За минувшие с тех пор 20 лет воспоминания, мнения об этом событии у многих изменились, многое забылось, что-то узнали новое. Оценить эту разницу во времени, восстанавливая память о том, что происходило 20 лет назад, как это отражалось в наших передачах – цель цикла передач, который мы сейчас начинаем.
Сегодня вместе со мной в пражской студии Свобода мои коллеги Андрей Бабицкий и Дмитрий Волчек, работавшие тогда в Москве, а в московской студии – наш товарищ Михаил Соколов. Он тоже вел тогда репортажи из советской еще столицы. Сам я находился в ту пору в Мюнхене. Там была тогда штаб-квартиры Свободы. До мая 1991 года въезд в СССР мне, как и большинству моих мюнхенских коллег был закрыт. Мы наблюдали все со стороны с волнением и интересом. Можно сказать так – всем в Мюнхене, так или иначе, было ясно, что вечных империй не существует, что любому тысячелетнему рейху приходит конец. Все понимали, что к этому финалу придет и Советский Союз. Все ведь читали, в том числе и в эфир, и эссе Андрея Амальрика "Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?", неоднократно публиковавшееся в конце 70-х – начале 80-х. Рассуждения западных политологов и историков, например, "Расколовшуюся империю" Эллен Карэ Данкос и работа нашего коллеги Эндерса Вимбуша о вероятности и даже неизбежности распада СССР.
Другое дело – никто до поры до времени не понимал и не чувствовал, когда наступит этот крах. Ведь среди были и дети, и внуки еще первых после 1917 года российских эмигрантов, чьи деды и отцы прожили в несбывшейся надежде, что завтра, что скоро уже большевизм падет, советская власть исчезнет и их историческая родина возродится. Это мощная прививка от чаяний, что такое может произойти при твоей жизни.
И вот где-то со времени «Трех П», как это тогда называли, («Поры Пышных Похорон» – Суслов, Брежнев и пошло-поехало), ощущения изменились. Возникло предчувствие близости конца. Потом Горбачев с его перестройкой. Вал новостей из Советского Союза, удивительных и необычных, просто нарастал. Они содержали то, о чем раньше на Западе лишь рассуждали – и экономический кризис, и демографический кризис, то есть констатация того, что смертность стала выше рождаемости, и сообщения о разного рода политических нововведениях.
И вот все это мы воспринимали как сторонние наблюдатели оттуда, из Мюнхена. А вот наши коллеги, которые участвуют в сегодняшней передаче, были очевидцами. Прежде всего, я хочу их спросить, что им запомнилось тогда, находившимся в Москве и писавшим об этих событиях.
Попрошу высказаться Дмитрия Волчека. Еще лет 15 назад он довольно молодым человеком сказал, что давно уже пишет свои мемуары и это должны делать все. И вот сейчас я попрошу, может быть, поделиться какими-то фрагментами этих мемуаров с нами. Пожалуйста, Дмитрий!
Дмитрий Волчек: Да, Владимир. Но это наброски только мемуаров. Это еще не сами мемуары, потому что сейчас еще далеко не обо всем можно говорить – слишком мало времени прошло. Наверное, о самом увлекательном-то пока еще говорить нельзя. Но я вспоминаю три обстоятельства, связанные с зимой 1991 года.
Во-первых, это черный рынок. Все, что пользовалось спросом, исчезло из легальной продажи. И черный рынок, с одной стороны, спасал от голода, а с другой – голод и стал его порождением. Голод относительный, конечно, потому что в продуктовом магазине по соседству (я жил тогда на Нагатинской набережной) продавалась красная икра, шампанское и консервированная морская капуста – и больше ничего. Чтобы купить молоко, очередь занимали до открытия магазина, в 5 утра, зимой жгли костры перед входом. Я наблюдал это все из окна. Ну и всё тут же оказывалось на черном рынке – то есть с рук, у метро, на улицах, везде можно было купить молоко, сыр, все, что в магазины не попадало или попадало и сразу раскупалось.
