Виктор Нехезин: Александр Викторович Еременко, получивший недавно премию имени Бориса Пастернака, совсем не похож на человека от литературы. И, тем не менее, в кругу людей, знающих и любящих поэзию, у него репутация особая, в какой-то степени он фигура культовая. В конце 80-х годов у неофициально читающей и пишущей братии ему даже был присвоен титул "короля поэтов". Он родился в 50-м году на Алтае, работал на стройках Сибири, служил на флоте, ловил рыбу на Камчатке. В 74-м году поступил в Литературный институт имени Горького. Стихи Еременко переводились на французский, английский, датский, голландский, итальянский, китайский, японский и другие языки, и до сих пор они (это особый случай) переиздаются в разных городах и странах, иногда без желания и ведома поэта и уж, во всяком случае, абсолютно без его инициативы, то есть живут отдельно. С Александром Еременко беседует Марина Кулакова.
Марина Кулакова: Задавать вопросы поэту - достаточно нелепое занятие. Мне кажется, это все равно, что придти в лес, войти в него и начать задавать вопросы. Входя в лес, надо прежде всего слушать. И поэтому мой первый вопрос: "Кто сейчас расчленит этот сложный язык и простой".
Александр Еременко:
Кто сейчас расчленит этот сложный язык и простой,
этот сложенный вдвое и втрое, на винт теоремы
намотавшийся смысл. Всей длиной, шириной, высотой
этот встроенный в ум и устроенный ужас системы.
вот болезненный знак: прогрессирует ад.
Концентрический холод к тебе подступает кругами.
Я смотрю на тебя - загибается взгляд,
и кусает свой собственный хвост. И в затылок стучит сапогами.
И в орущем табло застревают последние дни.
И бегущий олень зафиксирован в мерзлом полене.
Выплывая со дна, подо льдом годовое кольцо растолкни -
он сойдется опять. И поставит тебя на колени,
где трехмерный колодец не стоит плевка,
Пифагор по колени в грязи, и секущая плоскость татар.
В этом мире косом существует прямой пистолетный удар,
но однако и он не прямей, чем прямая кишка.
И в пустых небесах небоскреб только небо скребет,
так же как волкодав никогда не задавит пустынного волка,
и когда в это мясо и рубку (я слово забыл)
попадет твой хребет -
пропоет твоя глотка.
Марина Кулакова: Удивительно. Как вам удается совмещать реальность и то, что невидимо? Как удается делать зримым и видимым устройство незримого мира? Другими словами, "как вымеряют рост, идущим на войну"?
Александр Еременко:
Как замеряют рост, идущим на войну,
как ходит взад-вперед рейсшина параллельно,
так этот длинный взгляд, приделанный к окну,
поддерживает мир по принципу кронштейна.
Потусторонний взгляд. Им обладал Эйнштейн.
Хотя, конечно, в чем достоинство Эйнштейна?
Он, как пустой стакан, перевернул кронштейн,
ничуть не изменив конструкции кронштейна.
Мир продолжал стоять. Как прежде - на китах.
Но нам важней сам факт существованья взгляда,
а уж потом все то, что видит он впотьмах.
Важна его длина, длина пустого взгляда.
Марина Кулакова: Саша, в прошлом году вам была присуждена премия имени Бориса Пастернака. Можно много говорить о каких-то литературных влияниях, литературных ассоциациях, но вы сами говорили, что на вас прежде всего влияли во всех отношениях не литераторы. Скажите несколько слов об этом.
Александр Еременко: Может быть, это не совсем так, литераторы, конечно, тоже влияли. Но для меня всегда оставался загадкой такой посыл литературоведов, что поэт может учиться у поэта каким-то формальным вещам. Нельзя научиться действиям по жизни только у поэтов. Если Мандельштам вырывал "Записки" у Блюмкина - это жизнь. Такому пониманию жизни можно научиться, разумеется, не только у поэта или в каких-то поэтиках, любой человек может тебя по жизни научить, вразумить. Я ответил?
Марина Кулакова: Ну, по-своему, конечно. У вас есть удивительный цикл стихов "Невенок сонетов". Это стихи очень классичные, с одной стороны, а с другой стороны, они абсолютно неповторимы и, понятно, что они могли быть написаны только в конце 20-го века. Одно из моих удивлений - там есть дин прекрасный сонет, он называется "Блатной сонет", я не поняла, почему он так называется. Если можно, прочитайте это стихотворение и поясните.
