Иван Толстой: У микрофона …
Андрей Гаврилов: Андрей Гаврилов….
Иван Толстой: … и Иван Толстой. Сегодня – вторая программа об Анне Ахматовой. Ее тема – от прежних времен – к новым. От сталинщины – к оттепели и новому поколению поэтов.
В августе 46 года, в трагическом для Ахматовой августе, вышло Постановление ЦК о журнала ‘‘Звезда'' и ‘‘Ленинград‘‘. На следующий день Андрей Жданов прочел свой доклад, затем доклад был повторен, после чего состоялись обсуждения этого доклада на писательских собраниях, и начался весь тот ужас, который то вспыхивая, то угасая, продолжался до 89-го года, когда Постановление было наконец-то отменено.
Андрей Гаврилов: И вот здесь, мне кажется, нужно напомнить, что такое Постановление ЦК КПСС и что такое доклады Жданова. Итак, из постановления ЦК КПСС о журналах ''Звезда'' и ''Ленинград''.
''Журнал "Звезда" всячески популяризирует также произведения
писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, "искусстве для искусства", не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе''.
А для тех, кто не понял, товарищ Жданов на собраниях партийного актива, на собраниях писателей говорил следующее:
''Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон ее поэзии, - поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Основное у нее - это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности. Чувство обреченности, - чувство, понятное для общественного сознания вымирающей группы, - мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой - таков духовный мир Ахматовой, одного из осколков безвозвратно канувшего в вечность мира старой дворянской культуры, "добрых старых екатерининских времен". <...>
Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой. ...<…> Такова Ахматова с её маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой. Ахматовская поэзия совершенно далека от народа. Это — поэзия десяти тысяч верхних старой дворянской России, обречённых, которым сегодня ничего не осталось, как только вздыхать по доброму старому времени. ''Все расхищено, предано, продано'', - так пишет Ахматова. Настроения одиночества и безысходности, чуждые советской литературе, связывают весь исторический путь ''творчества'' Ахматовой.
Что общего между этой поэзией и интересами нашего народа и государства? Ровным счетом ничего. Творчество Ахматовой - дело далекого прошлого, оно чуждо современной советской действительности и не может быть терпимо на страницах наших журналов. Что поучительного могут дать произведения Ахматовой нашей молодежи? Ничего, кроме вреда. Эти произведения могут только посеять уныние, упадок духа, пессимизм, стремление уйти от насущных вопросов общественной жизни, отойти от широкой дороги общественной жизни и деятельности в узенький мирок личных переживаний''.
И он завершает свой доклад фразой: ''А между тем, ее с большой готовностью печатали то в ''Звезде'', то в ''Ленинграде'', да еще отдельными сборниками издавали. Это грубая политическая ошибка''.
Напомню, что отдельные сборники - это как раз и был тот томик “Из шести книг”, который появился после очень и очень большого перерыва.
Иван Толстой: Чем закончилось для Ахматовой это зловещее постановление? Не печатанием. Но, повторяю, репрессий политических, уголовного преследования не было - ни Ахматова, ни Зощенко физически не пострадали. Но, конечно, психологический удар они пережили по-разному. Любопытен рассказ о встрече Ахматовой и Зощенко на следующий день после собрания в Смольном. Ахматова ничего еще не знала, она не слушала радио, она жила в своем мире (получается, что я присоединяюсь к товарищу Жданову). Она шла по каким-то своим делам по улице, когда с другой стороны улицы к ней бросился Зощенко, с которым у нее всегда были хорошие отношения, и на его тревожный вопрос: ''Анна Андреевна, как же теперь жить дальше?'', Ахматова невозмутимо ответила: ''Терпеть, Мишенька'', решив, что он находится в состоянии очередного приступа депрессии.
Интересно, что в 1954 году, уже после смерти тирана, Ахматова и Зощенко согласились на встречу с группой английских студентов. Я не знаю, на каких факультетах учились эти студенты и с чем был связан их приезд, но начиналась уже оттепель и иностранцы поехали в Советский Союз. И вот через Союз писателей была устроена эта встреча. Английские студенты спросили, как они относятся к недавнему и не отмененному (а мы знаем, что Постановление не было отменено до 1989 года, года столетия Ахматовой) Постановлению. Ахматова вспоминала впоследствии, что если бы слово было сперва предоставлено ей, она дала бы Зощенко пример того, как нужно ответить. Но Зощенко вызвался отвечать первый и сказал, что это недоразумение, что, с его точки зрения, это ошибка руководящих органов партии, что он уже писал письмо товарищу Сталину, но просто еще не получил ответа, и он ждет теперь ответа от правительства (товарища Сталина уже не было на свете), он уверен, что эта ошибка будет исправлена со временем.