На многое были талоны, на алкоголь, в частности, но я их, как непрописанный в Москве (приехал из Ленинграда), не получал. Ну а на Пушкинской площади всегда стояла огромная очередь в "Макдональдс", его открыли в 1990 году, и нужно было полтора-два часа, чтобы попасть. Можете представить, как эта очередь хмурых советских людей выглядела. И вообще везде шла какая-то мелкая торговля, всюду стояли несчастные люди, которые что-то продавали – батон колбасы, коробку конфет, ботинки, зонты, все на свете - и, конечно, газеты – как легальные, так и печатавшиеся в Прибалтике полулегальные. Самой известной была рижская русскоязычная "Атмода", в которой и я тоже тогда печатался.
И вот с Прибалтикой было связано второе важное обстоятельство этого времени. Зимой 1991 года все разговоры были о Литве. Сразу после попытки путча я приехал в Вильнюс и несколько дней провел в парламенте. Защитники окружили здание бетонными блоками, чтобы не прошли танки, и мы в радиорубке записывали передачи в поддержку независимости. Героем зимы 1991 года был Витаутас Ландсбергис, героем романтическим – профессор консерватории протии танков.
В Литву в январе 1991 приезжали люди со всего Советского Союза, записывались в антикоммунистическое ополчение, а многие рвали свои документы – военные билеты и даже паспорта - и бросали на колючую проволоку, которая возле парламента была его защитниками натянута, и всё было в клочках этих документов и в красных обложках.
И, наконец, это было время великих культурных проектов, уникальное время, когда эстетическая цензура кончилась, политическая практически не действовала, а цензура рынка еще не родилась. Я часто показываю друзьям свидетельство удивительной России тех лет - вышедший в 1991 году том Жюльена Грака. Известное советское издательство "Прогресс", тираж – 100 000 экземпляров; думаю, это больше, чем суммарный тираж всех книг Жюльена Грака во Франции. Вот такие книги тогда выходили и их читали. Был огромный интерес ко всему. Кинотеатры были полны, несмотря на голод и распад. И, конечно, мы тогда не могли вообразить, что среда читателей Жюльена Грака и зрителей Дерека Джармена (он привозил свой фильм "Сад" в Москву в 1991 году и всех потряс) – просто исчезнет за несколько лет, и Москва так разбогатеет и станет такой сытой, но превратится в такое культурное захолустье.
Владимир Тольц: А сейчас я хочу обратиться к нашему товарищу в Москве к Мише Соколову.
- Михаил, а что вам от зимы 1991 года более всего запомнилось?
Михаил Соколов: Володя, много смешного. Я даже пытаюсь вспомнить свой тогдашний статус. Я ведь работал для Радио Свобода с декабря 1990 года – и так полулегально или, можно сказать, нелегально. Формальным моим местом службы была газета "Собеседник", более того, отдел, который назывался Отделом коммунистического воспитания молодежи. Несмотря на то, что долгое время в нем занимались скорее антикоммунистическим воспитанием молодежи, но почему-то он не переименовывался. А на Радио Свобода в декабре 1990 года я сумел приехать на деньги ЦК ВЛКС. Такое смешное было время.
Что касается событий начала года, то самое запомнившееся мне в январе – это события в Вильнюсе, когда была попытка государственного переворота в Литве. Состоялась такая стихийная демонстрация протеста в Москве. Я помню, как демонстранты быстро-быстро (и мы, журналисты) бежали по Красной площади, от Василия Блаженного в сторону Исторического музея. 1000 или 2000 человек бегом с криками, со скандированием пробежали по Красной площади. Потом были большие демонстрации, но они как-то меньше запоминались.
Были еще яркие для меня лично путешествия по еще существовавшему Советскому Союзу. В частности, самой яркой, наверное, была поездка на грузино-осетинскую войну. Это была делегация российских демократов, которая поехала мирить два братских, как тогда говорилось, народа – грузинский и осетинский. Мы были удостоены приема у Звиада Гамсахурдиа, человека с совершенно безумными глазами и совершенно фашистскими, на мой взгляд, извините за тавтологию, взглядами. Потом был визит в сам Цхинвали, где мы попали под достаточно приличный обстрел. В общем, впечатлений было навалом.
Я понимал, конечно, как и вы в Мюнхене, что этой стране, Советскому Союзу, долго в его тогдашнем виде не стоять. Если вы помните, был референдум мартовский. Я там писал большую статью в "Независимой газете", только что созданной, как раз против той формулы голосования за сохранение Союза Советских да еще и Социалистических Республик.