Александр Еременко: Этому сонету лет 30, если не больше, и тогда слово "блатной" означало нечто другое. Чем сейчас. Я его прочту.
Блажен, кто верует. Но трижды идиот,
кто на однажды выбранной планете,
презрев конфигурации природ,
расставит металлические сети.
О господи, чего еще он ждет?
Местком закрыт, хозяин на обеде.
Слова бегут, как маленькие дети,
и вдруг затылком падают на лед.
Сощуря глаз, перекури в рукав,
что этот голубь, с облака упав,
наверно не зависит от условий,
где, скажем, размножается жираф.
И если мысль не равнозначна слову,
тогда зачем мы ловим этот кайф?
Марина Кулакова: Скажите, а как были написаны эти стихи?
Александр Еременко: Я учился в Литературном институте и как-то получил упрек от руководителя семинара как бы не в очень уверенном владении классической формой. Я решил написать цикл сонетов на двух рифмах так называемых. Вот это один из сонетов на двух рифмах, это очень строгая классическая форма.
Марина Кулакова: Скажите, а где вы родились?
Александр Еременко: Я родился на Алтае. В свое время начитался Джека Лондона и уехал в Бодайбо рыть золото. До Бодайбо не доехал, золота не нашел, потом много колесил по Сибири, по Дальнему Востоку, ловил рыбу, служил на флоте. Очутился в 1974-м году в Москве, поступил в литературный институт.
Марина Кулакова: Саша, у вас много стихотворений и строк, из которых ясно, что вы с глубоким пониманием и интересом относитесь к буддизму. Вы могли бы прочитать что-то из этой серии, цикла или просто из этого стихотворного пласта?
Александр Еременко: Это не увлечение - я исповедую буддизм. Есть стихотворение, которое, возможно, остановило ваше внимание. Я вынужден поправиться: там речь идет не о буддизме, это некоторая концепция так называемого классического оккультизма. Я очень много говорю, сейчас я прочту. В этом стихотворении речь скорее всего идет о числах, хотя и нумерология здесь ни причем. "49 Станц" - это "Книга Станц", на которой основана тайная доктрина госпожи Бловацкой.
На 49 Станц всего один ответ
и занимает он двухтомный комментарий.
Я понял, человек спускается как свет,
и каждый из миров, как выстрел моментален.
На 49 Станц всего один прокол:
Куда плывете вы, когда бы не Елена?
Куда ни загляни - везде ее подол,
Во прахе и крови скользят ее колена
Все стянуто ее свирепою уздою,
куда ни загляни - везде ее подол.
И каждый разговор кончается - Еленой,
как говорил поэт, переменивший пол.
Но Будда нас учил: у каждого есть шанс,
никто не избежит блаженной продразверстки.
Я помню наизусть все 49 Станц,
чтобы не путать их с портвейном "777".
Когда бы не стихи, у каждого есть шанс.
Но в прорву эту все уносится со свистом:
и 220 вольт, и 49 станц,
и даже 27 бакинских коммунистов...
Марина Кулакова: Недавно на вручении вам премии Бориса Пастернака вы прочитали очень хорошо известное стихотворение, оно вдруг обрело новый финал. Это тема для вас важная и больная. Наверное, стоит, чтобы она прозвучала снова.
Александр Еременко: Вы имеете в виду стихотворение, которое называется "Репортаж из Гуниба". Я его написал много лет назад именно в Гунибе. Гуниб - это гора и аул в Дагестане, где известный предводитель горского восстания сдался в плен князю Барятинскому. Оно с эпиграфом "Куда влечет тебя, свободный ум?"
Куда влечет меня свободный ум?
И мой свободный ум
из Порт-Петровска,
хотя я по природе тугодум,
привел меня к беседке
шамилевской.
Вот камень. Здесь Барятинский
сидел.
Нормальный камень. Выкрашенный
мелом.
История желает здесь пробела-
Так надо красным. Красным был
пробел.
Он, что ли, сам тогда его белил?
История об этом умолчала.
Барятинский?.. Не помню. Я не пил
с Барятинским. Не пью я
с кем попало.
Да, камень, где Барятинский сидел.
Любил он сидя принимать - такое
прощается - плененных: масса дел!
Плененные, как самое простое,
сдаваться в плен предпочитали
стоя.
Наверно, чтоб не пачкаться о мел?
