Идея о том, что история стремится к какому-то пределу или состоянию равновесия, возникла сравнительно недавно. На протяжении большей части этой истории люди были убеждены, что завтра будет все как вчера - и год спустя, и сотню лет. В крайнем случае полагали, что все станет гораздо хуже или, куда типичнее, что уже все стало гораздо хуже.
Предположение, что история в какой-то момент будущего резко переменится к лучшему или даже вообще в каком-то смысле прекратится, коренится в христианстве с его предсказаниями тысячелетнего царства, а что касается чисто светского варианта, то его выдвинула французская революция, провозгласившая эру свободы, равенства и братства и в угоду идеалам утопившая страну в крови - эту "поганую кровь" по сей день с аппетитом воспевает "Марсельеза", хотя в современной Франции этот куплет деликатно пропускают. Из последующих течений печально известен апокалипсис пролетариата от Карла Маркса, но на нем, судя по всему, был поставлен крест в начале прошлого десятилетия.
Казалось бы, пора избавиться от иллюзий, но человек не так устроен. Вскоре после крушения коммунистической фантазии американский политолог Фрэнсис Фукуяма опубликовал новый проект утопии - по его тогдашнему мнению, мир вступил в фазу триумфа либерализма, и отныне все будет тихо и спокойно: производство и потребление, развитие и культурный обмен, плюс повсеместные права человека. Это состояние, простирающееся за пределы предсказуемости, Фукуяма назвал концом истории. С сегодняшней точки зрения, в особенности после 11 сентября, поразительно не то, что человеку свойственно впадать в подобные грезы, а то, что еще совсем недавно обстоятельства жизни допускали строительство подобных воздушных замков за пределами психиатрической лечебницы.
С другой стороны, надо ли доказывать, что история никогда не кончится? Согласно закону Ньютона, а вернее даже Галилея, тело, запущенное в данном направлении, будет, в отсутствие приложения внешней силы, двигаться в нем бесконечно долго. Статья Виктора Дэйвиса Хэнсона, опубликованная в ньюйоркском журнале City Journal, называется "Почему у истории нет конца". С ее автором мы уже имели дело в одной из предыдущих передач, и человек он весьма колоритный - профессор античной истории в Калифорнийском университете Фрезно, автор ряда известных книг по военной истории, и одновременно наследственный калифорнийский фермер. В последнее время он приобрел широкую популярность в качестве публициста консервативного направления.
Нынешний момент - весьма выигрышный, если такое выражение уместно, для ретроспективной оценки утопического прогноза Фукуямы. Со времени его публикации произошли такие события, как гражданская война в бывшей Югославии и геноцид в Руанде, вступление Индии и Пакистана в ядерный клуб, террористические акты в Нью-Йорке и Вашингтоне и насильственная смена режимов силами западных стран в Афганистане и Ираке. И это лишь точки максимального напряжения, фокусы внимания прессы, а ведь можно еще вспомнить многолетние кровавые войны в Конго, Уганде и Судане, ядерное хулиганство Северной Кореи и постепенный дрейф политического устройства России в противоположную либерализму сторону. На этот последний факт стоит обратить особое внимание, потому что, в соответствии с утопическим планом, либерализм неизменно сопутствует капитализму, а вот на практике бывает по-всякому.
Есть, однако, на земном шаре место, довольно обширный район, где все, похоже, развивается как раз по сценарию Фукуямы. Это, конечно, Европа с ее проектом тысячелетия - Европейским Союзом, к составу которого в нынешнем году добавляется еще 10 членов.
С точки зрения Виктора Дэйвиса Хэнсона, Европа - частичное подтверждение прогноза Фукуямы и, в то же время, его общее опровержение. Подтверждением можно считать активное внедрение утопических принципов в жизнь, размывание национальных границ и обычаев, внедрение общих законов и валюты. По крайней мере, так это предстает невооруженному взгляду, если не вникать в разногласия и конфликты - как нас уверяют, временные и преходящие.
