Иван Толстой: В небольшом швейцарском курортном городке Кларанс похоронен Владимир Набоков. По закону здешнего кантона, надпись на могильном камне должна быть по-французски. Так и написано: “Vladimir Nabokov. Ecrivain”.
Только ли Набоков и только ли во франкоязычной части Швейцарии может быть назван “ecrivain russe”? Насколько литераторы русской эмиграции были укоренены во французской культуре? Хорошо известно, что русский Париж был туго набит поэтами и прозаиками. Но читал ли их кто-нибудь, кроме самих русских?
На эти вопросы в значительной степени отвечает фундаментальный труд Леонида Ливака, профессора Торонтского университета. Его 500-страничная книга, вышедшая на английском языке, “Русские эмигранты в интеллектуальной и литературной жизни межвоенной Франции”, представляет собой фундаментальную французскую библиографию русских литераторов. Роспись публикаций построена по алфавитному принципу – от Абрамовича Рафаила Абрамовича, известного меньшевика, до Зызыкина Михаила Васильевича, писавшего по религиозным вопросам. Или, если пользоваться кириллической логикой, - до писателя Яновского Василия Семеновича.
Читать, просто перелистывать эту книгу – крайне любопытно. Скажем, Александр Федорович Керенский, наш неудачливый премьер-министр, 147 раз выступил во французской прессе (включая четыре книги) со своими размышлениями о русской революции и о политике большевиков. А ведь именно на основе таких французских публикаций и складывалось общественное мнение и, в конце концов, частично, выработка тех или иных политических решений.
Писательница Надежда Тэффи появилась во французских переводах всего 11 раз, а ведь кажется, что ее легкая, остроумная, язвящая проза должна нравиться и в переводах. Марина Цветаева за полтора десятилетия французской жизни переведена была жалкие восемь раз, и среди этих переводов ни одной книги. Парижанина Адамовича переводили пять раз. Бунин выходил по-французски, в частности, в переводах русских эмигрантов – в частности, Бориса Шлецера и Григория Лозинского. Но, скажем, критик Андрей Левинсон, как показывает библиография Леонида Ливака, напечатал 707 статей, рецензий, обзоров, из них 15 – это книги на французском языке.
То есть, были и такие русские, были и другие.
Существует миф о том, что русская эмиграция, жившая во Франции, французского языка, в общем-то, не знала или знала из рук вон плохо. Что Иван Алексеевич Бунин мог купить в лавке морковку, но не более того, вести литературную беседу с французами он уже был не в состоянии. И, тем не менее, в Париже жили те из русских эмигрантов, которые и знали французский, и вообще чувствовали себя в европейской культуре как дома. Насколько таких было много? Сколько правды в этом мифе? К какой категории относился, например, филолог и переводчик Григорий Лозинский? Эти вопросы мы обсуждали, когда библиография еще только готовилась, с ее автором профессором Леонидом Ливаком.
Леонид Ливак: Сегодня уже сложно говорить о мифе, потому что его развенчивают и развенчивают, и довольно скоро он уже совсем развенчается. Все, конечно, зависит от того, что иметь в виду под знанием французского языка. Если говорить о способности того же Бунина общаться с французами, то это, конечно, неправда - он спокойно мог по-французски с ними общаться. Более того, ясно, что Бунин имел не только достаточно французского языка, чтобы поддерживать разговор со своими французскими коллегами-писателями, у него было достаточно французского, чтобы редактировать переводы своих произведений на французский язык. Это ясно из его общения с переводчиками. Конечно, он, как большинство старших писателей-эмигрантов, пользовался переводчиками при переводе своих произведений на французский, но у него все переводы были авторизованными, то есть у него было достаточное чувство стиля французского языка, чтобы говорить переводчику: это мне нравится, это не нравится. И это касается практически всех писателей поколения Бунина.