Доска над камнем. Надпись.
Все путем.
Князь здесь сидел. Фельдмаршал?
- это ново.
Но почему-то в надписи о том,
кто где стоял, не сказано ни слова.
Один грузин (фамилию соврем,
поскольку он немножко
знаменитый)
хотел сюда приехать
с динамитом.
"Вот было б весело, вот это
был бы гром!"
Конечно, если б парни всей земли
с хорошеньким фургоном
автоматов,
да с газаватом, ой,
да с "Айгешатом",
то русские сюда бы не прошли.
К чему сейчас я это говорю?
К тому, что я претензию имею,
нет, не к Толстому,
этим не болею -
берите выше - к русскому царю.
Толстой, он что? Простой
артиллерист.
Прицел, наводка, бац! - и попаданье:
Шамиль - тиран, кошмарное
созданье,
шпион английский и авантюрист.
А царь, он был рассеян и жесток.
И так же, как рассеянный жестоко
вместо перчатки на руку носок
натягивает, морщась,
так жестоко
он на Россию и тянул Восток.
И вторая часть:
Его, наверно, раздражали пятна
на карте. Или нравился Дербент.
Это, конечно, маловероятно,
хотя по-человечески понятно:
оно приятно, все-таки Дербент!
"В Париже скучно, едемте
в Дербент?"
Или: "Как это дико, непонятно:
назначен губернатором в ДЭРБЭНТ!"
Вот так и нас ведет свободный ум.
Я вроде жив. А где-то недоумки
приволокли тротил в спортивной
сумке
и все-таки беседку ту взорвали.
Но вот что мне сейчас пришло на ум:
по-моему, заряд не рассчитали.
Взорвали всё. Остался белый шум.
Лишь белый шум в ушах -
как стекловата.
Хаджи-Мурат ни в чем не виноват.
И граф Толстой ни в чем
не виноват.
Седло-гора ни в чем не виновата.
Никто не виноват. И - белый
шум.
Марина Кулакова: Эти строки появились недавно. Что вызвало к жизни их появление?
Александр Еременко: То, что чеченский конфликт, кавказская война очень затянулись, трагически затянулись, и у меня получились эти строки.
Марина Кулакова: То есть вы все-таки не молчите? Вот уже десять лет литературоведы и критики время от времени пишут о том, что вы молчите.
Александр Еременко: Молчу молча.
Марина Кулакова: Но стихи звучат, тем не менее, они входят в школьные программы, они по-прежнему интересны самым разным читателям. Скажите, пожалуйста, вот сейчас я знаю, что вы снова перечитываете биографию Шамиля. С чем связано это для вас - человеческая и читательская работа?
Александр Еременко: а. Вышла замечательная книга, называется "Имам Шамиль" в сери ЖЗЛ. Шапи Казиев сделал большое дело - наконец-то на русском языке более или менее объективная история всей этой темной для нас, затяжной войны кавказской. Я так сказать, с благословения людей, исповедующих ислам и выросших на Кавказе, в мусульманских регионах, думаю перевести непереведенную на русский язык до сих пор поэму Гамзата Цадасы о Шамиле. Надеюсь, что я дело сделаю, поэтому стараюсь как можно больше про это дело узнать, прочесть, поговорить с людьми, возможно, поехать в Дагестан еще раз.
Марина Кулакова: Скажите, а есть ли что-нибудь, что внушает вам оптимизм, надежды ну будущее? Мне почему-то парадоксально кажется, что во всех ваших стихах, которые иногда звучат очень трагично, есть какая-то очень жизнеутверждающая нот. Она остается в вашем мироощущении сейчас?
Александр Еременко: Это последняя опора мыслящего и говорящего на родном язык - это язык. Последней опорой для музыканта может служить музыка, вряд ли краски для художника, тем более, для человека пишущего, это только язык, только отсюда можно получить оптимистический, как вы сказали, заряд.
Марина Кулакова: Вы всегда интересовались какими-то и у вас удачно получалось работать в нестандартных формах поэтических. Вас многие знающие люди называют виртуозом стиха, виртуозом поэтической техники. Что вы сами выделяете из того, что вам удалось сделать, что вы считаете своей поэтической удачей?
Александр Еременко: Для меня это не какого-то рода эксперимент чисто поэтический. Просто эти слова живут, на них говорят, они просто просятся в поэтический контекст. Вот такое стихотворение я прочитаю.