Но вот за пределами Союза мы все чаще наблюдаем не гармонию, а полную ее противоположность. Отношения Европы с США, ее главным союзником, фактически обеспечившим ее сегодняшнее процветание, постепенно обостряются. Можно, конечно, считать прошлогоднюю вспышку такой взаимной неприязни случайной, следствием различных подходов к ближневосточной проблеме вообще и Ираку в частности. Но Дэйвис Хэнсона полагает, что все это вполне закономерно.
Таким образом, Виктор Дэйвис Хэнсон считает, что конфликт залегает в самой природе участников пошатнувшегося союза - вернее, в непреодолимых различиях между ними и несимметричности их отношений.
В неприязненных отношениях Европы к США автор статьи различает элемент снобизма - этакого европейского презрения к тому, что в Старом Свете еще до сих пор именуют "буржуазией". Это презрение исходит как справа, так и слева: с одной стороны, США обвиняют в гегемонизме и пренебрежении интересами бедных стран, с другой - в плебейских вкусах, которые навязываются всему миру, от кухни до шоу-бизнеса. Такая универсальность этой неприязни наводит на подозрение, что дело тут не обязательно в открыто объявленных мотивах.
Другой камень преткновения - это старосветская вера Соединенных Штатов в добро и зло, которую изощренная Европа, по мнению своих самых продвинутых представителей, сегодня преодолела. И дело даже не в том, что американская администрация добродетельнее любой европейской, а в том она всегда ощущает на себе социальное давление если не в сторону добра, то как минимум в сторону лицемерия. Лицемерие - это, как известно, дань, которую порок платит добродетели. Американцы с инстинктивной подозрительностью относятся к моральной "широте" европейцев - тому, в чем сами европейцы усматривают свою изощренность. Здесь, видимо, сказывается то историческое обстоятельство, что предков многих американцев привело на новые земли религиозное диссидентство, в том время как европейский конформизм выродился в безверие и цинизм. Европейцам действительно трудно понять, что по крайней мере одним из мотивов, вынудивших американцев свергнуть муллу Омара или Саддама Хусейна, могло быть нравственное отвращение к этим персонажам.
Американцы и европейцы - потомки одной цивилизации, по сей день составляющие две ее неотъемлемых части. И тем не менее, по мнению Дэйвиса Хэнсона, антагонизм между ними неизбежен, и в ближайшее время будет возрастать. Об этот непреложный факт разбиваются все утопические мечты Фрэнсиса Фукуямы и других социальных оптимистов.
Но что же дурного находит Виктор Дэйвис Хэнсон в сегодняшнем развитии событий в Европе? Напряженность в трансатлантических отношениях действительно досадна, но почему не предположить, что она временна и вызвана конкретными событиями? В дальнейшем, когда эти трения прекратятся, поводов для сотрудничества будет все больше. В конце концов, разве может не вызывать энтузиазма то, что происходит внутри самой Европы, преодоление кровавого наследия столетий и попытка перековать эту мозаику наций в один прогрессивный народ - если и не завтра, то в обозримом будущем?
Виктор Дэйвис Хэнсон так не считает. Согласно его мнению, причины все более резкой размолвки между Америкой и Европой заложены в самой природе Европейского Союза, в его историческом наследии и способе решения социальных проблем.
Невольно вспоминаешь идею Соединенных Штатов Европы, популярную после Первой Мировой войны и до последнего времени, так что даже авторы только что забаллотированной европейской конституции первоначально предлагали переименовать ЕС в СШЕ, но предложение не нашло поддержки. Многие видные политические деятели и историки полагали, что единственный способ спасения Европы от самой себя - это создание именно таких Соединенных Штатов. Почему то, что с таким успехом осуществилось в Новом Свете, невозможно в Старом?