Что касается ученых и, естественно, Лозинский входит в их число, здесь ситуация несколько иная, потому что эти люди действительно прибыли во Францию, или в всяком случае в Западную и в Центральную Европу, с более прочным знанием французского языка, которое к ним приходило из их научных трудов, из вообще подготовки всей, которую они прошли еще в России. Скажем, такие люди как Грабарь, Ростовцев, Васильев, если говорить о византинистах, или Башмаков, Елиссев, Голубев, Никитин, Щукин, то есть ученые-этнографы и антропологи, специализирующийся на изучении Востока, а затем тот же Евгений Аничков, Мирра Лот-Бородина, Лозинский, Мирон Жирмунский, специализирующиеся в романской филологии, - это все люди, которые, прибыв из России из университетов, уже достаточно хорошо функционировали на французском языке, чтобы свободно вписаться во франкоязычную научную среду. И именно это и произошло второй половине 20-х годов, когда не только Лозинский, но и большинство ученых, оказавшихся на Западе, ученых-эмигрантов, включая тех, что осели в Праге, начали регулярно появляться во франкоязычных научных журналах.
Что же касается самого Лозинского, то здесь как раз его франкоязычная карьера довольно типична в этом отношении. Как и большинство российских коллег, он начинает печататься в специализированных французских журналах где-то с 1924 года, регулярно он печатается с 1925-го (а регулярно - я имею в виду, что практический каждый месяц у него выходит по две-три статьи), и, наконец, к 1930 году, то есть к началу того периода, который считается расцветом собственно русскоязычной эмигрантской культуры и литературы, он не только теперь уже печатается в специализированных журналах французских, но и в журналах общего интереса, например, в журнале ''Le Mois'' (''Месяц''), который выходит с 1931 года, где Лозинский работает на нескольких ролях - он не только заведует Отделом перевода, но он и занимается обзором политической жизни Европы и Америк, благодаря своему знанию языков, не только французского, но и вообще иностранных языков.
В ''Le Mois'' очень большое количество эмигрантов привлекается к работе - и Глеб Струве там. Относительно большое по сравнению с другими журналами именно потому, что они знают иностранные языки, включая французский, и могут переводить с иностранных языков на французский, а затем комментировать различные тексты — политические, культурные, экономические, и так далее.
В лучшем случае, у прозаиков старшего поколения разделение было такое: они могли свободно писать статьи по-французски, давать интервью по-французски, но на перевод своих художественных произведений им нужны были переводчики. В этом отношении Бунин ничем не отличается от Мережковского или, скажем, от Ремизова или Алданова, хотя Алданов - младше. В принципе, видно по их библиографиям французским, что им не составляло никаких особенных проблем давать интервью или откликаться на злободневные темы, политические или культурные, по-французски, без помощи переводчиков, но как только подходило время печатать переводы их художественных произведений, они постоянно использовали переводчика, хотя бы на первом этапе. Скажем, тот же Мережковский использовал переводчиков на всех этапах перевода текста с русского на французский, Бунин тоже. Это явствует не только из того, что практически все, что у него было переведено, дается там и имя переводчика, но и из его переписки с редакторами французских журналов, где постоянно упоминаются переводчики. Но если мы с вами говорим о поколении писателей, которые сформировались уже непосредственно в Западной Европе, то ситуация немного другая. Дело в том, что эти писатели, за исключением Набокова, не пользовались большим спросом у французов, поэтому говорить об их способности писать по-французски я могу только, опираясь на их не литературные публикации, потому что в большинстве случаев, в отличие от Набокова и за исключением еще пары-тройки человек, они печатались по-французски только как литературные и культурные критики и как политические комментаторы.
Иван Толстой: Если оказывается, что знание французского языка и некая погруженность во французскую жизнь (естественно, 20 лет предвоенных в Париже) были все-таки достаточно углубленными, по каким причинам не сложилось никакой группы, никакой когорты русских писателей-эмигрантов, которые могли бы стать французскими писателями русского происхождения?
Леонид Ливак: Это сложный вопрос. Сам факт того, что подавляющее большинство писавших по-русски активно переводились, не свидетельствует о том, что эти же люди хотели стать французским писателями. Ведь существовало очень сильное, во всяком случае, в Первой волне русской эмиграции, в межвоенный период, табу на этот счет - вспомните комментарии, которые получали первые французские романы Анри Труайя, ведь в русских эмигрантских журналах его называли практически предателем, что он ушел от русской культуры во французскую.