Человек похож на термопару,
Если слева чуточку нагреть,
Развернется справа для удара
Дальше не положено смотреть.
Даже если все переиначить -
То нагнется к твоему плечу в позе,
Приспособленной для плача...
Дальше тоже видеть не хочу.
И прочту еще одно короткое стихотворение, оно называется "Снайпер". Стихотворение из одной строчки:
"Глаза слезятся, а руки делают".
Марина Кулакова: Задавать вопросы поэту - достаточно нелепое занятие. Мне кажется, это все равно, что придти в лес, войти в него и начать задавать вопросы. Входя в лес, надо прежде всего слушать. И поэтому мой первый вопрос: "Кто сейчас расчленит этот сложный язык и простой".
Александр Еременко:
Кто сейчас расчленит этот сложный язык и простой,
этот сложенный вдвое и втрое, на винт теоремы
намотавшийся смысл. Всей длиной, шириной, высотой
этот встроенный в ум и устроенный ужас системы.
вот болезненный знак: прогрессирует ад.
Концентрический холод к тебе подступает кругами.
Я смотрю на тебя - загибается взгляд,
и кусает свой собственный хвост. И в затылок стучит сапогами.
И в орущем табло застревают последние дни.
И бегущий олень зафиксирован в мерзлом полене.
Выплывая со дна, подо льдом годовое кольцо растолкни -
он сойдется опять. И поставит тебя на колени,
где трехмерный колодец не стоит плевка,
Пифагор по колени в грязи, и секущая плоскость татар.
В этом мире косом существует прямой пистолетный удар,
но однако и он не прямей, чем прямая кишка.
И в пустых небесах небоскреб только небо скребет,
так же как волкодав никогда не задавит пустынного волка,
и когда в это мясо и рубку (я слово забыл)
попадет твой хребет -
пропоет твоя глотка.
Марина Кулакова: Удивительно. Как вам удается совмещать реальность и то, что невидимо? Как удается делать зримым и видимым устройство незримого мира? Другими словами, "как вымеряют рост, идущим на войну"?
Александр Еременко:
Как замеряют рост, идущим на войну,
как ходит взад-вперед рейсшина параллельно,
так этот длинный взгляд, приделанный к окну,
поддерживает мир по принципу кронштейна.
Потусторонний взгляд. Им обладал Эйнштейн.
Хотя, конечно, в чем достоинство Эйнштейна?
Он, как пустой стакан, перевернул кронштейн,
ничуть не изменив конструкции кронштейна.
Мир продолжал стоять. Как прежде - на китах.
Но нам важней сам факт существованья взгляда,
а уж потом все то, что видит он впотьмах.
Важна его длина, длина пустого взгляда.
Марина Кулакова: Саша, в прошлом году вам была присуждена премия имени Бориса Пастернака. Можно много говорить о каких-то литературных влияниях, литературных ассоциациях, но вы сами говорили, что на вас прежде всего влияли во всех отношениях не литераторы. Скажите несколько слов об этом.
Александр Еременко: Может быть, это не совсем так, литераторы, конечно, тоже влияли. Но для меня всегда оставался загадкой такой посыл литературоведов, что поэт может учиться у поэта каким-то формальным вещам. Нельзя научиться действиям по жизни только у поэтов. Если Мандельштам вырывал "Записки" у Блюмкина - это жизнь. Такому пониманию жизни можно научиться, разумеется, не только у поэта или в каких-то поэтиках, любой человек может тебя по жизни научить, вразумить. Я ответил?
Марина Кулакова: Ну, по-своему, конечно. У вас есть удивительный цикл стихов "Невенок сонетов". Это стихи очень классичные, с одной стороны, а с другой стороны, они абсолютно неповторимы и, понятно, что они могли быть написаны только в конце 20-го века. Одно из моих удивлений - там есть дин прекрасный сонет, он называется "Блатной сонет", я не поняла, почему он так называется. Если можно, прочитайте это стихотворение и поясните.
Александр Еременко: Этому сонету лет 30, если не больше, и тогда слово "блатной" означало нечто другое. Чем сейчас. Я его прочту.
Блажен, кто верует. Но трижды идиот,
кто на однажды выбранной планете,
презрев конфигурации природ,
расставит металлические сети.
О господи, чего еще он ждет?
Местком закрыт, хозяин на обеде.