Разница, конечно же, в контингенте. Люди, прибывающие в США, как правило готовы отречься от значительной части унаследованных традиций и обычаев - либо они были слишком неуживчивы на старом месте жительства, либо, если взглянуть по-другому, это место с ними нехорошо обошлось. Значительная часть населения США прибыла туда еще до разгара европейского национализма, а многие из тех, кто прибыл позднее, нашли возможным совместить толику унаследованного национализма с лойяльностью новой родине - никто не мешает американским ирландцам любить Ирландию, грекам - Греция, а евреям - Израиль. Главное во всем этом - отсутствие принуждения, поскольку атрибуты внутриамериканской лойяльности до последнего времени были минимальными, а к наследственной никакое правительство не приохочивает.
Кроме того, поскольку иммигранты прибывали в США не социальными срезами и структурами, а поодиночке или семьями, к тому же из разных стран и культур, все эти слои и структуры создавались заново и вырастали снизу, из "корней травы", по распространенному американскому выражению. На протяжении почти целого столетия, пока проходило освоение огромной территории страны, правительство США довольно плохо понимало, что собственно в этой стране происходит, но вреда от этого было на удивление мало: в отсутствие традиций и укладов переселенцы сами заботились и о минимальном законодательстве, и о благоустройстве, и о поддержании правопорядка. Отсюда возникла устойчивая привычка не возлагать на правительство чрезмерных надежд и полагаться в первую очередь на себя самого и на общность локальных интересов. С этим связан и тот факт, что глобальные утопии как правило не находили для себя здесь плодородной почвы. Утопий местного масштаба было всегда сколько угодно, потому что ничто не мешало новым людям на пустой земле создавать всевозможные коммуны, провозглашать общность имущества и даже жен, открывать всяческие прогрессивные мануфактуры, а с приходом почти неизбежного разочарования выходить из игры и начинать что-то другое, иногда на новом месте, за сотни миль от прежних занятий и соратников. Некоторые из этих стихийных движений, с другой стороны, дали весьма ощутимые результаты - тут можно вспомнить церковь мормонов, чрезвычайно динамичную и играющую сегодня значительную роль в деловой и политической жизни страны - как бы их ни окорачивало правительство на протяжении их полувековой истории, а оно их окорачивало очень энергично, последнее слово всегда оставалось за гражданами, а не за правительством. С другой стороны, глобальные тоталитарные проекты, вроде коммунизма или фашизма, всегда сталкивались в США с непреодолимыми препятствиями - именно по этой причине, из-за приоритета местных проблем перед общими.
В Европе ничего подобного никогда не было, и поэтому попытки создания здесь собственных "соединенных штатов" вынуждены опираться на инициативу сверху, даже при самом демократическом устройстве общества, потому что нижний слой уже занят традициями и укладами, а с другой стороны, население приобрело вековую привычку к повиновению, которая время от времени корректировалась, однако, великим кровопусканием, вроде уже упомянутой французской революции. И, конечно же, в каждом из составляющих государств, которым в идеале предстоит стать штатами, возникал свой национализм, вовсе не облегчавший работы верховных бюрократов. Таким образом, труды по созданию Европейского Союза, радикально нового сообщества народов и государств, имеют явно утопический характер - они полагаются не на малые, постепенные и, в конечном счете, далекие от совершенства реформы, как в США, а на радикальные и тотальные. Европейский Союз - это прежде всего проект создания нового типа человека, европейца, в которого предстоит перековать сегодняшнего немца и француза, поляка и эстонца. Дэйвис Хэнсон относится к этому плану с крайним подозрением.
Подмывает обвинить автора в алармизме, в неразумной подозрительности или попросту в антиевропеизме, который, будучи зеркальным отражением европейского антиамериканизма, несомненно имеет в США своих приверженцев. Но если взглянуть на вещи трезво, легко понять, что национализм - одна из самых опасных игрушек, с какой когда бы то ни было имели дело социальные реформаторы. Муссолини, а вслед за ним куда радикальнее Гитлер попытались в свое время оседлать этого свирепого тигра, и результатом стала одна из крупнейших в истории социальных катастроф. С другой стороны, утописты левого толка всегда предпочитали скорее игнорировать национальный вопрос - Ленин в свое время посвятил ему пару совершенно бестолковых статей, и с тех пор коммунисты предпочитали вообще не давать воли национальным устремлениям подопытных народов. Пружина распрямилась, когда весь механизм развалился на куски, и уроки были преподнесены в Сребренице, Приштине и Грозном.