Дали слово Ахматовой. Ахматова ответила очень коротко, она сказала, что она полностью согласна с тем, что написано в Постановлении. Всё. Точка.
Для Зощенко ответ был роковым - его перестали печатать начисто. И, по многим свидетельствам, у него стала развиваться душевная болезнь. Потом, уже под самый конец, ему стали давать какие-то переводческие работы. Он, в частности, переводил с финского какую-то книгу, но он уже не смог вернуться к нормальной творческой деятельности - это Постановление, по существу, свело его в могилу. С Ахматовой все было не так. Она осталась верна себя, она не открыла, не подняла забрало перед этой властью, она не поступила так, как от нее можно было бы ожидать, она не пошла ва-банк, она сохранила, утаила свою творческую силу, она сохранила себя как художница, отмахнувшись от этой невольной провокации со стороны английских студентов. Она сохранила свою силу, она осталась сама собой, и это снова нестандартный или инакомыслящий поступок с ее стороны. Я уверен, Андрей, что вы согласитесь, что ее признание правоты Постановления 1946 года было в данной ситуации инакомысленным поступком.
Андрей Гаврилов: Да, конечно, не надо забывать про судьбу семьи, не надо забывать, что 1954 год - это год страшный, несмотря на то, что уже Сталина не было, уже на горизонте где-то стала появляться оттепель, но год все равно был страшным. Кстати, мы это видим на только что приведенном вами примере из жизни Зощенко. И Анна Андреевна, с моей точки зрения, проявила абсолютное торжество духа в этой фразе, когда не твоя репутация важна, а когда важно человеческое достоинство и жизнь близких тебе людей. Если бы ничего другого я про нее не знал, я бы за это снял бы шляпу, навсегда низко поклонившись.
Иван Толстой: Мы, Андрей, перескочили очень важную пору, одну полосу в жизни Ахматовой - это ее страшная, унизительная и двусмысленная по своим результатам публикация в официозном, отвратительном на ту пору журнале ''Огонек'' цикла стихов ''Слава миру''. По существу, это была, конечно, не ''Слава миру'', а ''слава товарищу Сталину''. Сын Ахматовой Лев Гумилев в 1949 году был в очередной раз арестован, за два года перед этим он в Ленинградском университете защитил кандидатскую диссертацию по истории. В 50-м Ахматова, желая вызволить своего сына, написала, прямо скажем, безобразный цикл стихов, безобразный просто по своему поэтическому качеству, по той мысли, по банальности, которая высказана в этих стихах, напечатала его в журнале ''Огонек''. Это был поступок отчаяния, это был тот материнский шаг, о котором страшно трудно говорить и никогда не понимаешь, как бы ты сам поступил, находясь в таком положении.
Она напечатала эти стихи, сын выпущен не был, - конечно, не был, - потому, что тому “падишаху”, которому она “снилась черной овцой”, нужно было ее саморастаптывание, это было его торжество после ее гордого невнимания к Постановлению о журналах ''Звезда'' и ''Ленинград''.
Ахматова так поступила, она получила то, что она должна была получить — ничего, сын выпущен не был, - как известно, он будет выпущен только через 6 лет после этого, чуть ли не позже всех.
Но вот, что интересно. Находясь в Москве, я решил узнать мнение прохожих на улице об этом поступке Ахматовой, и когда я вышел в тихий переулок рядом с нашим отделением Радио Свобода с магнитофоном, я понял, что спрашивать нужно только мужчин об этом поступке. Послушайте, пожалуйста, как отвечают москвичи на этот мой вопрос. В числе мужчин - не только взрослые и седовласые, но и московские пятиклассники.
Когда ее сын сидел в лагере, она написала и напечатала в журнале ''Огонек'' очень правоверные, просталинские стихи, чтобы его освободить. Вот вы одобряете такой поступок?
