Дмитрий Волчек: Издательство НЛО выпустило книгу стихов Полины Барсковой ''Сообщение Ариэля''. Циклы текстов, посвященных блокаде Ленинграда, являются продолжением научных интересов Барсковой, которая преподает в Америке и пишет работу об интеллигенции в блокаду. Публикация первого цикла Барсковой в журнальном варианте совпала с публикацией ''блокадных стихов'' Сергея Завьялова и Игоря Вишневецкого, о которых мы уже рассказывали в программе ''Поверх барьеров''. Об этом совпадении и обращении к архивам времен ленинградской блокады с Полиной Барсковой разговаривала Елена Фанайлова.
Полина Барскова: Завьялов, Вишневецкий и я прошли западные штудии, либеральную школу мысли и остранения. И когда ты там находишься, постоянно идет речь о формах насилия и несправедливости, и формы эти разнообразны, куда ни глянь. Отечественный материал дает нам, к несчастью, массу возможностей. В какой-то момент выясняется, что, с одной стороны, существует огромный пласт, связанный с блокадной памятью, но этот пласт как плита или как осиновый кол – в грудь кому-то он вбит, и там везде золотыми буквами: ''ГЕРОИЗМ'' и ''СТОИЦИЗМ''. Да, блокада для постсоветской русской интеллигенции это то, что греки называли словом ''травма'' – гноящаяся, вонючая вещь. Потому что, с одной стороны, говори, сколько хочешь, говори ''блокада'', а с другой стороны ничего нельзя о ней говорить, и когда говоришь, это вызывает брезгливость и отторжение. Надо сказать, что первой, кто начал писать, была Елена Шварц. Ее замечательный, странный и в чем-то очень точный цикл. И, конечно, Шварц была связана с корневыми ходами города.
Елена Фанайлова: Я позволю себе предположить, что даже была слушателем людей, которые рассказывали ей, пережив все это.
Полина Барскова: Да. Любопытно, что в моем случае этого не было, я издалека к этому подошла. Вдруг началось желание об этом говорить, связанное с тем, что стало понятно, что существуют миллионы людей, у которых говорить нет уже другого шанса.
Елена Фанайлова: С чем именно вы столкнулись в архивах и что вас поразило? Подозреваю, что поражает несоответствие официальной версии и реальных хроник.
Полина Барскова: Тема моя достаточно специфическая – это интеллигенция и творческая интеллигенция во время блокады. В ЦГАЛИ и в Публичке я работаю и в некоторых маленьких коллекциях. Ты узнаешь очень много прекрасного о людях, такого рода, что даже когда человек лишен всяческой надежды на человеческое и когда он превращается в зверя, он одновременно в зверя не превращается. Сильная информация для меня, бесконечно повторяющаяся, вот эти противоположные векторы – очеловечивание и обесчеловечивание, в каждом дневнике, в каждом человеке. Один из моих любимых персонажей – Леонид Пантелеев. Он все время говорит: ''Не погибнет тот, которому будет, на что опереться''. И очень многие, кому было на что опереться, умирали, погибали, но при этом не погибали, они как-то оставались. И эти бесконечные негоциации: что же у тебя есть такое, с чем тебе будет легче и веселей умереть в январе 42-го.
Елена Фанайлова: Я думаю, что мы можем начать как раз со стихов под названием ''Справочник ленинградских питателей-фронтовиков 1941-45'', и я догадываюсь, что первое стихотворение как раз Пантелееву и посвящается.
Полина Барскова: Да, я написала его в начале мая прошлого года. К разговору о поколениях: мне 35 лет, и я отношу себя к последнему советскому поклонению. Мне поручили в школе должность – я была секретарем музея Дмитрия Михайловича Карбышева, отвечала на письма из Узбекистана и Белоруссии. И гипсовый памятник генералу-лейтенанту, который, как мы помним, превратили в ледовый столб, это был сильное впечатление, но при этом это все было насмерть пропитано этим самым официозом. И, может быть, в какой-то момент прорвался гнойник протеста, который остался на том же месте. Если ты начинаешь этим заниматься сейчас, в 2000-х, ты понимаешь, что не изменилось ничего – эти музеи, эти памятники. И я написала такой цикл. В начале каждого из стихов — инициалы. Какие-то из этих имен более расшифровываемые, какие-то вообще никому, к моей печали, ничего не скажут. Это сделано из них, как бы их телами и словами. Идея в том, чтобы побыть на спиритическом сеансе чревовещателем, потому что меня такое чувство, что они не слышны более. Это беда. А им уж столько было сказать – мало что сравнится с их опытом.