В отличие от Ленина архитекторы Европейского Союза изначально понимали, с чем они имеют дело - они пытались обуздать воинствующий немецкий национализм, дважды низвергавший континент в кровавую пучину. Подобно Ленину, они возомнили в своей гордыне, что за несколько десятилетий сумеют стереть национальные различия и выковать новую национальную общность. Любопытно, что советскому режиму это почти удалось - это поймет почти каждый человек моего поколения, если попытается проанализировать собственную ностальгию. Но удача была обусловлена повсеместным и непрерывным насилием, и как только насилие прекратилось, все пошло насмарку - в этом смысле частичная удача эквивалентна полному краху.
А вот у социальных инженеров ЕС, при всем сравнительном послушании их населения, инструментов тоталитарного насилия нет, и непонятно, как они будут выковывать новую модель федерального человека. Американец, родившийся в Айове, заканчивает университет в Миннесоте, поступает на работу в Джорджии - такой жизненный путь вполне типичен. Уроженец Бретани скорее всего проживет там всю жизнь, а если когда-нибудь и переберется в Познань, то это будет лишь исключением, подтверждающим правило.
Виктор Дэйвис Хэнсон не верит в великую европейскую мечту, и у него есть на это достаточно оснований, хотя его прогнозы, может быть, чересчур пасмурны. Недавние дебаты и фиаско по поводу конституции ЕС подтверждают такое невеселое мнение - тем более, что главным инициатором фиаско оказалась Польша. Именно с Польши начался развал коммунистического блока, и именно Польша может претендовать на роль прародины национализма в Европе.
История, по мнению Дэйвиса Хэнсона, никогда не кончится по собственной инициативе, она обречена продолжаться, потому что человеку свойственно совершать глупости, и никакая передовая теория не избавит его от этого свойства. Философ Карл Поппер постулировал в свое время закон непредвиденных последствий, который следовало бы принимать во внимание всем социальным реформаторам: чем смелее планы, тем неожиданнее результаты, и совсем не в положительном смысле. В сущности, Поппер лишь четче сформулировал то, что было известно задолго до него, и что затем один из российских премьеров огранил в крылатую фразу: хотели, дескать, как лучше, а вышло как всегда. Исторический приоритет надо, наверное, отдать жителям древнего Вавилона, которые обожали высотное строительство и оставили по себе некоторые памятники этого увлечения - им, наверное, очень пришелся бы по сердцу сегодняшний Нью-Йорк. Но на беду им выпало жить в глинистой пойме, и вместо стали и бетона они располагали лишь необожженным кирпичом. "И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя...". Конец этой истории напоминать не надо.
Предположение, что история в какой-то момент будущего резко переменится к лучшему или даже вообще в каком-то смысле прекратится, коренится в христианстве с его предсказаниями тысячелетнего царства, а что касается чисто светского варианта, то его выдвинула французская революция, провозгласившая эру свободы, равенства и братства и в угоду идеалам утопившая страну в крови - эту "поганую кровь" по сей день с аппетитом воспевает "Марсельеза", хотя в современной Франции этот куплет деликатно пропускают. Из последующих течений печально известен апокалипсис пролетариата от Карла Маркса, но на нем, судя по всему, был поставлен крест в начале прошлого десятилетия.
Казалось бы, пора избавиться от иллюзий, но человек не так устроен. Вскоре после крушения коммунистической фантазии американский политолог Фрэнсис Фукуяма опубликовал новый проект утопии - по его тогдашнему мнению, мир вступил в фазу триумфа либерализма, и отныне все будет тихо и спокойно: производство и потребление, развитие и культурный обмен, плюс повсеместные права человека. Это состояние, простирающееся за пределы предсказуемости, Фукуяма назвал концом истории. С сегодняшней точки зрения, в особенности после 11 сентября, поразительно не то, что человеку свойственно впадать в подобные грезы, а то, что еще совсем недавно обстоятельства жизни допускали строительство подобных воздушных замков за пределами психиатрической лечебницы.