Прохожий: Кончено, кончено. В 1936 году Сталин моего деда в Сибирь забрал, больше я ни деда, ни бабку не видел. Даже разговаривать не надо на эту тему.
Иван Толстой: Вот, смотрите, Ахматова разрывалась между двумя чувствами: с одной стороны, это чувство матери, она хочет освободить своего сына, а, с другой стороны, это был страшный удар по ее собственной репутации как поэта.
Прохожий: Кончено, так этот вопрос даже нельзя сопоставить. У нее же муж был Гумилев, это исключительно порядочный человек, это удар по ним был сделан. С какой целью это было сделано? Просто опорочить ее имя, посадить человека принизить ее все достоинства, те, которые у нее были. Конечно, это удар по репутации ее.
Иван Толстой: Но вы одобряете, что она все-таки такие стихи написала?
Прохожий: Конечно!
Иван Толстой: Ради спасения сына?
Прохожий: Я думаю, она проявила истинные материнские чувства. Я думаю, она не говорит о каком-то патриотизме, но она проявила истинные гражданские патриотические чувства. Как раз ваш “голос” должен предавать такое. Таких женщин, как она, в России больше нет. Вообще, наверное, не было такой значимой фигуры того времени как Анна Ахматова.
Иван Толстой: Была такая поэтесса Анна Ахматова, она жила в середине ХХ века, при Сталине. Людей тогда, как известно, многих сажали в тюрьмы и в лагеря. Ее сына посадили в лагерь. Она была очень гордая, она не хотела писать стихи во славу Сталина. Но когда ее сына посадили, она стала задумываться: что делать? И она написала стихи во славу Сталина, чтобы сына своего вызволить из лагеря, из заключения. Вот вы одобряете такой поступок, вы так же сделали бы как она, то есть наступили бы на свою гордость?
Мальчик -1: Да, конечно.
Мальчик -2: Да, да.
Иван Толстой: Почему?
Мальчик -1: Ну, потому что сына своего родного из тюрьмы вытащить, всего лишь один стих написать.
Иван Толстой: Но ты же как бы плюешь в себя?
Мальчик -1: Но зато сын, он же родной.
Мальчик -2: Как вообще без сына прожить?
Мальчик -3: А сколько ему лет было, хотя бы?
Иван Толстой: Ну, взрослый человек.
Мальчик -3: Она неправильно поступила.
Мальчик -2: Нет, правильно.
Иван Толстой: 35 было.
Мальчик -3: Если он не плохое что-то делал и его посадили, то мать не должна была писать, если Сталин был ее враг, не надо было писать, подождать своего сына надо было.
Иван Толстой: А если бы он там погиб, а умер бы, а заболел бы?
Мальчик -2: Всегда свой сын дороже будет, чем кто-либо, мать всегда за своего сына.
Мальчик -1: Она бы заступилась за него.
Мальчик -2: Это есть как у людей, так и у животных - курица всегда за свои яйца боится.
Иван Толстой: То есть, вы защитили бы своего ребенка, свое чадо?
Мальчики хором: Да, кончено.
Иван Толстой: Даже если бы плюнули в себя самого?
Мальчики хором: Да. Плюнули бы, конечно.
Иван Толстой: Спасибо, ребята.
Мальчик – 3: Свою репутацию можно восстановить, а репутацию сына - очень тяжело.
Мальчик -1: Когда ты пытаешься восстановить репутацию сына, ему самому, если он все поймет, ему, может быть, удастся восстановить репутацию.
Мальчик-2: У нас есть тут мальчик, ему не удается пока восстановить репутацию, а мама его не может восстановить. Вот живой пример вам говорю. Мама его не может восстановить его репутацию, так как он это просто не хочет, ему на всех пофиг, и мама хоть бы что ни делала ...
Мальчик -1: И к тому же, родители опытнее, чем дети, и поэтому они должны просто помогать своим детям советом, чем-то еще.
Иван Толстой: Можно ее причислить к инакомыслящим?
Прохожий: Скорее, да, я бы причислил. По крайней мере, человек с независимым мнением, он всегда у нас в стране инакомыслит. Правильно?