Владимир Тольц: Я вспоминаю, что большое впечатление на меня и моих коллег в Мюнхене тогда зимой 1991 года произвел начавшийся после вильнюсских событий массовый выход людей из компартии. Об этом сообщали многие наши корреспонденты, многие прорабы перестройки. Еще вчерашние такие «коммунисты-передовики», [а теперь] реформаторы стали уходить из партии. И те в Мюнхене, кто в отличие от нас с вами, всех, кто никогда в этой партии не состоял, бывшие партийцы говорили: "Ну, это значит, что все, что происходит сейчас, очень серьезно". Вы помните это обстоятельство, Дмитрий?
Дмитрий Волчек: Этот процесс начался гораздо раньше. Ельцин вышел из КПСС на съезде – это было лето 1990 года. Вот тогда, собственно говоря, был пик. И потом уже это все продолжалось. Я даже не скажу, что вильнюсские события были особым катализатором, потому что, наверное, это все-таки 1990 год был. Это было чуть раньше.
Владимир Тольц: А вы как вспоминаете это, Михаил?
Михаил Соколов: Да, вот мне тоже кажется, что это уже было такое продолжение, что это казалось совершенно естественным. Было удивительно, что какие-то люди, вполне приличные, еще состоят в рядах Коммунистической партии Советского Союза. Потому что вообще, как мы помним, была же создана еще Компартия РСФСР во главе с господином Полозковым. Конечно, один только образ этого человека с чернявыми такими усиками, для дискредитации самой коммунистической идеи и Компартии, как бы обновленной, сделал довольно много. Он был настолько непопулярен, что, конечно, вся его агитация за эту партию и т. д. воспринималась, конечно, как совершенно негативная.
Я еще, кстати, напомню, что ведь власти, в частности, тогдашний советский премьер Валентин Павлов, они еще добавили к этой агитации против режима довольно много – стали менять 50-рублевые купюры. Это все происходило с какими-то совершенно невероятными формальностями, никому не нужными. У людей сгорали деньги, надо было стоять в очередях, какие-то делать отметки в паспорте. Это все было очень унизительно, глупо,
Мне все-таки кажется, что на людей производило впечатление не столько политическая часть жизни (вышел кто-то из компартии или не вышел), а скорее быт. Действительно, то, что Дмитрий сказал, там невозможно было купить элементарные какие-то вещи. Я очень хорошо помню, что я для маленького ребенка носил масло из кремлевского буфета, куда я тогда ходил на съезды народных депутатов СССР и на Верховный Совет. И вот в этом буфете были микояновские сосиски и масло в маленьких пачечках. Конечно, сосиски я все-таки в пакет не складывал, а масло покупал 5-6 маленьких упаковочек, складывал в пакетик и уносил из Кремля. Такой был кремлевский распределитель.
Владимир Тольц: Скажу и я пару слов, чтобы в конце концов подключить к нашей беседе и Андрея Бабицкого. Это по поводу Полозкова, избранного летом 1990 первым секретарем возникшей тогда Компартии РСФСР. Молодые, кому сейчас 20 или около того, про него и не знают. А тогда…
Вот отрывок из очерка об Иване Кузьмиче известного теперь многим Олега Кашина, очерка, написанного пару лет назад.
Диктор: "Такого политика ждали тогда, кажется, все. Сталин умер, Чаушеску расстреляли, Нина Андреева и в лучшие годы никого особенно не пугала, и даже сам Егор Лигачев со своей добродушной сибирской физиономией выглядел бумажным тигром — вот и получалось, что настоящих врагов у перестройки вроде как и нет, а что это за революция без врагов? Это пародия какая-то, а не революция.
И вот тут появился он — настоящий вандеец, ортодоксальный большевик и немного антисемит, человек, в котором все — от имени до внешности (у Хичкока в "Иностранном корреспонденте" был такой же — и лицом и ростом, — киллер, который хотел столкнуть героя с верхушки лондонского Биг-Бена, но в итоге сорвался сам) свидетельствовало, что перед нами — воплощенное сталинско-брежневское вчера, живой мертвец, который, конечно, исчезнет с первым криком петуха, но пока не исчез. Его следует бояться и бороться с ним.