С другой стороны, надо ли доказывать, что история никогда не кончится? Согласно закону Ньютона, а вернее даже Галилея, тело, запущенное в данном направлении, будет, в отсутствие приложения внешней силы, двигаться в нем бесконечно долго. Статья Виктора Дэйвиса Хэнсона, опубликованная в ньюйоркском журнале City Journal, называется "Почему у истории нет конца". С ее автором мы уже имели дело в одной из предыдущих передач, и человек он весьма колоритный - профессор античной истории в Калифорнийском университете Фрезно, автор ряда известных книг по военной истории, и одновременно наследственный калифорнийский фермер. В последнее время он приобрел широкую популярность в качестве публициста консервативного направления.
Нынешний момент - весьма выигрышный, если такое выражение уместно, для ретроспективной оценки утопического прогноза Фукуямы. Со времени его публикации произошли такие события, как гражданская война в бывшей Югославии и геноцид в Руанде, вступление Индии и Пакистана в ядерный клуб, террористические акты в Нью-Йорке и Вашингтоне и насильственная смена режимов силами западных стран в Афганистане и Ираке. И это лишь точки максимального напряжения, фокусы внимания прессы, а ведь можно еще вспомнить многолетние кровавые войны в Конго, Уганде и Судане, ядерное хулиганство Северной Кореи и постепенный дрейф политического устройства России в противоположную либерализму сторону. На этот последний факт стоит обратить особое внимание, потому что, в соответствии с утопическим планом, либерализм неизменно сопутствует капитализму, а вот на практике бывает по-всякому.
Есть, однако, на земном шаре место, довольно обширный район, где все, похоже, развивается как раз по сценарию Фукуямы. Это, конечно, Европа с ее проектом тысячелетия - Европейским Союзом, к составу которого в нынешнем году добавляется еще 10 членов.
С точки зрения Виктора Дэйвиса Хэнсона, Европа - частичное подтверждение прогноза Фукуямы и, в то же время, его общее опровержение. Подтверждением можно считать активное внедрение утопических принципов в жизнь, размывание национальных границ и обычаев, внедрение общих законов и валюты. По крайней мере, так это предстает невооруженному взгляду, если не вникать в разногласия и конфликты - как нас уверяют, временные и преходящие.
Но вот за пределами Союза мы все чаще наблюдаем не гармонию, а полную ее противоположность. Отношения Европы с США, ее главным союзником, фактически обеспечившим ее сегодняшнее процветание, постепенно обостряются. Можно, конечно, считать прошлогоднюю вспышку такой взаимной неприязни случайной, следствием различных подходов к ближневосточной проблеме вообще и Ираку в частности. Но Дэйвис Хэнсона полагает, что все это вполне закономерно.
"Размолвка между европейцами и США из-за Ирака, в которой бесспорную роль сыграли исторические национальные амбиции Европы, только расширила уже существующий трансатлантический раскол, продукт существенных исторических, культурных и политических различий между демократиями Европы и нашей собственной. Неприязнь к США на этом континенте залегает глубоко. Отчасти это - психологический осадок Второй Мировой войны. Среди наций, как и среди людей, ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Франция не существовала бы сегодня без высадки в Нормандии - навеки удар по самоуважению. Американское оружие и разрушило Германию, и помогло ей стать сегодня процветающим государством. Должны ли немцы ненавидеть или благодарить нас за то, что мы спасли их от самих себя? Как Франция, так и Германия стали бы игровой площадкой для русских солдат и танков, если бы не военное присутствие США в НАТО, и для гордых европейских наций попасть в такую зависимость наверняка мучительно. Со времени окончания холодной войны европейским государствам стало труднее контролировать свою уязвленную гордыню..."
Таким образом, Виктор Дэйвис Хэнсон считает, что конфликт залегает в самой природе участников пошатнувшегося союза - вернее, в непреодолимых различиях между ними и несимметричности их отношений.