Иван Толстой: А вот такая парадоксальная ситуация, в которую попала Анна Ахматова. В 50-м году, когда ее сын сидел в сталинском лагере, она, очень гордая женщина и независимая, как мы с вами согласны, поэтесса, написала стихи про Сталина, во славу Сталина и напечатала их в журнале “Огонек”, в официозе таком, надеясь вызволить сына из лагеря. Как вы отнесетесь к такому поступку?
Прохожий: Я думаю, здесь момент искренности нельзя исключать, мне кажется, что Сталин фигура неоднозначная. Это же после войны уже было, и определенные его дела, которые он совершил, я имею в виду, какие она могла рассматривать положительно - ну, победу в войне, жизнь народа улучшалась с каждым годом, это объективно, историки это, кстати, признают. После войны был реальный рост, реальное улучшение. Может быть, эти мотивы она поставила во главу угла, и это дало ей творческих сил для написания этих стихов. Но не было там лицемерия, не такой она была, скорее всего, человек, чтобы наступить на горло собственной песне и начинать восхвалять того, кого она ненавидела. Мотив, конечно, очень серьезный - сын в лагере. Но вот этот момент, я бы так однозначно не говорил, что она написала именно с одной только целью. Скорее всего, это тоже как-то держалось в уме, подразумевалось, но то, что это было единственным, я бы так не сказал.
Иван Толстой: Так рассуждали москвичи о поступке Анны Ахматовой.
Андрей Гаврилов: Что касается “Славы миру”, Иван, по-моему, Анна Ахматова сама лучше всех сказала об этом цикле:
“Вместе с вами я в ногах валялась
У кровавой куклы палача…”
Но я не уверен, что вы абсолютно правы, Иван, говоря, что этот цикл ни к чему не привел. Дело в том, что несколько лет назад стали известны некоторые очень интересные факты, они были опубликованы на страницах “Новой газеты”. Я просто хочу напомнить о том, что стало известно уже в наше время. Дело в том, что товарищ Абакумов, который в то время возглавлял “силовые органы”, как у нас любят их называть, которой возглавлял отвратительное кровавое то месиво, в которое превратилось МВД, КГБ и как бы они там ни назывались, так вот господин Абакумов, глава МГБ, то есть Министерства Государственной Безопасности, попросил разрешения у Сталина арестовать Анну Ахматову. Я позволю себе процитировать этот отвратительный документ. Я не буду читать его целиком, но несколько фраз, по-моему, очень важны.
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
Товарищу СТАЛИНУ И.В. О необходимости ареста поэтессы Ахматовой.
Докладываю, что МГБ СССР получены агентурные и следственные материалы в отношении поэтессы АХМАТОВОЙ А. А., свидетельствующие о том, что она является активным врагом советской власти.
АХМАТОВА, будучи выходцем из помещичьей семьи, враждебно восприняла установление советской власти в стране и до последнего времени проводила вражескую работу против Советского государства.
Еще в первые годы после Октябрьской революции АХМАТОВА выступала со своими стихами антисоветского характера, в которых называла большевиков “врагами, терзающими землю”, и заявляла, что “ей не по пути с советской властью”.
Начиная с 1924 года, АХМАТОВА вместе с ПУНИНЫМ, который стал ее мужем, группировала вокруг себя враждебно настроенных литературных работников и устраивала на своей квартире антисоветские сборища.
(….)
Говоря о последующей своей преступной связи с АХМАТОВОЙ, арестованный ПУНИН показал, что АХМАТОВА продолжала вести с ним вражеские беседы, во время которых высказывала злобную клевету против ВКП(б) и Советского правительства.
ПУНИН также показал, что АХМАТОВА враждебно встретила Постановление ЦК ВКП(б) “О журналах “Звезда” и “Ленинград”, в котором было подвергнуто справедливой критике ее идеологически вредное творчество.
Это же подтверждается и имеющимися агентурными материалами.
Так, источник УМГБ Ленинградской области донес, что АХМАТОВА в связи с Постановлением ЦК ВКП(б) “О журналах “Звезда” и “Ленинград” заявляла:
“Бедные, они же ничего не знают или забыли. Ведь все это уже было, все эти слова были сказаны и пересказаны и повторялись из года в год... Ничего нового теперь не сказано, все это уже всем известно. Для Зощенко это удар, а для меня только повторение когда-то выслушанных нравоучений и проклятий”.
МГБ СССР считает необходимым АХМАТОВУ арестовать.
Прошу Вашего разрешения.