Л. П. Присутствие
Наша Маша
С ума сошла
Суровый Хармс вино пригубил
10 января: пороша, параша
Украли карточки!
Украли карточки!
Думаю—сам обронил
Сам себя пригубил,
Если бы не Маршак...
Лежишь на полу—рядом сладкой кишки крошка
Лежишь на полу—рядом сладкая ´Крошка Дорритª
Все помыкаются, попресмыкаются, конец будет делу венец.
Желудок жалобно подчиняется Диккенсу:
Ворчит, мурлыкает, блазнит, вздорит,
Живёт магической, инфернальной жизнью,
Как в горе—мерцающий кладенец,
Как в горе—в самом нутре
Рождаются 2-3 слова
Но не просьбы, не жалобы, не угрозы,
Вылазят, выползают неудержимо—словно ночь из сердцевины дня,
Ты создал меня такого
Ты создал меня сякого
Только Тебе доверяю
Смотреть меня держать меня свежевать меня
Следующие два стиха, которые я прочитаю, кроме всего прочего, связаны с очень живой для меня, вызывающей любопытство темой — сочетание, напластование, сплетение советского и а-советского в мире ленинградской блокадной словесности. Персонажи, которые категорически не хотели, не могли знаться с существующей властью, должны были и шли на попятный. Скажем, такая ослепительная фигура – Татьяна Глебова, любимая ученица Филонова. Она в какой-то момент поняла, что, чтобы спасти отца, она должна начать публиковаться, делать открытки. И она стала ходить на поклон к своим врагам, и враги, надо сказать, насладились этим вполне. Такой замечательный персонаж Серов, который фактически возглавлял Союз художников – ничего он не опубликовал, ничего он ей не дал. Отец, который был сердцевиной ее мира, конечно, умер. И в своем дневнике Глебова описывает, как Серов учил ее искусству. Это очень увлекательный стилистический диалог, такая радикальная авангардистка Глебова и жирненький принц соцреализма Серов, как они договариваются. Записи все эти есть. А в словесности – то же самое. Существуют Тихонов и Берггольц – крайне увлекательные фигуры, с какими-то иллюзиями, особенно Тихонов, еще с той памятью, отмеченной Гумилевым, а потом они себя перековывают. И вдруг в блокаду оказывается, что проскальзывают ноты, которые могут нам показаться почти верными. И вот такие диалоги происходят постоянно между этими лагерями. И два следующих стихотворения посвящены именно таким музыкальным, я бы сказала, моментам, диалогам. Партнеры не могут услышать, но очень хотят услышать друг друга. Первое называется ''ВВ и ОМ''. Это сначала Всеволод Вишневский и Ольга Матюшина, а потом Всеволод Вишневский и Наталья Крандиевская.
ВВ и ОМ. Cлух
Мордастый щекастый румяный царевич
Входит к слепой.
Молви она ему говорит,
Кто ты такой,
А ещё лучше пропой.
И он зачинает песню о жизни
О Кремле о морячках балтийских соболебровых
О земле, пропитанной подслащённой вшами.
Слепая вздыхает блаженно
Как конь благодарно прядает ушами
Предрекает: от тебя будет толк,
Ибо ты нам напишешь блокадную оперетту.
Он говорит, извините, ослышался.
Она говорит именно-именно, мася моя,
С танцами-плясками, с шутками-прибаутками,
С героем-любовником в синем трико, обтягивающем чудеса,
С травести в пионерском галстуке, от экстаза дрожащем,
Там всё будет как настоящее, как в настоящем,
Но только в жанровой обработке.
Он говорит: чудеса!
Я готов слушать/слушаться тебя, слепая.
Расскажи мне
Что ты слышала этой зимой.
Слышала шорохи, шорохи запахи, засыпая
В смерть, слышала деликатное несъедобное прикосновение крыс,
Слышала краски острую сдобную вонь – голубая
Пахнет как Михаил Васильевич, синяя пахнет как Елена Генриховна,
Тень Гуро, насмешницы с овечьим лицом приходила сюда,
Я слышала её торжествующий топоток.
Город звенел скрежетал шептал щекотал (Каток
на Елагином в детстве)
К шкафу прикручивлись коньки, в шкафу лежала моя
Безумица Мулюшка
Я катала-катала её по Большому проспекту
Там и оставила.
Из радиоточки как мёд как шёлк
как рыбий жир на нас текли
арии Сильвы,
Помнишь ли ты
Помню ли я
Помнишь ли ты
Помню ли я
Пусть это был только сон!