Несмотря на то, что тот же Мережковский, тот же Бунин, тот же Алданов активно печатались по-французски и очень много напечатали по-французски, а под ''очень много'' я имею в виду практически столько же, сколько и по-русски, в то же время они никогда не пытались поставить себя как французских писателей. Я думаю, это, кончено, мое личное мнение, именно потому, что миф о культурной миссии русской эмиграции, как той силы, которая должна сберечь русскую культуру на Западе и которая должна показать Западу живую русскую культуру, в отличие от умирающей русской культуры в Советском Союзе, именно этот очень важный культурный миф и не позволил созданию какой-то группы писателей, которые бы перешли с русского языка на иностранный, как перешел, скажем, одиночка Набоков.
Иван Толстой: Леонид Ливак, автор библиографического обзора “Русские эмигранты в интеллектуальной и литературной жизни межвоенной Франции”.
Библиография библиографией, но как всякую статистику ее хочется оживить человеческим мнением. Были ли русские писатели замечены французской культурной средой? И если да, то в какой степени? На эти вопросы отвечает ветеран французской славистики, исследователь и переводчик Мишель Окутюрье.
Мишель Окутюрье: Да, кончено, были. Даже, собственно, часть французской культурной среды, которая давно заинтересована была в русской литературе, обратила внимание на то, что после Первой мировой войны и революции многие из этих писателей и новое поколение русских писателей обосновалось в Париже. И тут было даже создано такое французско-русское общество, которое называлось ''Французско-русская студия'', которое в течение года, в 1930-31 году собралось каждый месяц в Париже при большом стечении публики, несколько сот человек, которые присутствовали на собеседованиях на какую-то тему, в которых участвовали, с одной стороны, русские писатели-эмигранты, с другой стороны, представители французской интеллигенции этого времени. Это было довольно заметное явление.
Иван Толстой: А были среди писателей русского Парижа знатоки французского языка?
Мишель Окутюрье: Да, конечно, прекрасно владели французским языком. Я был знаком с Адамовичем, был знаком с Владимиром Вейдле, которые по-французски не только говорили, но и писали прекрасно. Ремизов, может быть, не очень хорошо владел французским языком, но тут я ничего не знаю. Я бы сказал, что большинство очень хорошо говорили по-французски.
Иван Толстой: Говорят, что русские писатели-эмигранты привезли с собою в изгнание не новый, современный французский язык, а язык еще своих бабушек, тот французский, которому их учили в усадьбах или провинциальных гимназиях.
Мишель Окутюрье: Конечно. Я думаю, может, они не были из числа авангарда, но, тем не менее, это все-таки люди начала ХХ века, Серебряного века, в основном, и в этом смысле они вполне современные, те, о которых я вам говорил. Я вспомнил Бориса Зайцева, которого я немножко знал, который, может быть, хуже знал французский, чем Адамович или Вейдле, но все они, кончено, люди современные, они не особенно связаны с прошлым, они как раз вполне современные люди. И вот на этих дискуссиях ''Французско-русской студии'' как раз было очень явственно, что это люди своего времени.
Иван Толстой: Профессор Окутюрье, чем же именно привлекали французских читателей русские писатели?
Мишель Окутюрье: Тут, кончено, вопрос очень широкий, потому что, в основном, это, конечно, писатели 19-го века, начиная, скажем, может быть, не столько с Пушкина, сколько с Гоголя, Толстого и Достоевского, и кончая, скажем, Чеховым. Это те писатели, которые лучше всех известны французам, которые больше всего их привлекают и которых до сих пор издают. Я думаю, их привлекательность была основана в конце 19-го века тем, что называлось тогда ''русской душой'', то есть, это писатели, которые в некоторой степени отличались от французского позитивизма, натурализма, и так далее, в сторону каких-то духовных запросов - то, что поражало главным образом у Толстого, у Достоевского, и так далее. Я думаю, что это потом, конечно, продолжалось, но те писатели, о которых я говорил, писатели межвоенного поколения, которые интересовали тех людей, которые ходили на эти собрания, их интерес был связан в некоторой степени с революцией и с тем ощущением, что русские писатели, даже если это были эмигранты, даже если они уехали из революционной России, тем не менее, как-то связаны с основными явлениями ХХ века, в том числе и русской революцией, о которой они способны принести какие-то новые свидетельства, знания, размышления. В этом смысле они тоже вписывались в интересы современного читателя.