АБАКУМОВ
№ 6826/А
14 июля 1950 года
Сразу хочу сказать, что ни в коем случае не буду оценивать поступок Пунина и его слова об Ахматовой, на которые ссылается Абакумов. В этой же бумаге есть и фразы Льва Гумилева. Мы знаем, как проводилось следствие, мы знаем, что делали с людьми в застенках МГБ, это мы сразу вынесем за скобки. Нас интересует, почему же Ахматова не была арестована, почему Сталин не дал отмашку, почему он не спустил псов. Наверное, это мы не узнаем, но, вполне возможно, что все-таки цикл стихов во славу Сталина, как бы он ни назывался, может быть, все-таки сыграл какую-то роль. Да, Льва Гумилева не выпустили, но, может быть, не посадили Ахматову.
Иван Толстой: Продолжаем вторую программу об Анне Ахматовой и переходим к новым временам. До сих пор мы говорили о начале ахматовского творческого пути, об эпохе террора, о Постановлении 1946 года и о злосчастном стихотворном цикле “Слава миру“ 1950-го года, который Анна Андреевна напечатала в журнале “Огонек“.
Теперь - послесталинская. Напомню, что программа наша не биографическая, мы не ставим своей целью непременно рассказать об основных этапах жизни и творчества поэта. Нет, наша тема – ахматовское инакомыслие. Сохранилось ли это инакомыслие у нее в пору оттепели? Как повлияла Анна Андреевна на молодое поколение? Что переняли у нее поэты 50-60-х годов?
Начнем со свидетельства ленинградского поэта-переводчика Игнатия Ивановского. Запись 2006 года.
Игнатий Ивановский: У Ахматовой не было двойственного отношения к людям, она или верила человеку до конца, или не верила совсем. На дворе стоял 55 год, Сталина и Берия уже не было, но политическая ситуация была неопределенной и шаткой. И вот однажды Анна Андреевна, стоя у окна, сделала мне знак подойти. Я подошел и невольно покосился в окно. На другой стороне улицы прогуливался “топтун”, сотрудник секретной службы - за квартирой велось наружное наблюдение. Ахматова сказала: “Ближе, еще ближе”, и понизив, голос начала читать стихи - “Реквием”.
“И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомиллионный народ…”
Я слушал, не помня себя, потому что Анна Андреевна совершала опасный поступок - всего год назад эти стихи обернулись бы тюрьмой и лагерем, и потому что это чтение означало ее полное доверие к собеседнику и, разумеется, сами стихи сделали свое дело. Мне было 23 года, я был крепким малым, фехтовальщиком, но тут вдруг почувствовал, что по щекам текут слезы. Никогда со мной этого не бывало.
Как в тумане я оказался за чайным столом. Говорить я не мог, мы помолчали. Ахматова внимательно на меня смотрела и, наконец, спросила: “Что вы скажете об этих стихах?”. Я услышал свой голос, который произнес с запинкой: “Это очень интересно”. После этого нелепого, полусумасшедшего ответа вполне можно было указать мне на дверь, но Ахматова прекрасно поняла мое состояние, а словами просто пренебрегла и царственно кивнула в знак благодарности, поблагодарила за слезы и за то, что я хотел бы, но не смог сказать.
Иван Толстой: Шлейф партийного постановления тянулся за Ахматовой и в годы оттепели. Но не всегда в драматическом ключе. Об одной комической ситуации рассказывал на волнах Свободы поэт Евгений Рейн. Интервью с ним в Нью-Йорке ведет Сергей Довлатов. Запись 89 года.
Сергей Довлатов: Вы сблизились с Ахматовой в начале 60-х годов. Я хотел бы спросить, ощущались ли в поведении, в психологии Ахматовой какие-то следы той травмы, каковую ей нанесло Постановление партии и правительства 1946 года, статья Жданова и история, связанная с исключением ее и Зощенко из Союза писателей?
Евгений Рейн: Ощущались, и чрезвычайно. Причем, двояким образом. Она, например, несколько раз вспоминала вот эту трагическую историю с приездом английских студентов, кажется, в 49 году, которых прислал Исайя Берлин, когда они попросили пригласить в Союз писателей Ахматову и Зощенко и когда они спросили, как они относится, Ахматова и Зощенко, к постановлению. И когда Зощенко стал что-то объяснять, как-то протестовать, он жесточайшим образом поплатился, а Ахматова сказала, что она целиком с Постановлением согласна.
