Александр Гостев: Сегодня гость эфира Радио Свобода режиссер Сергей Соловьев. Целое поколение выросло на соловьевских фильмах "Сто дней после детства", "Асса", "Спасатель", "Черная роза - эмблема печали, красная роза - эмблема любви". Каждая новая работа мэтра отечественного кинематографа становится событием. Таковым должен стать, наконец, и долгожданный выход на экраны фильма "О любви", поставленного по трем произведениям Чехова. Премьера этого фильма откладывалась несколько раз, была она запланирована и на сегодня, на День святого Валентина, однако, скорее всего, зритель сможет узнать, что думают о любви Чехов и Соловьев, только 8 марта. Тем временем режиссер уже приступил к съемкам на "Мосфильме" своей версии "Анны Карениной". Понятно, что эта лента тоже будет о высоких и светлых чувствах.
Татьяна Ткачук: В одном интервью вы сказали: "Если извлечь сухой остаток из идеи женщины - это будет красота". И в том же интервью вы довольно жестко отозвались и о феминистах, и о бизнес-леди. И такими женщинами, о которых вы говорите "сухой остаток - красота", наполнены все ваши фильмы. На ваш взгляд, могут ли такие женщины выжить в сегодняшнем реальном, достаточно жестком мире? И если - да, то каковы шансы такой женщине встретить мужчину, способного не только адекватно оценить ее какую-то истинную женскую суть, но и, как говорили классики, поскольку дальше мы с вами будем говорить о классике, составить ее счастье?
Сергей Соловьев: Во-первых, они обязаны выжить, это как бы их биологический долг перед тем самым замыслом, который вообще существовал, вероятнее всего. Потому что я как-то очень слабо верю в то, что это какое-то бессмысленное и хаотичное развитие чего-то такого бессмысленного. Потому что существование просто понятия красоты, оно не может быть следствием хаотического нагромождения бессмысленно развивающихся фактов. Какая-то гармония. Лучше Пушкина не скажешь, как-то Пушкин сказал, что талант - это суть чувства соответствия и сообразия. В этом соответствии и сообразия белого света одно из самых главных понятий, которое обеспечивает это соответствие и сообразие, - это женщина и ее абсолютно бессмысленная, бесцельная, я чуть не сказал - никому не нужная - красота. Нет, не никому не нужная, конечно, очень нужная, но бесцельная и бессмысленная изначально красота - она, мне кажется, в этом соответствии и сообразии мира играет решающую роль.
Татьяна Ткачук: Я вас верну к вопросу. Вы сказали, что это долг такой женщине выжить, а в вопросе звучал другое существительное: каков шанс выжить и еще и быть счастливой в этом мире?
Сергей Соловьев: Тот же шанс, как и у самого мира. Потому что сегодня посмотрел на известия по телевизору: какие-то корейцы что-то клонируют, чего-то сидят, выпускают из пипеток. Вообще тогда ничего не будет, потому что будет мир клонированных, и ваши вопросы ко мне сами по себе отпадут. А если это все имеет какой-то шанс выжить, потому что момент созерцания такого рода новостей, причем, их все больше и больше с каждым днем, может быть, выживут воспоминания об этом мире, которым мы распорядились, так исключительно бездарно распорядились, запечатленные в искусстве, в музыке, значит будут жить воспоминания. Я убежден в том, что если будет жить мир, то выживет и женщина, не как социальное существо, не только как социальное существо, а как внесоциальная субстанция, от которой все и происходит.
Татьяна Ткачук: Судя по тому, что вы поставили фильм по Чехову и ставите сейчас по Толстому, любовь в классическом понимании этого слова, классические чувства, они интересуют вас больше, чем чувства каких-то современных героев, как в "Нежном возрасте", например?
Сергей Соловьев: И "Нежный возраст", и "О любви" - там меняются костюмы практически, персонажи, а интересует меня одно и то же - выживем мы или не выживем. Вот этот придурочный российский эксперимент, которым был занят весь 20-й век, и его совершенно фантасмагорический финал, который даже не знаешь, как воспринимать. Нельзя же воспринимать как действительно мощный, эволюционный ход, который мы все осуществили. То есть с какого-то невиданного придурства началось и каким-то невиданным рыночным придурством это все закончилось. И вот эта вся бессмыслица, абсолютная бессмыслица дает ощущение, что абсолютно невозможно это не видеть, не наблюдать. Потом приходишь домой, случайно натыкаешься на альбом фотографий, кто-то сидит с тем-то сцепившись ручками и вглядывается в глаза, ты понимаешь, что это любовь. Слово "не люблю", мне не нравится слово просто. Невозможные слова - "духовность", "любовь", "талант" - это все какая-то ахинея, потому что черт знает что этим называют. Я убежден в том, что это фундаментальная вещь, как на смену зиме приходит весна, с этим ничего не поделаешь. Поэтому все эти социальные придурства не могут убить замысел, он другой, он не социальный.