Иван Толстой: А кого бы из русских писателей вы назвали наиболее французским?
Мишель Окутюрье: Я бы сказал, что это Пушкин. Но это парадоксально, потому что Пушкин, с другой стороны, наоборот, и наиболее русский, и тот, который наименее, может быть, доступен французской публике сердцем своего творчества. То есть, его поэзия недоступна французской публике. Тем не менее, когда его знаешь немножко по-русски, то понимаешь, что он был как-то очень глубоко француз, о нем это говорили. Кроме него, конечно, Чехов - писатель, который очень близок сегодня французскому зрителю.
Иван Толстой: А Иван Сергеевич Тургенев?
Мишель Окутюрье: С него и следовало начинать, потому что он первый, еще до того, как стали переводить Толстого и Достоевского, был известен во Франции через своих французских друзей, таких писателей как Флобер, например, которые к нему очень хорошо относились. Его первые романы были переведены на французский. В этом смысле ответ на ваш предыдущий вопрос, кто из них наиболее французский - это, конечно, будет Тургенев, тот, которого французский читатель наиболее чувствует близким себе.
Иван Толстой: Какие основные мифы связаны во французском сознании с русской литературой?
Мишель Окутюрье: Основной миф - это русская душа, это особая специфическая душевность русских. Я бы сказал, что это основной миф.
Иван Толстой: Жервэз Тассис – лектор Женевского университета и автор работ о творчестве русского парижанина Марка Алданова. Были ли русские писатели замечены французской культурной средой?
Жервэз Тассис: Между двумя войнами в Париже, безусловно, заметили русских писателей, которые нашли убежище, пристанище в Париже. Сегодня очень трудно сказать, в какой степени они были замечены, но мы знаем, что завязывались более или менее тесные контакты между французскими писателями и русскими эмигрантскими писателями и что последние старались всячески поддержать русских коллег. Они, может быть, не сделали то, что хотели русские, - они ввели их в литературную жизнь, они помогали им переводить произведения, но нельзя сказать, что русские эмигрантские писатели стали очень знаменитыми во Франции для широкой публики. Тем не менее, писатели так называемого старшего поколения - Бунин, Мережковский - были знаменитыми во Франции. Алданова тогда переводили, читали, но сегодня он совершенно забыт, и я не знаю текста французского писателя, в котором было бы упомянуто об Алданове. По-моему, французские писатели того времени не очень хорошо знали Алданова, хотя он, конечно, имел друзей среди французских литературных деятелей, он был даже членом Пен-клуба, но как писателя, может быть, его не высоко ценили. Я точно не знаю.
В конце 19-го века стали читать Толстого, Достоевского и до сих пор читают таких авторов. Но считать одного из русских писателей более французским? Я бы не сказала. Наоборот, они нравятся французской публике, потому что они русские писатели и пишут о России, а Россия во Франции считается довольно загадочной страной, поэтому о ней читают с большим интересом.
Иван Толстой: Чем русская литература привлекательная для французского читателя?
Жервэз Тассис: Это, наверное, клише, но говорят о том, что русская литература - это глубоко психологическая литература, о том, что она хорошо очень описывает психику человека, психику не только русского человека, но человека вообще, поэтому французам интересно читать эти произведения.
Иван Толстой: А Набоков?
Жервэз Тассис: Безусловно, считают, что он один из самых великих русских и вообще писателей ХХ века, не всегда знают, что он, прежде всего русский писатель. Его читают до сих пор и, например, Набоков издан в очень престижной коллекции “Bibliothèque de la Pléiade“ во Франции. Но до сих пор роман ''Дар'' переведен с английского языка на французский у нас, и поэтому, может быть, не очень хорошо понятно, что это именно роман о русской литературе, и до сих пор недостаточно ценят этот роман во Франции.
Иван Толстой: Были ли русские писатели замечены французской культурной средой? И если да, то в какой степени? На эти вопросы отвечает исследовательница и переводчица профессор Вероника Лосская.