Впоследствии она многократно говорила, что это была трагедия, что если бы она первая на этом вечере выступала, то она дала бы знать Зощенко, как следует себя держать, но так как Зощенко взял слово первым, то он сказал, что он думал искренне и попал еще в одну сеть.
Но дело в том, что были и комические стороны у этих обстоятельств. Я лично внес в жизнь Ахматовой историю, которую она, мне кажется, необыкновенно ценила, эта история ее веселила, она дважды заставила меня переписать эту историю для нее. Я думаю, что она сейчас лежит где-то в ахматовском архиве. История действительно, может быть, забавная, вот какая. Я точно помню, что это 56 год, потому что именно в этом году я впервые был с приятелями на Кавказе. С группой студентов Технологического института, с которыми я путешествовал, мы стояли на причале в Сочи и ждали рейсового катера. К нам подошел курортный нищий, бродяга, то что в России когда-то называлось “стрелок”, то есть такой человек, не угнетающий тебя своим нытьем, а весело выпрашивающий какие-то копейки на вино. Я даже прекрасно помню это буквально. Хотя Ахматова говорила, что прямая речь в воспоминаниях преступна, но некоторые фразы мы помним на всю жизнь. Я прекрасно помню, как этот человек подошел, обратился к нам и сказал:
- Золотая советская молодежь, помогите бывшему лагернику добраться до дома! Я сидел по делу Зайченко и Ахмедова!
И тут я понял, что в его больном мозгу это - Зощенко и Ахматова.
- Так что же за дело?
- Только для вас могу сказать одну вещь: Зайченко ни в чем не виноват - его затянул Ахмедов!
Вот, что удивительно, я понимаю, что так увлекало и развлекало Ахматову в этой истории. Она считала и, может быть, была права, я склонен думать, что была права, что толчком к ждановско-сталинскому Постановлению была ее встреча с Исайей Берлиным. А раз так, значит, Ахмедов затянул Зайченко.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, хочу напомнить, что ''Слава миру'' неожиданно аукнулась уже спустя много-много лет, когда Александр Галич написал стихотворение, посвященное Анне Андреевне Ахматовой, стихотворение о ней, стихотворение как раз об этом, может быть, самом драматическом или одном из самых драматических этапов ее жизни, и в качестве эпиграфа взял как раз стихи из вот этого цикла. Вообще Галич написал не только стихотворение об Ахматовой, он написал знаменитую песню, я надеюсь, у нас будет возможность ее послушать, и он всегда относился к Анне Ахматовой с пиететом и (даже ''уважение'' здесь, наверное, не подходит), с каким-то восторгом.
Сам Галич говорил: ''У меня есть одна любимая женщина, она действительно очень любима мною. Я ходил на ее могилу, я ставлю свечку каждый раз, когда приезжаю в Ленинград, там, у Николы Морского. По-моему, лучше в русской поэзии, хотя, вероятно, там были еще прекрасные поэтессы, но лучше Анны Андреевны не было''.
Александр Галич:
Ей страшно. И душно. И хочется лечь.
Ей с каждой секундой ясней,
Что это не совесть, а русская речь
Сегодня глумится над Ней!
И все-таки надо писать эпилог,
Хоть ломит от боли висок,
Хоть каждая строчка, и слово, и слог
Скрипят на зубах, как песок.
...Скрипели слова, как песок на зубах,
И вдруг - расплывались в пятно.
Белели слова, как предсмертных рубах
Белеет во мгле полотно.
...По белому снегу вели на расстрел
Над берегом белой реки.
И сын Ее вслед уходившей смотрел
И ждал - этой самой строки!
Торчала строка, как сухое жнивье,
Шуршала опавшей листвой.
Но Ангел стоял за плечом у Нее
И скорбно кивал головой.
Иван Толстой: 60-е годы для Ахматовой – вероятно, лучшее время ее жизни. Гонения кончились, ее понемногу печатали, можно было бороться не за возможность публиковаться, но за составление представительной книги стихов (она появится в 65-м под названием “Бег времени”), ее дважды отпустили за границу, причем, как сказал бы Остап Бендер, в Европу-А: Анна Андреевна побывала в Италии на вручении ей премии Этна Таормина и в Окфорде, где была удостоена звания почетного профессора университета. На обратном пути из Англии в Ленинград она остановилась на три дня в Париже, где до этого была полустолетием раньше. Никита Струве, знавший Ахматову, как и большинство читателей, только по стихам, вспоминал о парижских встречах.