Вот все и боролись — демократический Моссовет даже отказался предоставить ему московскую прописку, когда он переехал в Москву из Краснодара (решение об отказе в прописке, впрочем, было вполне символическим — штамп в паспорт поставила паспортистка Кунцевского райотдела милиции без каких-либо проволочек); журнал "Огонек" посвящал ему самые яростные передовицы; пародист Александр Иванов каламбурил: "Вперед, к победе кузьмунизма" (от отчества Кузьмич), а критик Станислав Рассадин со значением напоминал читателям, что точно так же — Иван Кузьмич — звали гоголевского Подколесина (…). В общем, все радовались его появлению на всесоюзном политическом небосклоне. Когда он шагал к съездовской трибуне — маленький, очкастый, остроносый, — без слов было ясно, что вот она — махровая реакция, вот он — номенклатурный реванш. Иван Полозков, бесспорный лидер антирейтинга политических симпатий 1990 года, последний враг перестройки.
Владимир Тольц: Вот у этого-то "врага перестройки" я и попросил взять интервью тогда Андрея Бабицкого. Причем специально предупредил Андрея, юного антикоммуниста и сторонника перестройки, что не следует начинать интервью с боевитого вопроса типа "не пора ли вам валить с политической сцены?" Но Андрей именно с этого и начал. Однако "враг перестройки", как его теперь представляет Кашин, стал отвечать Бабицкому весьма перестроечно.
Иван Полозков: Я думаю, что ни один человек, особенно в наше время, вне политики оказаться не может. Вопрос весь в том – как он собирается вписать себя в эту политику? Если говорить по поводу моей деятельности дальнейшей, то, я думаю, я буду активно участвовать в тех перестроечных процессах, которые осуществляются в нашей стране. По крайней мере, в создании новых экономических структур, в их развитии, формировании новых отношений, экономических, прежде всего, отношений. И это, я думаю, что будет самая конкретная политика, то есть Маркса мы, если хотите, проэксплуатировали. Век Маркса кончился. Нужен новый Маркс или новое прочтение марксизма.
Владимир Тольц: Вы помните это интервью, Андрей? Помните, как долго жаловался Иван Кузмич, на преследования со стороны перестройщиков и одинокую жизнь в чужой ему Москве, а в конце стал звать вас в свою компартию (нам такие – молодые, боевитые нужны)?
Андрей Бабицкий: Да, я помню. Я примерно представляю себе, чем была вызвана такая тональность, тональность этой беседы. Я был совсем еще молодым человеком, воспитанном на Солженицыне, на целом ворохе антикоммунистической литературы, которую подсовывали мне мои родственники-диссиденты. Я как-то вступал в перестройку, пылая праведным гневом и желая обрушить коммунистическую реальность. Но вдруг в какой-то момент, когда стало понятно, что перестройка необратима, эти люди стали мне казаться тенями. Я испытал острую жалость. Потому что я понял или я тогда это так ощущал, что это осколки прошлого. Это то, что уйдет неотвратимо и никогда больше этого не будет. Мне казалось, что они сами это понимали, что они вели себя в соответствии с этой парадигмой увядания, исчезновения, исчезновения в небытии.
И Полозков был таким вздорным достаточно по-коммунистически, веселым, провинциальным и, в общем, довольно серым человеком. Как ни странно такое сочетание качеств. Такого колхозного немножко типа. Мы с ним в российском парламенте, на съездах как-то общались. В общем, может быть, мне кажется, он ощущал не то чтобы жалость, а это сочувствие к тому, что весь этот эшелон коммунистов – бывших, нынешних – как-то уходит в полночь. Мне кажется, что на этой волне мне удавалось вообще с коммунистами общаться довольно близко. У меня, например, с Зюгановым были прекрасные отношения. Я писал про них, что это такие цветы, которых уже никогда не будет и слава Богу. Вот здесь, может быть, мы нашли на краю этих интонаций свое человеческое общение, свою человеческую ноту. Может быть, как-то это так складывалось.
Владимир Тольц: Да, признаюсь, тогда неожиданные жалобы Ивана Кузьмича на тяготы его жизни и преследования потрясли меня куда больше, нежели комическое предложение вам стать молодым коммунистом.
Андрей Бабицкий: Начинались такие плохие времена для коммунистов. Но, вы знаете, я сейчас, может быть, обманываю себя и как-то это все искажено сквозь толщу лет, но, мне кажется, я спрашивал его – не пора ли уйти с исторической сцены – не желанием подогнать и ускорить этот уход, а с какой-то такой жалостью подростка, еще молодого человека, что лишние люди, совсем никому ненужные, а мне в первую очередь. Ну, пускай уходят, но как-то все равно по-человечески с этим сложно смириться чисто эмоционально.