Татьяна Ткачук: Такой мир, как вы его описываете, вы его довольно жестко характеризуете, и зритель, живущий в этом мире, он способен воспринять ваши фильмы, много ли вокруг себя вы видите высоких, красивых, чистых чувств?
Сергей Соловьев: Их примерно одинаковое количество, которые я наблюдал с той поры, как стал что-нибудь соображать. В общем, это истонченная прослойка человечества, истонченная прослойка, но исключительно сильная. И когда я думаю: Господи, для кого же я это все молочу на экране? Оказывается, потом заезжаешь в какой-нибудь Орел, и откуда-то приходят люди, их очень много, и ты понимаешь, что это именно те самые люди, для которых ты все это дело и снимал. Много их, по-настоящему много, иногда мне даже кажется, что это молчаливое большинство человечества. То, которое говорит - он выжившее слегка из ума меньшинство. И когда начинают про эмансипацию, про суфражисток, вообще кто в семье главный, кто кого кормить должен, кто кого поить, есть ощущение выжившего из ума меньшинства. Поэтому я при этом мрачном взгляде на белый свет преисполнен надежд. Потому что, мне кажется, их очень много, просто я их не знаю, но теоретически я их себе представляю, когда я кричу: "Мотор!".
Татьяна Ткачук: Скажите, Сергей, вот то, что сейчас в России стали так широко отмечать День святого Валентина, как вы считаете, людям просто не хватает праздников или это какая-то потребность к возрождению эпохи трубадуров?
Сергей Соловьев: Нет-нет, про трубадуров ни слова. Конечно, нехватка даже не праздников, а ощущения жизни как праздника. Слава богу, что празднуют. Хотя празднование Дня святого Валентина так же дико, как вся Москва сидит и ест суши. Никто в Москве никогда не ел сырую рыбу, никогда. Вся Москва сидит и палочками хряпает сырую рыбу. Это следствие жажды чего-то необычного. Поэтому этими трубадурами никого не заинтересуешь. Радость того, что какой-то праздник. А про что, что там празднуют? Весь классический католический праздник омосковливается до типа Татьяниного дня, каких-то студентов приплели. То есть процесс омосковливания каких-то древних праздников, одомашнивания их, и уже кажется, что ни при чем тут никакие трубадуры, и вообще весна, как бы преддверье Восьмого марта. Абсолютно полностью асоциальное сознание, в том числе и у этого праздника. Я, например, к нему очень славно отношусь. Потому что ничего здесь не превращенное в московскую питательную кашу не усваивается.
Татьяна Ткачук: Когда вы сняли "Нежный возраст", то вы в одном из интервью сказали о способности людей выживать для того, чтобы любить. Вы сами не утеряли такую способность?
Сергей Соловьев: Нет, конечно, что невозможно, с этим проклятым словом просто сложности. Любить - тут думаешь, что же он имеет в виду. До какой степени? На самом деле, что значить любить? Любить - это существовать в очень незамусоленном мире. Что такое по-настоящему любить? Смотришь, видишь предмет и как, скажем, в первый раз. А тенденция нашей жизни - все замусоленность до отвращения. Мы его мусолим как можем. Все все равно, все одно на другое похоже, любовь-морковь - все это насильное. Поэтому, конечно, смертельное, дальше можно только пойти купить портвейн, повернуться лицом к стенке. А как только белый свет предстает в каком-то оперном, нарядном виде, а временами кажется, что люди не говорят, а поют, причем поют не что-то социально осмысленное, а абсолютную глупость, бессмысленную, но прекрасную глупость, а еще и голоса у них красивые - вот это есть любовь.
Татьяна Ткачук: Как мне кажется, наверное, Анн Карениных, если поискать, можно найти много, Вронских видели в нынешней жизни?
Сергей Соловьев: Самое тяжелое, вы задаете вопрос, в самом финале кастинга, как ни странно, самые большие сложности у меня были с Вронским. Наш мужской ответ на эмансипацию женщин: куда-то просто трагически исчезают мужики. Ходят они вроде в штанах, с басовитыми голосами, но явно не мужик, все что угодно, но не мужик. Самая тяжелая проблема кастинга - проблема Вронского.