Никита Струве: Да, я знал, что встречу в первый и, вероятно, в последний раз в жизни великого поэта. Из Англии писали, что Ахматова уже не та — надломленная, больная, иногда неприступная. Там ее видели на пьедестале, а передо мной предстал не только великий поэт, но и замечательный, необыкновенный, великий человек. Именно великий в своей простоте или в этом соединении величавости и необычайной, я бы сказал, домашности. В Париже она со своего пьедестала сошла и была, быть может, благодаря многочисленным встречам со старыми друзьями, совсем простой, совсем домашней. Оживленная, добродушно-насмешливая, то веселая, то задумчиво грустная, ласковая и щедрая. Я все удивлялся ее щедрости ко мне, неизвестному ей человеку, иногда суровая в некоторых суждениях.
Ахматова поражала своим твердым умом, своей взыскательной совестью (это чувствовалось в суждениях) и неподдельной добротой, которой она сияла почти все время. Той добротой, о которой она сама сказала в стихах, что она, эта доброта, “ненужный дар ее жестокой жизни”. Но, конечно, сверх всего и прежде всего Ахматова поражала и покоряла той музыкой, той божественной гармонией, которая исходила из нее и все вокруг преображала. Такого явления музыки, такого вторжения сверхъестественного я, общаясь с людьми, никогда не испытывал. Не только в стихах, но всем существом своем, и не в этом ли как раз ее необычность? Ахматова была самой поэзией, высшим, чистейшим ее воплощением.
Иван Толстой: Но 60-е были, разумеется, и временем драматических переживаний. Вспомнить хотя бы суд над Иосифом Бродским, любимцем Ахматовой, одним из четверки ахматовских сирот. Что значила Ахматова для самого Бродского? Вот отрывок из интервью, данного им Людмиле Фиготиной на Радио Свобода в 83-м году.
Иосиф Бродский: Моя память просто не идет ни в какое сравнение с памятью Ахматовой. Ее память, и это я помню очень хорошо, была чрезвычайно, что ли, я не знаю даже какое прилагательное употребить, чрезвычайно остра и жива. То есть, этот человек помнил все. Именно потому, что она помнила все, я думаю, она и прощала столь многое. Общаясь с ней человек, даже никогда не слышавший об этике, о морали, о христианстве особенно, вольно или невольно приобщался к христианской морали. То есть, я думаю, что в момент знакомства с ней я был просто, что называется, молодой турок, молодой язычник.
Но я думаю, что лучше всего говорить о человеке. Она была невероятно красива, я чуть было не сказал “хороша собой”. Она была чрезвычайно высока.
Был такой немецкий писатель Вернер Рихтер, который после знакомства с ней на какой-то писательской конференции в своих мемуарах (по-моему, это было в Италии) заметил, что, глядя на нее, становилось понятно, как это было возможно, что Россия временами управлялась императрицами. То есть, в моей жизни это были лучшие годы, годы наиболее сильного душевного напряжения. Просто мне невероятно повезло, что я столкнулся с человеком такого калибра, с поэтом такого качества.
На самом деле дело совсем не в том, что Ахматова была прекрасным поэтом. Поэт, в конце концов, литература, в конце концов, есть функция человека, человек всегда больше чем то, что появляется на бумаге. Мне повезло более, чем кому бы то ни было именно потому, что я увидел именно этого человека. То есть, я думаю, что в обществе, особенно в наше время, где авторитет церкви, философа, историка уже ни во что не ставится, я думаю, поэзии приходится принимать на себя все эти функции. Я думаю, что роль мудрецов, роль героев и, паче того, роль святых выпадет именно на долю поэтов, и я думаю, что в лице Ахматовой я столкнулся именно с последним.
То есть, если бы я был иерархом русской церкви или, по крайней мере, знаком с оными, я бы предложил им ее канонизировать.
