцать вторым и тридцать третьим жильцом помещения площадью аж целых 16 квадратных метров!)
Или Рокки – до-олго мы, наверное, не забудем Рокки! Людей собаками травить – просто так, чтобы поскорее чай пить пойти – это КАК должно называться?
Володе в тот раз крупно не повезло. Начальник корпусного отделения СИЗО - “корпусной” нашего 3-го корпуса Сергей, высокий спортивный лейтенант, хозяин крупного ротвейлера по кличке Рокки, подрабатывал на собаке. По условиям службы в тех случаях, когда имеющие собак сотрудники обучали их и приводили в СИЗО для выполнения служебных функций во время их собственного дежурства, этим сотрудникам выдавался натурой паёк, как на служебных собак кинологической службы СИЗО. Сергей приводил Рокки на дежурства – и это бы было ничего. Но дело в том, что вечером, когда начальства в СИЗО не было, Сергей имел нехорошую привычку ускорять с помощью Рокки вечернюю проверку. Подследственные для проверки выходят из камеры в коридор и выстраиваются там для пересчёта, а потом через узкую – сантиметров тридцать шириной – щель удерживаемой цепью двери должны по одному быстро проскакивать обратно в камеру. Камер в корпусе много, а домой уходящей смене хочется уйти поскорее. И Сергей становился у конца “очереди в камеру” - и, удерживая Рокки на коротком поводке, подтравливал последних, чтобы поскорее просачивались. Ощеренная пасть Рокки скалилась сантиметрах в 7...10 от ног стоящего крайним – и однажды (это только у нас однажды!) Сергей чуть-чуть не додержал рвущегося вперёд, натасканного на агрессию против арестантов ротвейлера. Вовка в тот день оказался в строю – крайним...
...Прокушенную икру мы Мармеладу кое-как обработали, написали кучу жалоб – они не пошли, правда, никуда, но где-то на месяц корпусной прекратил выходить на проверки с ротвейлером. Потом Рокки опять появился – но это было уже потом... А Володя вспоминал – сейчас: "В кино концлагеря показывают, немцы овчарками людей травят, так то фашисты – а у нас если, значит, не овчарка, а ротвейлер, то это – хорошо?!
Камеры с окнами без стёкол – как, годится? Следак твой, помнишь, ты рассказывал, просто не поверил тебе, что одеяла к решке примерзают (зимой, на минуточку, за окошком было минус 25). “Да брось, - говорит, - ты байки-то свои арестантские рассказывать! Ну как это может быть, чтобы зимой да стёкол не было? Брось врать-то!” Что ты ему тогда сказал? “Саша, а ты вообще хоть раз в СИЗО-то – был? - А то! Конечно был, водили нас по коридорам! - А в камеры заглядывал? - А зачем? Мне там не сидеть! - Так как же ты говоришь про байки, если ты эти завешенные тряпьём окна зимой не видел?! - Ладно, давай, кончай болтать – у нас что, допрос или разговор на завалинке? Хватит страшилок!” - так же ведь вроде бы всё было, насколько я помню? - наскакивал уже на меня Вовка-Мармелад.
Да, Вовка, ты ничего не забыл – всё то, что мы видели и что я тебе про своего следака рассказал, ты запомнил точно. Стёкла в окна стали пытаться вставлять только летом 2002-го.(В окнах екатерининской ещё тюрьмы стёкол не было ещё и потому, что там просто-напросто не было оконных рам – за ненадобностью. Просто проём в окне – и в нём пять рядок решёток. А стёкла – зачем, не санаторий же! И так – с 1777 года.) Сняли мерку в одной “хате”, сделали в “хозбанде” раму, попробовали её в соседнюю хату поставить – не влезает, все (ВСЕ!) окна в тюрьме НЕСТАНДАРТНЫЕ, разные! Бросили... Потом придумывали что-то, как-то ухитрились всё-таки. На 226-м году существования тюрьмы, в самом начале XXI века...
Ты-то сам – всё так же в сто второй бригаде работешь, да? На разгрузке “рогаток”? (Это телега такая специальная для перевозки свеженапиленных досок: рама и четыре стальных столба по бокам, по два с каждой стороны. Между ними кладут тонн пять-восемь досок - краном, а ты их потом у цеха разгружаешь, скидывая с “рогатки” - ручками, ручками.) - Володя, конечно, точно знал, ГДЕ я работаю, но в разговоре разные случаются фигуры речи.