Татьяна Ткачук: Вы хотели десять лет назад снимать "Каренину", что вы бы сказали ей тогда и что вы собираетесь ей сказать сейчас?
Сергей Соловьев: Есть вещи, допустим, "Анна Каренина", Набоков ясно сказал: "Это лучший роман мира". Как может за десять лет что-то измениться в лучшем романе мира?
Татьяна Ткачук: В романе нет, в вас может что-то измениться.
Сергей Соловьев: Во мне может измениться, может, стану чуть-чуть умнее и внимательнее, еще внимательнее прочитаю десять страниц. Это роман, как великая партитура, а великая партитура не требует трактовок, она не требует концепций, она требует личного таланта, соталанта и огромной внимательности человека, который эту партитуру читает.
Татьяна Ткачук: Но все равно же это будет ваш взгляд на "Анну Каренину"?
Сергей Соловьев: Мой, но я абсолютно на нем не настаиваю. Одна из самых главных, как ни странно, целей моих то, что книжек никто не читает. Поэтому у меня скромнейшая задача: снять так, чтобы какое-то количество людей взяло томик Льва Николаевича Толстого и прочитало. Гениальная Цветаева не сказала про суть "Анны Карениной", она сказала: "Это роман о женщине, которая получила все, что хотела". Как можно сказать что-нибудь серьезнее по этому поводу?
Татьяна Ткачук: Немножко расскажете о том, что все-таки случилось с премьерой фильма "О любви"?
Сергей Соловьев: Вы знаете, это вот-вот готово превратиться в легенду. Самая простая, банальная история: мы отцифровали фильм, а для того, чтобы отцифровать фильм и получить тот результат, которого ты хочешь нужно иметь так называемые линейные технологии от начала до конца. А мы, когда стали цифровать фильм, кое-что сделали в Норвегии, кое-что сделали потом в Финляндии, потом кое-что сделали на "Мосфильме" и все это не сошлось, не съехалось. В результате получили такую картину очень странную, после войны были трофейные фильмы, такой раскрашенный "Тарзан". В результате всех трудов не могли найти концов, где и кто раскрасил "Тарзана", никто не заказывал, и начали все по второму разу. И вот на этот мучительный процесс ушел год. Но дело в том, что за это время вышла масса отцифрованных фильмов, были другие требования к изображению. Мои требования к изображению и у художников, с которыми я работаю, они совершенно особенные. Я вообще считаю, что кино - это прежде всего изобразительное искусство. Сейчас ковыляют какие-то 250 метров в шестой части, в которых черное - не черное. Рубинштейн позвонил, сказал: "Слушай, можем рассчитывать?". "Конечно, можешь". Плюю, чтобы не сглазить.
Татьяна Ткачук: В одном интервью вы сказали: "Если извлечь сухой остаток из идеи женщины - это будет красота". И в том же интервью вы довольно жестко отозвались и о феминистах, и о бизнес-леди. И такими женщинами, о которых вы говорите "сухой остаток - красота", наполнены все ваши фильмы. На ваш взгляд, могут ли такие женщины выжить в сегодняшнем реальном, достаточно жестком мире? И если - да, то каковы шансы такой женщине встретить мужчину, способного не только адекватно оценить ее какую-то истинную женскую суть, но и, как говорили классики, поскольку дальше мы с вами будем говорить о классике, составить ее счастье?
Сергей Соловьев: Во-первых, они обязаны выжить, это как бы их биологический долг перед тем самым замыслом, который вообще существовал, вероятнее всего. Потому что я как-то очень слабо верю в то, что это какое-то бессмысленное и хаотичное развитие чего-то такого бессмысленного. Потому что существование просто понятия красоты, оно не может быть следствием хаотического нагромождения бессмысленно развивающихся фактов. Какая-то гармония. Лучше Пушкина не скажешь, как-то Пушкин сказал, что талант - это суть чувства соответствия и сообразия. В этом соответствии и сообразия белого света одно из самых главных понятий, которое обеспечивает это соответствие и сообразие, - это женщина и ее абсолютно бессмысленная, бесцельная, я чуть не сказал - никому не нужная - красота. Нет, не никому не нужная, конечно, очень нужная, но бесцельная и бессмысленная изначально красота - она, мне кажется, в этом соответствии и сообразии мира играет решающую роль.
Татьяна Ткачук: Я вас верну к вопросу. Вы сказали, что это долг такой женщине выжить, а в вопросе звучал другое существительное: каков шанс выжить и еще и быть счастливой в этом мире?