В неприязненных отношениях Европы к США автор статьи различает элемент снобизма - этакого европейского презрения к тому, что в Старом Свете еще до сих пор именуют "буржуазией". Это презрение исходит как справа, так и слева: с одной стороны, США обвиняют в гегемонизме и пренебрежении интересами бедных стран, с другой - в плебейских вкусах, которые навязываются всему миру, от кухни до шоу-бизнеса. Такая универсальность этой неприязни наводит на подозрение, что дело тут не обязательно в открыто объявленных мотивах.
Другой камень преткновения - это старосветская вера Соединенных Штатов в добро и зло, которую изощренная Европа, по мнению своих самых продвинутых представителей, сегодня преодолела. И дело даже не в том, что американская администрация добродетельнее любой европейской, а в том она всегда ощущает на себе социальное давление если не в сторону добра, то как минимум в сторону лицемерия. Лицемерие - это, как известно, дань, которую порок платит добродетели. Американцы с инстинктивной подозрительностью относятся к моральной "широте" европейцев - тому, в чем сами европейцы усматривают свою изощренность. Здесь, видимо, сказывается то историческое обстоятельство, что предков многих американцев привело на новые земли религиозное диссидентство, в том время как европейский конформизм выродился в безверие и цинизм. Европейцам действительно трудно понять, что по крайней мере одним из мотивов, вынудивших американцев свергнуть муллу Омара или Саддама Хусейна, могло быть нравственное отвращение к этим персонажам.
Американцы и европейцы - потомки одной цивилизации, по сей день составляющие две ее неотъемлемых части. И тем не менее, по мнению Дэйвиса Хэнсона, антагонизм между ними неизбежен, и в ближайшее время будет возрастать. Об этот непреложный факт разбиваются все утопические мечты Фрэнсиса Фукуямы и других социальных оптимистов.
Но что же дурного находит Виктор Дэйвис Хэнсон в сегодняшнем развитии событий в Европе? Напряженность в трансатлантических отношениях действительно досадна, но почему не предположить, что она временна и вызвана конкретными событиями? В дальнейшем, когда эти трения прекратятся, поводов для сотрудничества будет все больше. В конце концов, разве может не вызывать энтузиазма то, что происходит внутри самой Европы, преодоление кровавого наследия столетий и попытка перековать эту мозаику наций в один прогрессивный народ - если и не завтра, то в обозримом будущем?
Виктор Дэйвис Хэнсон так не считает. Согласно его мнению, причины все более резкой размолвки между Америкой и Европой заложены в самой природе Европейского Союза, в его историческом наследии и способе решения социальных проблем.
"На самом деле легко понять, почему Европейский Союз так настроен против Америки. Нет ничего более чуждого для европейского этатистского утопизма, чем американский упор на индивидуальной свободе, местном самоуправлении, равенстве перед законом и медленных, несовершенных реформах. Америка всегда обладала иммунитетом к утопическим фантазиям - более того, она всегда им противилась. Отцы-основатели, эти скептики, под влиянием благоразумия и любви к свободе, характерных для британского Просвещения, основали американскую республику на антиутопическом убеждении, что человек подвержен заблуждениям и эгоистичен, любит свою собственность и лучше всего управляется со своими делами на местном уровне. Основатели видели в теоретических выкладках континентальной элиты и французских философов, этих завсегдатаев кафе, опасность достойному правлению, которое нуждается не в каких-либо величественных планах, а во встроенных сдержках и противовесах и в индивидуальных гражданах, никогда не теряющих бдительности".
Невольно вспоминаешь идею Соединенных Штатов Европы, популярную после Первой Мировой войны и до последнего времени, так что даже авторы только что забаллотированной европейской конституции первоначально предлагали переименовать ЕС в СШЕ, но предложение не нашло поддержки. Многие видные политические деятели и историки полагали, что единственный способ спасения Европы от самой себя - это создание именно таких Соединенных Штатов. Почему то, что с таким успехом осуществилось в Новом Свете, невозможно в Старом?