- И тот гипертоник с тобой всё так же работает? Ну, которого прямо на “рогатке” так стебануло давление, что его даже бригадир сам в санчасть послал. Олег, завхоз санчасти, рассказывал – 180 на 130 давление было Что ему сделали тогда, не забыл? Вкатали “горячий укол”, сбили давление до 160 на 110 – и обратно на “рогатку”, сырую “листву” разгружать. (А “листва” - или попросту лиственница – самое тяжёлое дерево, особенно когда сырое, не высохшее. Доски из неё пилят толстые и широкие, поэтому каждая может весить под два центнера.) Вот это самое, до чего ему сбили – гипертонический криз вообще-то, Олег объяснял, с таким раньше “по зелёной” в больницу вывозили. (Это значит – не дожидаясь даже прибытия конвоя из управления охраны и конвоирования, просто в сопровождении собственных сотрудников – от греха, чтоб инсульта не случилось!) А тут – на “рогатку”! А у него в семье все родные от сосудистого умирали, и две трети – от инсульта. И ему давление померили – и на “рогатку” послали. И он знал, ЧТО после этого может с ним случиться. И если это не пытка, если это даже не просто попытка убийства (с ТАКИМ давлением – да на разгрузку, почитай, брёвен), то как это тогда называть?
Что я мог Володе возразить? Да, я так и работал бок о бок с тем гипертоником – на “рогатках”!
А Саню-дальневосточника как от рака вылечили? В одной из наших совместных камер, “четыре-четыре”, сидел мошенник, который приехал аж из Комсомольска-на-Амуре. Бог его за обманы, наверное, уже покарал – и был у Сани запущенный рак мочевого пузыря. Четыре пятых пузыря ему уже вырезали, так что он каждые полчаса, как по будильнику, бегал на “дольняк” отлить, но было поздно – метастазы пошли дальше. Больно это было, судя по всему, очень. Саня вечно натирал кожу “Капсикамом”, чтобы жгучее тепло хоть как-то оттягивало мучительную боль изнутри. А пять раз в день его выводили в санчасть за таблеткой анальгина. Он и сидел-то в “четыре-четыре” потому, что камера эта находилась прямо наискосок от санчасти. И вот однажды Саня вернулся из похода за обезболивающим серый, с трясущимися губами и перекошенным лицом.
Не дали! Не дали, сволочи, анальгина! “Мы тебя, - говорят, - сняли с процедур: пришла бумага, что рак у тебя в результате проведённого лечения вылечен. Так что анальгин тебе больше не положен”. Что мне делать-то теперь, а? Вздёрнуться? Жить-то так нельзя – больно!
Рак вообще трудно вылечить, а уж тем более одним анальгином, но в тюрьме и это сумели. Нас-то с Вовкой вскоре из “четыре-четыре” в другую хату перекинули, но и оттуда мы некоторое время слышали, как выл по ночам от боли Саня-дальневосточник. И вот теперь Володя-Мармелад задавал мне риторический вопрос:
- Ладно, пускай, если нас в хатах без стёкол в окнах держат, но куски мяса из тела не рвут – то это не пытки. Но вот с Саней-то как быть – если его последнего болеутоляющего лишили, а он от боли сутками орёт? Это тоже – не пытки? - всё упорствовал в своей теме Мармелад.
А что я мог ему ответить? Я сам Саню видел, и хотя не слишком симпатизировал мошеннику, но ведь по-человечески относиться к человеку разве нам не заповедано? Да и в законе, между прочим, такое требование записано.