Сергей Соловьев: Тот же шанс, как и у самого мира. Потому что сегодня посмотрел на известия по телевизору: какие-то корейцы что-то клонируют, чего-то сидят, выпускают из пипеток. Вообще тогда ничего не будет, потому что будет мир клонированных, и ваши вопросы ко мне сами по себе отпадут. А если это все имеет какой-то шанс выжить, потому что момент созерцания такого рода новостей, причем, их все больше и больше с каждым днем, может быть, выживут воспоминания об этом мире, которым мы распорядились, так исключительно бездарно распорядились, запечатленные в искусстве, в музыке, значит будут жить воспоминания. Я убежден в том, что если будет жить мир, то выживет и женщина, не как социальное существо, не только как социальное существо, а как внесоциальная субстанция, от которой все и происходит.
Татьяна Ткачук: Судя по тому, что вы поставили фильм по Чехову и ставите сейчас по Толстому, любовь в классическом понимании этого слова, классические чувства, они интересуют вас больше, чем чувства каких-то современных героев, как в "Нежном возрасте", например?
Сергей Соловьев: И "Нежный возраст", и "О любви" - там меняются костюмы практически, персонажи, а интересует меня одно и то же - выживем мы или не выживем. Вот этот придурочный российский эксперимент, которым был занят весь 20-й век, и его совершенно фантасмагорический финал, который даже не знаешь, как воспринимать. Нельзя же воспринимать как действительно мощный, эволюционный ход, который мы все осуществили. То есть с какого-то невиданного придурства началось и каким-то невиданным рыночным придурством это все закончилось. И вот эта вся бессмыслица, абсолютная бессмыслица дает ощущение, что абсолютно невозможно это не видеть, не наблюдать. Потом приходишь домой, случайно натыкаешься на альбом фотографий, кто-то сидит с тем-то сцепившись ручками и вглядывается в глаза, ты понимаешь, что это любовь. Слово "не люблю", мне не нравится слово просто. Невозможные слова - "духовность", "любовь", "талант" - это все какая-то ахинея, потому что черт знает что этим называют. Я убежден в том, что это фундаментальная вещь, как на смену зиме приходит весна, с этим ничего не поделаешь. Поэтому все эти социальные придурства не могут убить замысел, он другой, он не социальный.
Татьяна Ткачук: Такой мир, как вы его описываете, вы его довольно жестко характеризуете, и зритель, живущий в этом мире, он способен воспринять ваши фильмы, много ли вокруг себя вы видите высоких, красивых, чистых чувств?
Сергей Соловьев: Их примерно одинаковое количество, которые я наблюдал с той поры, как стал что-нибудь соображать. В общем, это истонченная прослойка человечества, истонченная прослойка, но исключительно сильная. И когда я думаю: Господи, для кого же я это все молочу на экране? Оказывается, потом заезжаешь в какой-нибудь Орел, и откуда-то приходят люди, их очень много, и ты понимаешь, что это именно те самые люди, для которых ты все это дело и снимал. Много их, по-настоящему много, иногда мне даже кажется, что это молчаливое большинство человечества. То, которое говорит - он выжившее слегка из ума меньшинство. И когда начинают про эмансипацию, про суфражисток, вообще кто в семье главный, кто кого кормить должен, кто кого поить, есть ощущение выжившего из ума меньшинства. Поэтому я при этом мрачном взгляде на белый свет преисполнен надежд. Потому что, мне кажется, их очень много, просто я их не знаю, но теоретически я их себе представляю, когда я кричу: "Мотор!".
Татьяна Ткачук: Скажите, Сергей, вот то, что сейчас в России стали так широко отмечать День святого Валентина, как вы считаете, людям просто не хватает праздников или это какая-то потребность к возрождению эпохи трубадуров?
Сергей Соловьев: Нет-нет, про трубадуров ни слова. Конечно, нехватка даже не праздников, а ощущения жизни как праздника. Слава богу, что празднуют. Хотя празднование Дня святого Валентина так же дико, как вся Москва сидит и ест суши. Никто в Москве никогда не ел сырую рыбу, никогда. Вся Москва сидит и палочками хряпает сырую рыбу. Это следствие жажды чего-то необычного. Поэтому этими трубадурами никого не заинтересуешь. Радость того, что какой-то праздник. А про что, что там празднуют? Весь классический католический праздник омосковливается до типа Татьяниного дня, каких-то студентов приплели. То есть процесс омосковливания каких-то древних праздников, одомашнивания их, и уже кажется, что ни при чем тут никакие трубадуры, и вообще весна, как бы преддверье Восьмого марта. Абсолютно полностью асоциальное сознание, в том числе и у этого праздника. Я, например, к нему очень славно отношусь. Потому что ничего здесь не превращенное в московскую питательную кашу не усваивается.