Но какой!
Ля-ля-ля.
И следующее — ''Памятник. ВВ и НК''. Речь идет о реально описанном разговоре в дневнике Вишневского, любопытном, несмотря на (или благодаря) его монструозности.
ВВ и НК. Памятник
Мордастый бровастый румяный царевич
Входит к скупой.
На кой
Ты здесь лежишь?
Почему не бежишь?
За тобой присылали твои сыновья
Крутогруда обильна Большая Земля
Из сосков её пить Ленинградцы должны
И забыть-позабыть нехорошие сны
А куда мне бежать
Здесь все вещи мои
А куда мне бежать
Здесь все книги мои
Здесь все платья мои
Здесь все реки мои
Здесь все дети мои
Здесь две крысы мои:
Поль и Франц, притаились на полке сидят,
На собрание Чехова томно глядят,
Переписка суха фельетоны горьки,
Побрезгливей Суворина эти зверьки.
Никому никому
Не отдам не возьму
Ни вечернюю тьму, ни рассветную тьму,
Ни безумцев блокадных гы-гы и му-му,
Ни прозрачную–bruit de silence—тишину
Перед взрывом, а после—в пыли и дыму
Остов бывшего дома на бывшем углу
Где читала тебя и тебе на полу.
Помнишь ли ты
Как улыбалось нам счастье
Помнишь ли ты
Помню ли я
Так оно и сейчас улыбается мне
И цинготные дёсны ему не закрыть.
Поль и Франц копошатся тревожно во сне
Надо встать потеплее малюток укрыть.
Как привольно в паучьем местечке моём!
Неразумный царевич, мы кротко живём,
И ни крохи былого не тратится здесь
Время вяло торжественно катится здесь
То вперёд то назад то вперёд то назад
Словно мяч по дорожке и листья чадят
То в Таврический Сад то в Михайловский Сад
И дистрофики гадят – и дети галдят.
Елена Фанайлова: Полина, я должна попросить вас прочесть стихотворение об Ольге Берггольц. Это, наверное, самое прозрачное стихотворение этого цикла – любому человеку, который хоть немного знает ''Дневные звезды'' и вообще ее дневниковые записи, наверное понятно, о чем вы говорите. Но в этом тексте есть и некоторые биографические обстоятельства Берггольц, которые в советские времена не афишировались.
Полина Барскова: Берггольц – очень интересный персонаж. Замечательно, радостно, что вышли, наконец, в более или менее полном виде ее дневники, естественно, тут же превращенные в какие-то запретные или запрещенные. Раньше значит – героизм, а теперь – запретный каннибализм. Чтобы мне понять, что такое блокадная мука Берггольц, мне было недостаточно только ознакомиться с ее блокадными документами, очень разнообразными. Но такой у меня способ – я опираюсь на мнение Лидии Яковлевны Гинзбург. Мне надежно. И у меня было такое странное ощущение, что в интенсивности надрыва Ольги Федоровны была такая живость. Есть прекрасные блокадные стихи, но это явно истерическая энергия. И я всегда буду просыпаться утром и говорить: спасибо Андрею Зорину, Ирине Паперно, Эмили Ван Баскирк за то, что они подготовили новое издание Гинзбург. Я написала этот стишок, этот цикл. Какая-то такая живая реакция возникла: как ты смеешь нашу Ольгу Федоровну, нашего блокадного ангела, как смеешь, ты, сытая, писать о ней голодной?! И, вдруг, присылает мне Эмили копию Гинзбург, и она говорит: ''Удивительно, что самые сильные стихи писали сытые, как, например, Ольга Федоровна''. То есть, понятное дело, что мы говорим об относительных величинах, какая уж там сытость! Вишневский, между прочим, тоже голодал и падал в обмороки. И Серов – у него была цинга и дистрофия. А Пантелеев не мог вообще карточки получить, потому что ему сказали добрые люди, что его арестуют. То есть это разные ситуации. И сравнительно в этом аду Берггольц была, скорее, в порядке физиологически, но она, как и многие другие, восприняла ту зиму как момент поэтического воспарения. Это еще один этический заход, этический вопрос – вот эта сублимация, возвышенность блокадная. Это все вопросы, которые настало время задавать, с которыми настало время работать. Это, может быть, один из самых сильных поэтических эстетических моментов жизни Ленинграда в XX веке. По радио звучали эти стихи. Люди лежали в своих чудовищных комнатах, и эти голоса до них доходили, и роль этих голосов. Кстати, тема ленинградского радио – это одна из тем, которые меня привлекают очень. И так же интересно, что сокуровский ''Мы читаем блокадную книгу'' – это тоже радиорубка. То есть проблемы медиа и национальной катастрофы исторической. Но, в любом случае, вот стихи о блокадном радио и его исполнительнице. Называется ''Голос''.