Вероника Лосская: Тут, конечно, подразумеваются две вещи. Была ли известна русская литература во Франции в интеллигентской среде до приезда Первой эмиграции? Конечно, русская литература была уже известна во Франции, скажем, Тургенев. Но, например, такое явление как Бунин никто не знал, хотя он получил Нобелевскую премию в 1933 году. Я думаю, что есть Нобелевские премии, которые получают теперь литераторы, которых мы не знаем. Так и было, по-моему, с Буниным. А Тургенева, конечно, знали.
Мне кажется, что после дягилевских представлений русского балета, эффектного очень спектакля, появился интерес к русскому театру, и самое сильное впечатление производит именно Чехов. Медлительность его пьес, где ничего не происходит, на самом деле казалось французскому зрителю, что задаются самые глубокие метафизические вопросы. Кроме того, надо учитывать, что было несколько французских книг, которые сыграли некоторую роль. Был Кюстин в 19-м веке, потом был Де Вогюэ ''Le roman russe'' в конце 19-го века. Это была очень интересная книга, потому что именно в ней ставились вопросы, каким образом какая-нибудь нравственная история или какой-нибудь социальный вопрос и моментально переходит на метафизический план. И, кончено, вот это самое интересное, что русская литература представляет для французского читателя до сих пор. Это именно вопросы добра и зла, вопросы времени и бесконечности, места человека в истории, места человека и мире, в космосе. Вот такие вопросы, как мне кажется, больше всего привлекают в русской литературе французского читателя.
Я думаю, что этому помог такой философ как Бергсон, который в свое время сыграл очень видную роль и имел очень большое влияние. Его очень легко читать, он замечательно пишет, такая прозрачная проза, которая, кстати, была переведена на русский язык. Мне кажется, что Бердяев и Шестов как философы сыграли видную роль во французском обществе. Все вопросы, которые задавала русская среда, русская литература и русское общество Европе и Франции, они начинают вариться теперь, они как-то закрутились очень четко в конце ХХ века, а не в начале, хотя семена были посеяны именно в начале века. И даже таких людей как Бунин, Достоевский, Толстой и Цветаева, их читают гораздо больше теперь, чем читали их в то время, когда они писали.
Иван Толстой: Кто из русских писателей для французов ближе?
Вероника Лосская: Я думаю, что уже отчасти ответила на этот вопрос, назвав Толстого и Достоевского, которые, конечно, основные величины, основные ценности для французского читателя. Можно еще назвать Ахматову из современных, и можно, конечно, назвать ''Раковый корпус''. Я думаю, что ''Раковый корпус'' сыграл видную роль. Солженицын весь - нет, Солженицына слишком трудно читать, а люди, которые читают романы, для них ''Раковый корпус'' больше даже, чем ''В круге первом'', сыграл достаточно видную роль. А из других... Если человек, которому некогда, но хочется читать русскую литературу и он достаточно владеет русским языком, я бы сказала, что нужно читать современных прозаиков, и в этом смысле Толстая была интересна, менее теперь или, может быть, как-то сошла на нет, Людмила Улицкая, а из поэтов я назвала бы Ольгу Седакову. Цветаеву я не советую читать, потому что Цветаева очень трудная. И мне кажется, что переводов мало хороших. Вот я как раз сейчас готовлю сборник переводов стихов, не знаю, что из этого получится, очень боюсь. И еще интересно, с точки зрения политической, весь провал Советского Союза и провал коммунизма, столько я знакомилась с коммунистами, которые выходили из партии, возвращали билет, как у Цветаевой в стихах, все это вместе, и Камю, и Сартр, пережили все эти мысли и все эти вопросы благодаря русской литературе, и пошли по такому своему личному творчеству французскому, которое не без влияния русской литературы.
Иван Толстой: А что вы советуете молодым французам читать?
Вероника Лосская: Все, что интересно по вкусу. Главное, по-моему, выработать свое собственное удовольствие, брать стихи, подряд читать, и когда попадаешь на стихотворение, которое нравится, вот на нем останавливаться и тогда выискивать этого поэта. И так же и в прозе . Читать, читать, когда некогда, все равно время есть читать, и найти своего любимого писателя. Это, мне кажется, самый важный ход для русской литературы.