Татьяна Ткачук: Когда вы сняли "Нежный возраст", то вы в одном из интервью сказали о способности людей выживать для того, чтобы любить. Вы сами не утеряли такую способность?
Сергей Соловьев: Нет, конечно, что невозможно, с этим проклятым словом просто сложности. Любить - тут думаешь, что же он имеет в виду. До какой степени? На самом деле, что значить любить? Любить - это существовать в очень незамусоленном мире. Что такое по-настоящему любить? Смотришь, видишь предмет и как, скажем, в первый раз. А тенденция нашей жизни - все замусоленность до отвращения. Мы его мусолим как можем. Все все равно, все одно на другое похоже, любовь-морковь - все это насильное. Поэтому, конечно, смертельное, дальше можно только пойти купить портвейн, повернуться лицом к стенке. А как только белый свет предстает в каком-то оперном, нарядном виде, а временами кажется, что люди не говорят, а поют, причем поют не что-то социально осмысленное, а абсолютную глупость, бессмысленную, но прекрасную глупость, а еще и голоса у них красивые - вот это есть любовь.
Татьяна Ткачук: Как мне кажется, наверное, Анн Карениных, если поискать, можно найти много, Вронских видели в нынешней жизни?
Сергей Соловьев: Самое тяжелое, вы задаете вопрос, в самом финале кастинга, как ни странно, самые большие сложности у меня были с Вронским. Наш мужской ответ на эмансипацию женщин: куда-то просто трагически исчезают мужики. Ходят они вроде в штанах, с басовитыми голосами, но явно не мужик, все что угодно, но не мужик. Самая тяжелая проблема кастинга - проблема Вронского.
Татьяна Ткачук: Вы хотели десять лет назад снимать "Каренину", что вы бы сказали ей тогда и что вы собираетесь ей сказать сейчас?
Сергей Соловьев: Есть вещи, допустим, "Анна Каренина", Набоков ясно сказал: "Это лучший роман мира". Как может за десять лет что-то измениться в лучшем романе мира?
Татьяна Ткачук: В романе нет, в вас может что-то измениться.
Сергей Соловьев: Во мне может измениться, может, стану чуть-чуть умнее и внимательнее, еще внимательнее прочитаю десять страниц. Это роман, как великая партитура, а великая партитура не требует трактовок, она не требует концепций, она требует личного таланта, соталанта и огромной внимательности человека, который эту партитуру читает.
Татьяна Ткачук: Но все равно же это будет ваш взгляд на "Анну Каренину"?
Сергей Соловьев: Мой, но я абсолютно на нем не настаиваю. Одна из самых главных, как ни странно, целей моих то, что книжек никто не читает. Поэтому у меня скромнейшая задача: снять так, чтобы какое-то количество людей взяло томик Льва Николаевича Толстого и прочитало. Гениальная Цветаева не сказала про суть "Анны Карениной", она сказала: "Это роман о женщине, которая получила все, что хотела". Как можно сказать что-нибудь серьезнее по этому поводу?
Татьяна Ткачук: Немножко расскажете о том, что все-таки случилось с премьерой фильма "О любви"?
Сергей Соловьев: Вы знаете, это вот-вот готово превратиться в легенду. Самая простая, банальная история: мы отцифровали фильм, а для того, чтобы отцифровать фильм и получить тот результат, которого ты хочешь нужно иметь так называемые линейные технологии от начала до конца. А мы, когда стали цифровать фильм, кое-что сделали в Норвегии, кое-что сделали потом в Финляндии, потом кое-что сделали на "Мосфильме" и все это не сошлось, не съехалось. В результате получили такую картину очень странную, после войны были трофейные фильмы, такой раскрашенный "Тарзан". В результате всех трудов не могли найти концов, где и кто раскрасил "Тарзана", никто не заказывал, и начали все по второму разу. И вот на этот мучительный процесс ушел год. Но дело в том, что за это время вышла масса отцифрованных фильмов, были другие требования к изображению. Мои требования к изображению и у художников, с которыми я работаю, они совершенно особенные. Я вообще считаю, что кино - это прежде всего изобразительное искусство. Сейчас ковыляют какие-то 250 метров в шестой части, в которых черное - не черное. Рубинштейн позвонил, сказал: "Слушай, можем рассчитывать?". "Конечно, можешь". Плюю, чтобы не сглазить.