- В облбольницу мы когда с тобой ездили – помнишь, там в палате для тяжёлых помер один? Он же ведь лежал как бревно, у него диагнозов был целый лист, экзема лёгких – самый безобидный. Говорить мужик не мог, мычал только иногда, вообще был уже полным овощем – его шныри даже на “утку” таскали, ну всё, кончался, это видно было. Подала его сама же больница на актирование (это – статья 81 Уголовного кодекса, освобождение от дальнейшего отбывания наказания в связи с заболеванием, делающим сидение в тюрьме невозможным). Помнишь, всё отделение гудело, когда пришёл “чернокнижник” из спецчасти и читал ему решение суда: “...считать нецелесообразным, так как потенциал воспитательного воздействия на осуждённого ещё полностью не исчерпан: Н. может участвовать в воспитательных мероприятиях “беседа”. Отказать в актировании”. В два часа дня ему прочитали отказ, а в шесть утра он преставился. Так и не дождался, бедняга, воспитательной беседы. Это вот зачем было делать? Неужели нельзя было хотя бы умереть дать на воле? По всем законам его актировать надо было, а его не отпустили! Почему? Ведь всё равно же ясно было, что – помрёт! Его и не лечили уже, потому что бесполезно было, но домой помереть всё равно не отпустили. Разве нельзя это и пыткой, и издевательством назвать? - почти кричал Володя.
Нехороший разговор получался - трудный, тяжёлый. В тюрьме мы не любим вспоминать то мерзкое и поганое, что видели, что встретили. Чтоб сохранить в душе свет и жизнь, не следует оживлять словами темень тюремных мерзостей. Не следует пускать их снова и снова в душу. Поэтому шутим – изощрённо, по возможности – добро, но – не вспоминаем. Хотя бывает, что – прорвёт. Вот как у Мармелада вышло. Но такие излияния надо пресекать – для его же и для моего блага. Тёмные воспоминия в тюрьме ведут к депрессии, а она заразна, как грипп, и смертельна в “зазаборье”, как скоротекущий рак. “Спасёшь себя, других спасая” - золотое тюремное правило!
- Ну вот на хрена ты мне всё это рассказываешь, Вовка? - наконец взрываюсь уже и я. - Я это всё не хуже тебя знаю! Что, уши свободные нашёл? Иди вон, найди “пряника” какого-нибудь, которого из зала суда закрыли, и ЕМУ по ушам езди, а мне-то зачем?! Ты вообще на свидание вот сходил, вроде – доволен должен быть, как паровоз, а ты мне нервы треплешь! Да что с тобой вообще случилось-то, что ты на восьмом году стал СИЗО вспоминать?!
И Вовка как-то сразу на удивление успокоился.
- А вот то и случилось, что – свидание. Приехала ко мне матушка, я же тебе говорил. Но ей годков-то сколько – поэтому приехал с ней ещё и брат мой младший. Вот из-за него меня и подорвало.
Слегка успокоившись, Володя даже и говорить как-то стал иначе, рассудительнее, что ли.
- Понимаешь, есть у меня младший брат. Всегда за мной, когда мы пацанами были, ходил хвостиком. Даже кличку себе выдумал, почти как у меня. Я вот мармелад любил очень, меня Мармеладом и прозвали. А он говорит: “А я, - говорит, - зефир очень люблю. Поэтому буду, как ты – только Зефиром!” Но его во дворе обрезали: “Какой ты к чёрту Зефир – мозгов своих нету, всё за старшими повторяешь, всё, как они, хвалишь, а ещё собственную “погремуху” хочешь иметь! Научись сперва своим умом жить! Так что никакой ты не Зефир будешь, а как Вовка – Мармелад, но только другой. По твоим же словам всё у нас в жизни хорошо и правильно? То есть в шоколаде? Вот и будешь ты – “Мармелад в шоколаде”! Пока мозгов не нарастишь немножко!” Так и прилепилось – “Мармелад в шоколаде”.
Он и с тех пор, хотя и вырос и институт закончил, но так и остался “в шоколаде”. И вот сейчас на свидании чего-то вдруг встрял... “Всё, - говорит, - я больше маму к тебе на свидание не повезу! Незачем её мучить поездками! Ты вообще преступник, так что проникайся. Посылок тоже не жди – не дам их маме посылать, хватит с тебя: это у тебя не курорт для поправки здоровья, а место отбытия наказания, никто тебе курортных условий не обещал. Убил Иваныча – отвечай. И не финти про то, что ты ни причём - у нас зря не сажают. Должен был сразу понимать, когда за ножик брался, что тебя ждёт нелёгкая, полуголодная и холодная жизнь вдали от прелестей мира и, мягко говоря, не в приятной компании. Всегда так было и будет. И про всякие там издевательства, пытки и унижение человеческого достоинства заткнись, не клевещи на наше правительство: у нас в стране такого быть не может. Про все эти выдумки только ты один и говоришь, а все остальные вполне довольны!” Знаешь, если бы не матушка, я бы этого шоколадного урода прямо на месте бы прибил! - снова начинал кипятиться Володя. - Ну вот как с такими разговаривать вообще?! Ладно, я что – простой сварщик, я не знаю, но ты-то – кандидат наук, вот и объясни мне, откуда такие сволочи берутся?!