А что привлекает в русской литературе? Это вечные вопросы метафизические - жизнь, смерть, зло. И эти вопросы, конечно, ставились именно благодаря Бердяеву, Шестову и так называемому парижскому богословию, были открыты именно в среде Первой эмиграции вокруг поисков современного православия.
Иван Толстой: Моя следующая собеседница - Елена Менегальдо, профессор русской литературы в университете города Пуатье. Как французские читатели воспринимали русскую литературу – в 19 и 20 веках?
Елена Менегальдо: Все это зависит, конечно, от периода. Если вернуться к 19-му веку, то был замечен, в основном, Тургенев. Когда он жил в Париже, он пользовался большой популярностью. Его друг Проспер Мериме изучил русский язык и вместе с Тургеневым иногда переводил на французский язык некоторые вещи, в том числе ''Пиковую даму'' Пушкина. То есть, можно сказать, что уже во второй половине 19-го века произведения Пушкина были довольно хорошо известны во Франции. ''Записки охотника'' вышли в переводе в 1854 году. Такая публика, которая вращалась вокруг писателей, была знакома с произведениями русских писателей.
Очень важным событием была публикация книги Мельхиора Де Вогюэ ''Русский роман'' к концу 19-го века, 1886 год, по-моему, и можно считать, что он способствовал признанию во Франции классической, великой русской литературы, то есть Толстого, Достоевского. Тургенева уже знали. О Гоголе он тоже пишет. После появления этой книги буквально за неделю в книжных магазинах исчезли все экземпляры ''Войны и мира'', которые пылились, их никто не читал. И, вдруг - успех русской литературы. Поэтому это очень важное событие для русской литературы во Франции.
Можно тоже сказать, что ''Мишель Строгофф'' Жюля Верна тоже сыграл большую роль в успехе русской литературы.
А потом, уже в начале ХХ века, в основном, успехом пользовались Достоевский и Толстой. Толстого больше читали, потом Достоевского. В 30-е годы Достоевский оказал очень сильное влияние на французскую литературу Чехова ставили в театрах в Париже. Семья Питоевых ставила на французском языке в театрах. Была очень сильная мода на все русское, этому способствовали Дягилев, его антреприза и все его балеты, и появилось очень большое количество книг на русскую тему, так сказать, ''русская клюква'', что способствовало, тем не менее, обновлению французского романа.
Иван Толстой: Вы сказали, что Сергей Дягилев повлиял на французский роман?
Елена Менегальдо: Не прямо Дягилев, но появилась мода на все русское. После балетов Дягилева стали ставить балеты на русские темы, пьесы в театрах тоже на русские темы, иногда в переводах, например, по Достоевскому, потом стали ставить и Чехова, ставили “Власть тьмы” Толстого, который пользовался большим успехом. После этого стали выходить очень многие книги с русским сюжетом - ''Маруся'', была такая книга для детей. Надо еще упомянуть о нашей знаменитой Comtesse Де Сегюр, Ростопчин, который выпускал очень много книг для детей - ''Генерал Дуракин'', скажем, ''Le général Dourakine'', которой зачитывались все французские дети.
Иван Толстой: Достаточно ли, с вашей точки зрения, переведена русская литература на французский?
Елена Менегальдо: Некоторые писатели, те, кто из старшего поколения, они уже переводились до этого и пользовались успехом во Франции — Мережковский, Бунин, который получил Нобелевскую премию, его переводили на французский язык, его знали. Но представителей младшего поколения, конечно, не переводили. Ливак пишет о том, что в некоторых журналах появлялись какие-то переводы, но это все-таки очень незначительно по отношению ко всему литературному наследству, которое еще до сих пор плохо исследовано. Вот перевели Газданова несколько лет назад.
Надо сказать несколько слов о французских писателях русского происхождения, как Ирэн Немировская, все ее книги уже вышли в свет, Анри Труайя, который выпустил биографии Толстого, Пушкина, по-моему, Достоевского тоже, и много романов на тему о русской революции, о жизни эмигрантов во Франции, и к концу жизни даже более или менее биографические повести - он способствовал ознакомлению широкой французской публики с жизнью эмигрантов. Но это уже в послевоенной период, после 1945 года. Русский Париж был известен, в основном, благотворя художникам, благодаря русским балетам, которые имели место в Париже в межвоенный период.