Слова бегут, как маленькие дети,
и вдруг затылком падают на лед.
Сощуря глаз, перекури в рукав,
что этот голубь, с облака упав,
наверно не зависит от условий,
где, скажем, размножается жираф.
И если мысль не равнозначна слову,
тогда зачем мы ловим этот кайф?
Марина Кулакова: Скажите, а как были написаны эти стихи?
Александр Еременко: Я учился в Литературном институте и как-то получил упрек от руководителя семинара как бы не в очень уверенном владении классической формой. Я решил написать цикл сонетов на двух рифмах так называемых. Вот это один из сонетов на двух рифмах, это очень строгая классическая форма.
Марина Кулакова: Скажите, а где вы родились?
Александр Еременко: Я родился на Алтае. В свое время начитался Джека Лондона и уехал в Бодайбо рыть золото. До Бодайбо не доехал, золота не нашел, потом много колесил по Сибири, по Дальнему Востоку, ловил рыбу, служил на флоте. Очутился в 1974-м году в Москве, поступил в литературный институт.
Марина Кулакова: Саша, у вас много стихотворений и строк, из которых ясно, что вы с глубоким пониманием и интересом относитесь к буддизму. Вы могли бы прочитать что-то из этой серии, цикла или просто из этого стихотворного пласта?
Александр Еременко: Это не увлечение - я исповедую буддизм. Есть стихотворение, которое, возможно, остановило ваше внимание. Я вынужден поправиться: там речь идет не о буддизме, это некоторая концепция так называемого классического оккультизма. Я очень много говорю, сейчас я прочту. В этом стихотворении речь скорее всего идет о числах, хотя и нумерология здесь ни причем. "49 Станц" - это "Книга Станц", на которой основана тайная доктрина госпожи Бловацкой.
На 49 Станц всего один ответ
и занимает он двухтомный комментарий.
Я понял, человек спускается как свет,
и каждый из миров, как выстрел моментален.
На 49 Станц всего один прокол:
Куда плывете вы, когда бы не Елена?
Куда ни загляни - везде ее подол,
Во прахе и крови скользят ее колена
Все стянуто ее свирепою уздою,
куда ни загляни - везде ее подол.
И каждый разговор кончается - Еленой,
как говорил поэт, переменивший пол.
Но Будда нас учил: у каждого есть шанс,
никто не избежит блаженной продразверстки.
Я помню наизусть все 49 Станц,
чтобы не путать их с портвейном "777".
Когда бы не стихи, у каждого есть шанс.
Но в прорву эту все уносится со свистом:
и 220 вольт, и 49 станц,
и даже 27 бакинских коммунистов...
Марина Кулакова: Недавно на вручении вам премии Бориса Пастернака вы прочитали очень хорошо известное стихотворение, оно вдруг обрело новый финал. Это тема для вас важная и больная. Наверное, стоит, чтобы она прозвучала снова.
Александр Еременко: Вы имеете в виду стихотворение, которое называется "Репортаж из Гуниба". Я его написал много лет назад именно в Гунибе. Гуниб - это гора и аул в Дагестане, где известный предводитель горского восстания сдался в плен князю Барятинскому. Оно с эпиграфом "Куда влечет тебя, свободный ум?"
Куда влечет меня свободный ум?
И мой свободный ум
из Порт-Петровска,
хотя я по природе тугодум,
привел меня к беседке
шамилевской.
Вот камень. Здесь Барятинский
сидел.
Нормальный камень. Выкрашенный
мелом.
История желает здесь пробела-
Так надо красным. Красным был
пробел.
Он, что ли, сам тогда его белил?
История об этом умолчала.
Барятинский?.. Не помню. Я не пил
с Барятинским. Не пью я
с кем попало.
Да, камень, где Барятинский сидел.
Любил он сидя принимать - такое
прощается - плененных: масса дел!
Плененные, как самое простое,
сдаваться в плен предпочитали
стоя.
Наверно, чтоб не пачкаться о мел?
Доска над камнем. Надпись.
Все путем.
Князь здесь сидел. Фельдмаршал?
- это ново.
Но почему-то в надписи о том,
кто где стоял, не сказано ни слова.
Один грузин (фамилию соврем,
поскольку он немножко
знаменитый)
хотел сюда приехать
с динамитом.
"Вот было б весело, вот это
был бы гром!"