И тема нашей беседы сразу стала понятна. Покумекав ещё на морозце, сошлись на том, что мармеладыш – просто трусит. Ему страшно признаться самому себе, что жизнь гораздо сложнее, чем хочется верить, сидя у баюкающего совесть телевизора. Что в мире есть зло, и зачастую именно зло-то и господствует в нашей стране. Потому что правящие нами – отнюдь на ангелы в белых одеждах. Очень отнюдь! Но слишком неуютно тогда становится жить в этом недобром мире шоколадному. Потому что вдруг выясняется, что есть в мире и унижение людей (теми, кому так хочется поклоняться – властью!), и издевательства, и даже, страшно сказать, вещи, которые нельзя назвать никак иначе, кроме как грубым словом – пытки.
К исходу четвёртого десятка жизни приходится продрать глаза, отрываясь от навеянного ядовитым дымком телевизора сладчайшего сна. Выбраться из-под уютного одеяла рассказанной “взрослыми” фантазии. И увидеть всё уродство, все язвы мира – НАШЕГО мира, в котором жить, который любить и строить. А продирать глаза, просто открывать их – ой до чего же порой больно! А Мармелад в шоколаде себя любит. Он не любит, когда ему больно, неприятно, неудобно. Вот и трусит Мармелад в шоколаде. И он, и такие, как он... Лучше не менять ничего, пускай гниёт в стране всё, что ещё не догнило до конца, но только лишь бы глаза открывать не надо было!.. Любит себя Мармелад в шоколаде – и потому очень не любит других. Лишних, по его мнению, в этом мире.
И, уже поднимаясь после затянувшейся прогулки на третий наш этаж, на лестнице в подъезде сказал мне Вовка-Мармелад горько: "Знаешь, я же ведь так и досижу до конца, наверное. Не найти мне правды. А ты вот – выйдешь. Я не знаю как, но почему-то уверен, что ты точно выйдешь раньше. Я тебя очень прошу – разыщи моего брательника, расскажи ему, попробуй – ну должен же понять человек!"
Я пообещал Володе. Хотя не слишком-то верил в тот момент в его предсказание. И совсем не верил в то, что брат его способен что-то понять. Но просто нельзя было отказывать – в ТАКОМ в тюрьме не отказывают.
А потом я вдруг и правда вышел. Странно, неожиданно, непонятно. Но оказался очень далеко от той земли, по которой ходит Вовкин брат. Поэтому я хочу попросить вас, читатели, крепко попросить: пожалуйста, если встретите где-нибудь Мармелада в шоколаде (или людей, очень на него похожих) – посмотрите им в глаза. Не говорите даже ничего – просто молча посмотрите. Потому что что-то подсказывает мне, что ОЧЕНЬ такие вот Мармелады в шоколаде не то что не любят – БОЯТСЯ молчаливого прямого взгляда. Ведь даже если совести нет, муки совести всё равно – есть. Посмотрите! И идите дальше – не надо на таких времени тратить.
Необходимый постскриптум.
Всё, что я рассказал в этой истории – правда. Здесь все – настоящие. И Володя Р., посаженный за убийство, которое совершил другой. (Хотя и не звали никогда Володю Мармеладом.) И Рокки. И больной раком мошенник, которого вылечили анальгином. Все. Даже Мармелад в шоколаде – тоже настоящий, хотя вы и знаете его под другим именем. Всё то, что здесь описано, произошло либо со мной самим, либо с моими товарищами, либо на моих глазах. Я только связал всё в один узел, чтобы вышло покороче. Но почему-то думаю, что вы, читатели, и так всё поймёте. Потому что не так важно, с кем, главное, что – БЫЛО. И это и есть ответ Мармеладу в шоколаде, который боится открывать глаза. На этом и закончу.
А Добрыня из мультика? Да он так просто, к слову пришёлся!