Иван Толстой: Правильно ли я вас понял, что русские писатели межвоенного периода не оставили заметного следа во французском общественном сознании? Вы это хотели сказать?
Елена Менегальдо: Я думаю, в основном, да. Потому что - что произошло с 1924 года, когда Советский Союз был признан Францией? Французская интеллигенция стала отходить от увлечения. Одной из тем была русская революция, о ней писали французские журналисты и писатели, как Жозеф Кессель, перу которого принадлежат многие книги, но потом стали интересоваться, в основном, тем, что происходит в России советской, и в свет появилось очень много переводов советских писателей - ''Как закалялась сталь''. Вы же знаете, что был в 1935 году Съезд писателей в защиту свободы, туда приезжал Бабель, Эренбург, Пастернак, и французская интеллигенция перешла на сторону новой литературы. Даже такие писатели как Андре Беклер, который был русского происхождения, писатель, критик и интересовался всем русским, даже он защищал и пропагандировал советскую литературу.
Иван Толстой: То есть, политика определила эстетику?
Елена Менегальдо: Потому что была такая обстановка - эстетика, вкусы неотделимы от обстановки политической и общественной обстановки. Когда в стране политическая и экономическая обстановка идет к худшему, тогда и интерес к иностранцам, к метекам, как говорилось, снижается или меняется, их пытаются выгнать. И тогда русским стало жить очень тяжело в 30-е годы, была очень сильная безработица после 1929 года, после краха американского. Французы и все иностранные жители Франции оказались без работы, и что они представляли из себя, стало не очень интересовать французов.
Иван Толстой: Кого из русских писателей можно было бы назвать наиболее французским писателем?
Елена Менегальдо: Я думаю, все-таки, Тургенева. Все знают ''Записки охотника''. Может быть, не сейчас, не новейшее французское поклонение, но, скажем, поколение мое. Я же училась во французской школе, мои подружки читали ''Записки охотника'', я прочла сначала ''Войну и мир'' на французском языке, потому что это было в нашей библиотеке в лицее, Достоевского читали и Чехова благодаря Эльзе Триоле, жене Арагона, которая перевела Чехова уже после войны, и его ставили на французской сцене и читали. По-моему, все-таки Тургенев.
Иван Толстой: А кого из русских вы советуете молодым французам читать?
Елена Менегальдо: Я бы посоветовала, скажем, Лермонтова ''Героя нашего времени''. Может быть, это не самый представительный писатель русской литературы для французов, но, по-моему, техника его и все очень здорово. И Булгакова. ''Мастера и Маргариту'' многие знают, читали. Ну, Достоевского все знают, вся читающая публика, так что нечего советовать его читать, по-моему.
Иван Толстой: Вернемся к профессору Леониду Ливаку, чья библиография русских писателей во Франции в межвоенный период навела нас на идею сегодняшнего разговора.
Есть такое мнение, что многие (если не большинство!) культурных русских людей, профессионалов в своих областях, попав на Запад, стали постепенно превращаться в дилетантов, пусть и культурных, дилетантов других областей знаний и других областей культуры. И это величайшая драма для России. Или вы не согласны с этим?
Леонид Ливак: Я бы не употреблял такой терминологии. Они не стали дилетантами, они стали интеллектуалами во французском значении этого слова, то есть, они стали профессионалами, которые позволяли себе высказываться на непрофессиональные темы. Будучи профессионалами, они накопили определенный культурный капитал, который им позволял высказываться авторитетно на темы, в которых они профессионально не были квалифицированы. Но это, естественно, феномен общефранцузский или, даже, общеевропейский. Сам термин ''интеллектуал'', который появляется во французской культуре в конце 19-го века, именно это и значит. Интеллектуал - это, в отличие от русского интеллигента, человек-профессионал (химик, писатель, ученый в любой области), который высказывается на политические, на злободневные темы, используя свой культурный и социальный капитал. Именно это и делают практически все печатающиеся по-французски русские писатели. Ведь, в конце концов, то, чем они занимаются во французской прессе, кроме, естественно, переводов своих произведений на французский язык, если мы говорим о писателях, - это культурный комментарий, политический комментарий, даже экономический комментарий, это именно функция интеллектуала в западном смысле этого слова. Назвать это дилетантом - это придать этому феномену оценочную категорию, которая ему просто не присуща, об этом даже не думают. Когда Андре Жид высказывается на политические темы, когда Андре Моруа или тот же Андре Мальро делают то же самое, о них не думают как о дилетантах в политике, о них думают как об интеллектуалах, так их воспринимают, и, собственно говоря, русские эмигранты идут тем же путем.