Разница, конечно же, в контингенте. Люди, прибывающие в США, как правило готовы отречься от значительной части унаследованных традиций и обычаев - либо они были слишком неуживчивы на старом месте жительства, либо, если взглянуть по-другому, это место с ними нехорошо обошлось. Значительная часть населения США прибыла туда еще до разгара европейского национализма, а многие из тех, кто прибыл позднее, нашли возможным совместить толику унаследованного национализма с лойяльностью новой родине - никто не мешает американским ирландцам любить Ирландию, грекам - Греция, а евреям - Израиль. Главное во всем этом - отсутствие принуждения, поскольку атрибуты внутриамериканской лойяльности до последнего времени были минимальными, а к наследственной никакое правительство не приохочивает.
Кроме того, поскольку иммигранты прибывали в США не социальными срезами и структурами, а поодиночке или семьями, к тому же из разных стран и культур, все эти слои и структуры создавались заново и вырастали снизу, из "корней травы", по распространенному американскому выражению. На протяжении почти целого столетия, пока проходило освоение огромной территории страны, правительство США довольно плохо понимало, что собственно в этой стране происходит, но вреда от этого было на удивление мало: в отсутствие традиций и укладов переселенцы сами заботились и о минимальном законодательстве, и о благоустройстве, и о поддержании правопорядка. Отсюда возникла устойчивая привычка не возлагать на правительство чрезмерных надежд и полагаться в первую очередь на себя самого и на общность локальных интересов. С этим связан и тот факт, что глобальные утопии как правило не находили для себя здесь плодородной почвы. Утопий местного масштаба было всегда сколько угодно, потому что ничто не мешало новым людям на пустой земле создавать всевозможные коммуны, провозглашать общность имущества и даже жен, открывать всяческие прогрессивные мануфактуры, а с приходом почти неизбежного разочарования выходить из игры и начинать что-то другое, иногда на новом месте, за сотни миль от прежних занятий и соратников. Некоторые из этих стихийных движений, с другой стороны, дали весьма ощутимые результаты - тут можно вспомнить церковь мормонов, чрезвычайно динамичную и играющую сегодня значительную роль в деловой и политической жизни страны - как бы их ни окорачивало правительство на протяжении их полувековой истории, а оно их окорачивало очень энергично, последнее слово всегда оставалось за гражданами, а не за правительством. С другой стороны, глобальные тоталитарные проекты, вроде коммунизма или фашизма, всегда сталкивались в США с непреодолимыми препятствиями - именно по этой причине, из-за приоритета местных проблем перед общими.
В Европе ничего подобного никогда не было, и поэтому попытки создания здесь собственных "соединенных штатов" вынуждены опираться на инициативу сверху, даже при самом демократическом устройстве общества, потому что нижний слой уже занят традициями и укладами, а с другой стороны, население приобрело вековую привычку к повиновению, которая время от времени корректировалась, однако, великим кровопусканием, вроде уже упомянутой французской революции. И, конечно же, в каждом из составляющих государств, которым в идеале предстоит стать штатами, возникал свой национализм, вовсе не облегчавший работы верховных бюрократов. Таким образом, труды по созданию Европейского Союза, радикально нового сообщества народов и государств, имеют явно утопический характер - они полагаются не на малые, постепенные и, в конечном счете, далекие от совершенства реформы, как в США, а на радикальные и тотальные. Европейский Союз - это прежде всего проект создания нового типа человека, европейца, в которого предстоит перековать сегодняшнего немца и француза, поляка и эстонца. Дэйвис Хэнсон относится к этому плану с крайним подозрением.