О.Б. Голос
Ангел но не голубой алый алый
Комсомолка Лили Марлен
С пуритански закушенной нижней губой
С небывалой
Плотской ясностью скул:
Во всём тебе удача!
Только разве вот незадача
НКВДшник выбивает из под тебя стул
(жирная лужа)
НКВДшник выбивает
Из тебя дитя,
Но и от этого тремоло энтузиазма
Практически не убывает.
15 января жирный ледяной туман, стужа.
Ты оставляешь в больнице
Юного нежеланного мужа
Умирать
И запыхаясь пыхтя
Тащишься на улицу Ракова
Мимо янтарных трупов и бирюзовых трупов
(´ах, какой художник всё это рисовал!´)
Твой новейший милёночек
Допрошает: где ты была?
Что бы об этом сказал барков?
Что бы на это ответил зубов?
Ну что ты такая?
Ну что это на тебе?
(какой бессмысленный ma chere искусительный карнавал)
Выпуская ледяное яркое жало,
Ты лобызаешь его, ты погружаешься в микрофон,
Остраняя сомненья
(не слишком ли быстро сюда бежала
покуда там от/до--ходил он?)
Нормально, не слишком быстро.
Твой высоконький голос
Проникает туда, куда другое ничто.
Сёстры-братья мои!
Дочки-матери!
Я восхищаюсь вами насыщаюсь вами: утешаюсь вами
падая, падая, беспокоясь.
Что это на тебе?
Пальто Молчанова.
А что у нас под пальто?
Дмитрий Волчек: 28 апреля в Петербурге отметили 75-летний юбилей поэта Виктора Сосноры, а также присуждение ему премии ''Поэт''. Рассказывает Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Как известная булгаковская пьеса про Пушкина без Пушкина, так и юбилейный вечер Сосноры в петербургском Доме писателей получился без Сосноры. В последний момент стало известно, что он заболел, и поэту Александру Танкову и литературоведу Александру Рубашкину пришлось вести вечер самим, перемежая чтение стихов Виктора Сосноры с выступлениями других литераторов и специалистов по творчеству поэта. Специально на этот вечер приехал из Москвы поэт Владислав Лён, который, правда, начал с возмущения почему это юбилей такого поэта отмечают в маленьком писательском зале, а не в Мариинском театре, но потом сказал нечто и о стихах Сосноры.
Владислав Лён: Поэт великий, и он навсегда. Вообще стихи это пространство второй рефлексии стихотворца, и отсюда все идет. Тот, кто знает великую русскую философию Щедровицкого, Мамардашвили и Зиновьева, философию мышления и деятельности, тот понимает, о чем идет речь. Соснора был напечатан, обласкан в первые годы, в 1950-60-е, он был выпускаем даже за границу, и так далее. И потом, ради истины, он отказался от всего этого и писал в стол. Так вот, поэты подпольные принципиально отличались от всех, теперь назовем, подцензурных поэтов. Первое — они писали свободно, в стол. И мы были абсолютно уверены, что при жизни наши книжки напечатаны не будут. Второе – мы писали книгами. Вот Соснора особенно на этом настаивает – не сборники, которые печатались в советских издательствах, а книги. Соснора так и говорит: ''Я пишу книгами или не пишу''. Мы все, конечно, были ориентированы на авангард. Соснора считал, что он продолжает футуристов. Соснора создал совершенно уникальную систему стиха. Ее сейчас нужно изучать, изучать и изучать. Он на сто лет убежал вперед.
Татьяна Вольтская: Стихотворение Виктора Сосноры ''Прокрустово ложе'' читает Александр Рубашкин.
Александр Рубашкин:
Был корпус у ложа старинный,
над ложем пылала олива.
О, мягко то ложе стелили
богини и боги Олимпа.
Шипучие, пышные ткани
лежали у ложа тюками.
Эй, путник!
Усталый бродяжка!
Шагами сонливыми льешься.
Продрог ты и проголодался.
Приляг на приятное ложе.
Эй, путник!
Слыхал о Прокрусте?
Орудует он по округе.
Он, путник, тебя не пропустит.
Он длинные ноги обрубит.