Конечно, если б парни всей земли
с хорошеньким фургоном
автоматов,
да с газаватом, ой,
да с "Айгешатом",
то русские сюда бы не прошли.
К чему сейчас я это говорю?
К тому, что я претензию имею,
нет, не к Толстому,
этим не болею -
берите выше - к русскому царю.
Толстой, он что? Простой
артиллерист.
Прицел, наводка, бац! - и попаданье:
Шамиль - тиран, кошмарное
созданье,
шпион английский и авантюрист.
А царь, он был рассеян и жесток.
И так же, как рассеянный жестоко
вместо перчатки на руку носок
натягивает, морщась,
так жестоко
он на Россию и тянул Восток.
И вторая часть:
Его, наверно, раздражали пятна
на карте. Или нравился Дербент.
Это, конечно, маловероятно,
хотя по-человечески понятно:
оно приятно, все-таки Дербент!
"В Париже скучно, едемте
в Дербент?"
Или: "Как это дико, непонятно:
назначен губернатором в ДЭРБЭНТ!"
Вот так и нас ведет свободный ум.
Я вроде жив. А где-то недоумки
приволокли тротил в спортивной
сумке
и все-таки беседку ту взорвали.
Но вот что мне сейчас пришло на ум:
по-моему, заряд не рассчитали.
Взорвали всё. Остался белый шум.
Лишь белый шум в ушах -
как стекловата.
Хаджи-Мурат ни в чем не виноват.
И граф Толстой ни в чем
не виноват.
Седло-гора ни в чем не виновата.
Никто не виноват. И - белый
шум.
Марина Кулакова: Эти строки появились недавно. Что вызвало к жизни их появление?
Александр Еременко: То, что чеченский конфликт, кавказская война очень затянулись, трагически затянулись, и у меня получились эти строки.
Марина Кулакова: То есть вы все-таки не молчите? Вот уже десять лет литературоведы и критики время от времени пишут о том, что вы молчите.
Александр Еременко: Молчу молча.
Марина Кулакова: Но стихи звучат, тем не менее, они входят в школьные программы, они по-прежнему интересны самым разным читателям. Скажите, пожалуйста, вот сейчас я знаю, что вы снова перечитываете биографию Шамиля. С чем связано это для вас - человеческая и читательская работа?
Александр Еременко: а. Вышла замечательная книга, называется "Имам Шамиль" в сери ЖЗЛ. Шапи Казиев сделал большое дело - наконец-то на русском языке более или менее объективная история всей этой темной для нас, затяжной войны кавказской. Я так сказать, с благословения людей, исповедующих ислам и выросших на Кавказе, в мусульманских регионах, думаю перевести непереведенную на русский язык до сих пор поэму Гамзата Цадасы о Шамиле. Надеюсь, что я дело сделаю, поэтому стараюсь как можно больше про это дело узнать, прочесть, поговорить с людьми, возможно, поехать в Дагестан еще раз.
Марина Кулакова: Скажите, а есть ли что-нибудь, что внушает вам оптимизм, надежды ну будущее? Мне почему-то парадоксально кажется, что во всех ваших стихах, которые иногда звучат очень трагично, есть какая-то очень жизнеутверждающая нот. Она остается в вашем мироощущении сейчас?
Александр Еременко: Это последняя опора мыслящего и говорящего на родном язык - это язык. Последней опорой для музыканта может служить музыка, вряд ли краски для художника, тем более, для человека пишущего, это только язык, только отсюда можно получить оптимистический, как вы сказали, заряд.
Марина Кулакова: Вы всегда интересовались какими-то и у вас удачно получалось работать в нестандартных формах поэтических. Вас многие знающие люди называют виртуозом стиха, виртуозом поэтической техники. Что вы сами выделяете из того, что вам удалось сделать, что вы считаете своей поэтической удачей?
Александр Еременко: Для меня это не какого-то рода эксперимент чисто поэтический. Просто эти слова живут, на них говорят, они просто просятся в поэтический контекст. Вот такое стихотворение я прочитаю.
Человек похож на термопару,
Если слева чуточку нагреть,
Развернется справа для удара
Дальше не положено смотреть.
Даже если все переиначить -
То нагнется к твоему плечу в позе,
Приспособленной для плача...
Дальше тоже видеть не хочу.
И прочту еще одно короткое стихотворение, оно называется "Снайпер". Стихотворение из одной строчки:
"Глаза слезятся, а руки делают".