"Хотя попытка создания "Европейского Союза" может на первый взгляд показаться положительной, если принять во внимание кровавую историю Европы, на самом деле она представляет собой долгосрочную угрозу для США и всего мира. В той мере, в какой этому проекту удастся создать общую европейскую идентичность, ее путеводной звездой скорее всего будет антиамериканизм. Но проект, разумеется, в конечном счете провалится, потому что для большинства людей европейская идентичность никогда не будет иметь такого значения, такого культурного и исторического резонанса, как французская или немецкая. Но даже провалившись, проект может обернуться катастрофой: принижая здоровое и естественное чувство национальности, ЕС рискует дать волю милитаристскому шовинизму в некоторых из членских государств, угрожая не только Соединенным Штатам, но и Европе".
Подмывает обвинить автора в алармизме, в неразумной подозрительности или попросту в антиевропеизме, который, будучи зеркальным отражением европейского антиамериканизма, несомненно имеет в США своих приверженцев. Но если взглянуть на вещи трезво, легко понять, что национализм - одна из самых опасных игрушек, с какой когда бы то ни было имели дело социальные реформаторы. Муссолини, а вслед за ним куда радикальнее Гитлер попытались в свое время оседлать этого свирепого тигра, и результатом стала одна из крупнейших в истории социальных катастроф. С другой стороны, утописты левого толка всегда предпочитали скорее игнорировать национальный вопрос - Ленин в свое время посвятил ему пару совершенно бестолковых статей, и с тех пор коммунисты предпочитали вообще не давать воли национальным устремлениям подопытных народов. Пружина распрямилась, когда весь механизм развалился на куски, и уроки были преподнесены в Сребренице, Приштине и Грозном.
В отличие от Ленина архитекторы Европейского Союза изначально понимали, с чем они имеют дело - они пытались обуздать воинствующий немецкий национализм, дважды низвергавший континент в кровавую пучину. Подобно Ленину, они возомнили в своей гордыне, что за несколько десятилетий сумеют стереть национальные различия и выковать новую национальную общность. Любопытно, что советскому режиму это почти удалось - это поймет почти каждый человек моего поколения, если попытается проанализировать собственную ностальгию. Но удача была обусловлена повсеместным и непрерывным насилием, и как только насилие прекратилось, все пошло насмарку - в этом смысле частичная удача эквивалентна полному краху.
А вот у социальных инженеров ЕС, при всем сравнительном послушании их населения, инструментов тоталитарного насилия нет, и непонятно, как они будут выковывать новую модель федерального человека. Американец, родившийся в Айове, заканчивает университет в Миннесоте, поступает на работу в Джорджии - такой жизненный путь вполне типичен. Уроженец Бретани скорее всего проживет там всю жизнь, а если когда-нибудь и переберется в Познань, то это будет лишь исключением, подтверждающим правило.
Виктор Дэйвис Хэнсон не верит в великую европейскую мечту, и у него есть на это достаточно оснований, хотя его прогнозы, может быть, чересчур пасмурны. Недавние дебаты и фиаско по поводу конституции ЕС подтверждают такое невеселое мнение - тем более, что главным инициатором фиаско оказалась Польша. Именно с Польши начался развал коммунистического блока, и именно Польша может претендовать на роль прародины национализма в Европе.
История, по мнению Дэйвиса Хэнсона, никогда не кончится по собственной инициативе, она обречена продолжаться, потому что человеку свойственно совершать глупости, и никакая передовая теория не избавит его от этого свойства. Философ Карл Поппер постулировал в свое время закон непредвиденных последствий, который следовало бы принимать во внимание всем социальным реформаторам: чем смелее планы, тем неожиданнее результаты, и совсем не в положительном смысле. В сущности, Поппер лишь четче сформулировал то, что было известно задолго до него, и что затем один из российских премьеров огранил в крылатую фразу: хотели, дескать, как лучше, а вышло как всегда. Исторический приоритет надо, наверное, отдать жителям древнего Вавилона, которые обожали высотное строительство и оставили по себе некоторые памятники этого увлечения - им, наверное, очень пришелся бы по сердцу сегодняшний Нью-Йорк. Но на беду им выпало жить в глинистой пойме, и вместо стали и бетона они располагали лишь необожженным кирпичом. "И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес, и сделаем себе имя...". Конец этой истории напоминать не надо.