Короткие ноги дотянет
(хоть ахи исторгни,
хоть охи)
до кончика ложа.
Детально
продуман владыками отдых.
Мы, эллины, бравшие бури,
бросавшие вызов затменьям,
мы все одинаковы будем,
все
– метр, шестьдесят сантиметров.
Рост средний. Вес средний. Мозг средний.
И средние точки зренья.
И средние дни пожинаем.
И средней подвержены боли.
Положено.
Так пожелали
эгидодержавные боги.
(1963)
Татьяна Вольтская: Призыв изучать стихи Сосноры не остался втуне, образец изучения представила филолог, профессор Петербургского университета Людмила Зубова.
Людмила Зубова: Есть один фрагмент, который для читателя оказывается загадкой:
Ни зги, ни ноги, напрасный дар,
я пробежал меж пальцев гремучей ртутью,
все поэты Шара, собранные в спичечный коробок,
не стоят одной ноты норд-оста.
Об отваге льва ходит геральдика и канон,
он блистательный и рычащий, а боится верблюда,
похоронный факельщик сожжёт и его лик,
да и верблюд Аравийский — не долгожитель…
Осень! какая! в моём окне,
ежи по-буддийски по саду лопочут,
будто гений включил перламутр у осин
с пером, и чудесный воздух бокал за бокалом глотая.
Будто и нет жизни, вот этот цвет,
как феномены, поют зелёные лягушки,
и Мир как тигр бегает головой,
его глаза мои, ярко-жёлты!
Татьяна Вольтская: Анализ такого фрагмента растягивается надолго, я выбрала две подробности из рассуждения Людмилы Зубовой – тигров и лягушек.
Людмила Зубова: Сравнение ''как феномены, поют зелёные лягушки'' очевидно подразумевает, что лягушки поют как Филомела, то есть – как соловьи. Здесь у Сосноры есть и насмешка над красивым поэтическим штампом, и демонстративное искажение слова, говорящее о том, что высокий смысл его забыт. ''Мир как тигр бегает головой''. Во-первых, говорят ''бегать глазами''. Бегает головой – не только глазами, но и целой головой. Можно представить себе время, как часы со стрелками – в языке есть и совсем стершаяся метафора ''время бежит''. В таком случае метонимия ''бегает головой'' – укрупняющая (глаза-голова). Траектория стрелок охватывает все пространство круга. И теперь в другом толковании в строчке Сосноры этой эллипсис – сокращение, тоже метонимическое. И этим выражено значение пространного высказывания: тигр бежит прямо на меня, его голова стремительно приближается, как будто увеличиваясь, я вижу эту голову. Могу поделиться некоторыми воспоминаниями. Когда я написала главу о Сосноре для своей книжки, я принесла Сосноре показать. В некоторых местах у меня было предложено несколько толкований и, в частности, толкование этой строчки ''мир как тигр бегает головой''. И я спросила у Сосноры: ''Какое из этих толкований ближе к тому, что вы задумали?''. На что он сказал: ''А что? Все правильные''.
Татьяна Вольтская: На мой взгляд – скажу в скобках – это прелестная притча о тщете всяческих толкований. Стихи Виктора Сосноры читает Александр Рубашкин.
Александр Рубашкин:
Я вас любил. Любовь еще – быть может.
Но ей не быть.
Лишь конский топ на эхо нас помножит
да волчья сыть.
Ты кинь коня и волка приласкаешь...
Но ты – не та.
Плывет твой конь к тебе под парусами,
там – пустота.
Взовьется в звон мой волк – с клыками мячик
к тебе, но ты
уходишь в дебри девочек и мачех
моей мечты.
Труднее жить, моя, бороться проще,
я не борюсь.
Ударит колокол грозы, пророчеств, –
я не боюсь
ни смерти, ни твоей бессмертной славы, –
звезду возжечь!
хоть коне-волк у смертницы-заставы,
хоть – в ад возлечь!
Проклятий – нет, и нежность – не поможет,
я кровь ковал:
Я – Вас любил. Любовь – еще быть может...
не вас, не к вам.
Жесткий бывает Соснора, но честный. Вот так сложилось, что все-таки время повернулось и он мог выйти полностью. Это великое счастье. Вообще, надо уметь радоваться тому, что в свой жестокий век мы имеем некоторые возможности – разговаривать честно, жить открыто и (кто не сволочь) жить внутренне с собой в ладу.
Татьяна Вольтская: Стихи Виктора Сосноры читал и завершал вечер в честь его 75-летия Александр Рубашкин.