Иван Толстой: Иосиф Бродский, из интервью 83 года. Андрей, у Александра Галича ведь были не только стихи об Ахматовой, но и песня…
Андрей Гаврилов: Очень часто в своих выступлениях Галич предварял ее следующими словами: “Анна Андреевна очень не любила и боялась месяца августа: в августе был расстрелян Гумилев, в 21-м году. В августе, в 38-м году, был осужден Лев Гумилев, ее сын. В августе было напечатано ее Постановление о журналах ''Звезда'' и ''Ленинград''.
Но мне интересно напомнить другое, мне интересно напомнить историю знакомства Галича с Ахматовой, может быть, не все ее помнят. В дневниках Чуковской читаем (это запись за апрель 1942 года):
“У двери я услышала чтение стихов — мужской голос — и подождала немного. Оказалось, что читает Саша Гинзбург (здесь нужно напомнить что Гинзбург — настоящая фамилия Галича, Галич - это псевдоним – А.Г.), актер, поэт и музыкант, друг Плучека и Штока. Стихи способные, на грани между уткинско-луговской линией, Багрицким и какой-то собственной лирической волной. Ахматова, как всегда, была чрезвычайно снисходительна. Послушав мальчика, она выгнала нас с Исидором Владимировичем и стала читать ему поэму (имеется в виду ''Поэма без героя'' - А.Г)”.
Запомнилась ли встреча эта? Да, конечно, запомнилась, и еще как запомнилась. Еще в самом первом после отъезда на Запад интервью Галич назвал Ахматову и Мандельштама своими самыми любимыми поэтами и свой цикл ''У микрофона Галич'', который известен слушателям Радио Свобода, он начал с передачи, посвященной Анне Андреевне. Она вышла в эфир 24 августа 1974 года. Но и Ахматова не забыла Галича. Об этом вспоминает Наталья Роскина:
''Она вообще любила шансонье, еще со времен Вертинского. Позднее она была очарована Галичем. Как-то я пришла к ней, году в 65-м, и вместо ''здравствуйте'' она сказала мне: 'Песенника арестовали''. - ''Какого песенника?'' - ''Галича''.
Дома я узнала, что этот слух уже широко гуляет по Москве, но, к счастью, он не подтвердился".
Итак, мы слушаем песню Галича, посвященную Анне Ахматовой. Одно из названий этой песни - ''Август'', также она известна слушателям под называнием ''Кресты'' (Ну, Галич менял названия своих песен довольно часто).
Александр Галич:
В той злой тишине, в той неверной,
В тени разведенных мостов,
Ходила она по Шпалерной,
Моталась она у "Крестов".
Ей в тягость? Да нет, ей не в тягость -
Привычно, как росчерк пера,
Вот если бы только не август,
Не чертова эта пора!
Таким же неверно-нелепым
Был давний тот август, когда
Над черным бернгардовским небом
Стрельнула, как птица, беда.
И разве не в августе снова,
В еще не отмененный год,
Осудят мычанием слово
И совесть отправят в расход?!
Но это потом, а покуда
Которую ночь - над Невой,
Уже не надеясь на чудо,
А только бы знать, что живой!
И в сумерки вписана четко,
Как вписана в нашу судьбу,
По-царски небрежная челка,
Прилипшая к мокрому лбу.
О, шелест финских сосен,
Награды за труды,
Но вновь приходит осень -
Пора твоей беды!
И август, и как будто
Все то же, как тогда,
И врет мордастый Будда,
Что горе - не беда!
Но вьется, вьется челка
Колечками на лбу,
Уходит в ночь девчонка
Пытать твою судьбу.
По улице бессветной,
Под окрик патрулей,
Идет она бессмертной
Походкою твоей,
На праздник и на плаху
Идет она, как ты!
По Пряжке, через Прагу -
Искать свои "Кресты"!
И пусть судачат глупые соседи,
Пусть кто-то обругает не со зла,
Она домой вернется на рассвете
И никому ни слова - где была...
Но с мокрых пальцев облизнет чернила,
И скажет, примостившись в уголке:
"Прости, но мне бумаги не хватило,
Я на твоем пишу черновике..."
Анна Ахматова:
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что красивой тряхнув головой,
Сказала: "Сюда прихожу, как домой".
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же оне поминают меня
В канун моего погребального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем - не ставить его
Ни около моря, где я родилась
(Последняя с морем разорвана связь),
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.