Иван Толстой: При этом отказавшись от непосредственно своей профессиональной деятельности.
Леонид Ливак: Почему же? Они же продолжают писать литературные произведения.
Иван Толстой: Я имел в виду Григория Леонидовича, который отошел от перевода.
Леонид Ливак: Дело в том, что Григорий Леонидович не отходит от романской филологии.
Иван Толстой: От филологии - да, но от перевода. Ему была обещана, вроде бы, судьбою прекрасная карьера испаниста.
Леонид Ливак: Передо мной лежит составленная мной его франкоязычная библиография. В этой библиографии три научных труда : два по романской филологии и один совместный труд с Гофманом и Мочульским по истории русской литературы - 33-й год, 34-й год, 38-й год. До конца периода он продолжает печатать книги. Что касается его статей, он печатается в специализированных журналах в одно и то же время с журналами неспециализированными, беспрерывно, до 40-го года. В ''Le Mois'', в журнале ''Месяц'', он печатает на общие темы — политические, экономические, культурные, и в то же время в специализированных французских журналах, таких как ''Журнал сравнительной литературы'', журнал ''Романия'', журнал ''Monde Slave'' (''Славянский мир''), ''Журнал славянских штудий'' он беспрерывно печатает рецензии на книги, статьи по истории французской литературы, статьи по истории вообще литератур романских, особенно средневековых. Здесь нельзя сказать, что он отходит от своей непосредственной профессиональной деятельности, в лучшем случае можно сказать, что профессиональная деятельность отходит на второй план из-за необходимости зарабатывать на жизнь.
Иван Толстой: Давайте попробуем подвести некоторый итог. Хотел бы услышать от вас такую характеристику: место Григория Леонидовича в зарубежной России.
Леонид Ливак: По-моему, сейчас уже, когда становится понятной его роль франкоязычная, мне кажется, что это один из тех людей, которые служат мостиком между зарубежной Россией и культурой стран, особенно Францией, в которой зарубежная Россия и обретается. Таких мостиков было много, теперь уже это понятно, но он был мостиком в научную среду и в среду чисто интеллектуальную, поскольку журналы, в которых он печатался, все-таки были не популярными, а, скорее, они это были журналы общего интереса для французской интеллигенции. Поэтому скажем так, что функция Григория Леонидовича была та же, что, например, у Андрея Левинсона или у Бориса Шлецера. Это были люди, которые несли французскому читателю, во-первых, глубокое знание и понимание русской культуры, а, во-вторых, это люди, которые были способны показать французскому читателю западное лицо русской культуры. Это были не идеологические западники, а именно культурные западники, это были полиглоты, это были поликультурные люди, которые могли функционировать в нескольких культурах одновременно. Это то, чем именно и восхищались их французские коллеги в этот период. Знаете, если почитать письма французов друг другу, где упоминаются те же люди — Лозинский, Шлецер, Левинсон, - становится понятно, что в первую очередь их ценят именно как людей, которые способны пересекать не только лингвистические барьеры культур, но и собственно культурные барьеры, людей, которые чувствуют себя как рыба в воде и в русской культуре, и во французской, и, вообще, в западно-европейской. И в этом, по-моему, и состоит главное значение Лозинского для русской эмиграции - это один из удавшихся примеров того, как миссия, так называемая, русской эмиграции действительно воплощается в то, о чем писала еще Гиппиус в статье ''Мы на Западе'', - то есть в необходимости превратить русскую культуру за рубежом в общекультурный феномен с российским, если угодно, зерном внутри.