Владимир Тольц: Так вспоминает сегодня зиму 1991 Андрей Бабицкий.
- Скажите, Андрей. А еще что запомнилось?
Андрей Бабицкий: У меня была довольно любопытная ситуация. Мне с помощью какого-то вранья, то есть я взял направление или заявку на аккредитацию у журнала или газеты, которые тогда в великом множестве стали появляться, мне удалось стать парламентским корреспондентом. Я работал в парламенте СССР как раз в этот момент, когда происходили события, когда они обсуждались. Проработал я очень недолго, поскольку довольно неразумно себя повел в какой-то момент. Уже после того, как по телевидению стали показывать вильнюсские события, звучали обвинения в фашизме в прибалтийском, что-то такое, какие-то очень были серьезны формулировки, я просто в холле дворца, где проходила очередная сессия, внеочередная, посвященная вильнюсским событиям, я подошел к председателю Гостелерадио Кравченко и спросил его, как вообще на фоне перестройки, демократизации, гласности, как его сотрудники, журналисты, позволяют себе использовать подобную лексику. Он страшно разнервничался, и на следующий день я был лишен аккредитации. В общем, это был такой очень короткий период моей работы в парламенте Союза.
Кроме этого, я помню момент, когда на сессии шло обсуждение вильнюсский событий. Выступавшие требовали наказать мятежников, ввести войска, очень жестко расправиться с теми, кто находился у телебашни. Я очень четко вижу, как на сцену заходит Горбачев. Сначала, вообще, ничего не было понятно. Но мы помним, как сложно и долго он объяснялся. Сначала не было понятно. Все в напряжении ждали – он поддержит тех, кто выступал перед ним, или нет? В какой-то момент вдруг стало ясно, что – нет, выступает против, что он против расправы, что расправы не будет. Я помню, сидели еще какие-то журналисты, мы облегченно вздохнули.
Владимир Тольц: Помню, зимой 1991 я в Мюнхене как-то явственно ощутил возросшую популярность нашего Радио в России. Она материализовалась. Приходили письма с совершенно неожиданными вложениями – талонами на водку и другие продукты… Стало вообще приходить больше писем. Некоторые сразу в несколько адресов: Президенту Соединенных Штатов, Генеральному Секретарю ООН, Папе Римскому и … Радио Свобода.
Мой друг Саша Кабаков предостерегал тогда: "Раньше писали в "Правду" и ЦК, теперь будут Папе и вам. Держитесь!" А соседка, бывшая по Москве, рассказала, что мне стал передавать приветы продавец-мясник из ближайшего продмага. И в знак уважения к общему заграничному знакомцу стал ей даже что-то откладывать съедобное и выдавать из-под прилавка. (Через несколько лет он переквалифицировался в мебельщика, разбогател и уехал в Италию…)
Дмитрий Волчек: А у меня был знакомый товаровед в магазине по имени Клавдия Ивановна, которая звонила таким заговорщицким шепотом: "Скумбрию завезли". (Смеется) И мы бежали в этот магазин и забирали с черного входа. Все только с черного хода было. Помню вот эту скумбрию страшную.
Михаил Соколов: Я просто хочу добавить, что шампанское, тем не менее, было в продаже. Вот это удивительный факт – не было закуски, а шампанское было.
Владимир Тольц: Да, это я помню, но уже по 1991 году, когда ничего не было. Но я помню, что я пришел к Дмитрию в гости (я был уже в Москве, мне уже позволили въезжать туда) и попросил стакан воды. Воды не было, но Митя услужливо достал из холодильника шампанское. Это то, что можно было выпить.
Дмитрий Волчек: Шампанское и был еще венгерский вишневый ликер - всюду продавался, и больше ничего не было.
Владимир Тольц: Дмитрий Волчек, Михаил Соколов и Анрей Бабицкий, а также Иван Полозков и Олег Кашин с воспоминаниями и размышлениями о зиме 1991.
Вы тоже вспоминаете этот год и наши передачи 20-летней давности? – Пишите! Наша серия "Как у Дюма… - 20 лет спустя"» продолжается.