Предположим, что в соседнем лесу бродит медведь, представляющий опасность для вашего хозяйства. Если все ваше наличное оружие сводится к ножу, вполне возможно, что вы сочтете существование такого медведя допустимым риском - в любом случае гораздо меньшим, чем попытка дать ему отпор с ножом в руках. Но если у вас есть двустволка, равновесие сил существенно меняется, и та же самая степень риска может быть сочтена недопустимой, потому что есть реальный шанс одержать верх над медведем.
Таков, в самом сжатом изложении, тезис недавно опубликованной книги о все более заметном расхождении внешнеполитических концепций Европы и Соединенных Штатов, которое с особой остротой проявилось в последние месяцы в связи с проблемой разоружения Ирака. Ее автор - американец Роберт Кейган, научный сотрудник Фонда мира Карнеги и известный консервативный журналист, уже много лет живущий в Брюсселе. Книга называется "О рае и могуществе: Америка против Европы в новом миропорядке", и ее анализу я хочу посвятить сегодняшнюю передачу. Но в начале - несколько штрихов для исторического фона.
Уже не впервые в Соединенных Штатах выходит книга, обретающая широкий резонанс во всем мире - в данном случае я говорю о работах в области политологии. А если говорить точнее, первоначально все это были журнальные статьи, популярность которых подтолкнула авторов переработать их в книги. В первые годы после окончания холодной войны такой международной сенсацией стала работа Фрэнсиса Фукуямы "Конец истории". Затем настал черед Сэмюэла Хантингтона с его "Столкновением цивилизаций". Книга Роберта Кейгана - как бы третья в этой непреднамеренной серии, и она тоже представляет собой расширенный вариант статьи под названием "Сила и слабость", первоначально опубликованной в журнале Policy Review.
Характерно, что в России, где эти заокеанские тезисы тоже становятся предметом ожесточенных дебатов, в лучшем случае переводятся лишь первоначальные статьи, а на последующие книги запала уже не хватает. Что же касается работы Кейгана, то в этом случае даже статья еще не увидела света по-русски, и дискуссия разгорается медленно и неохотно. Между тем, на мой взгляд, эта книга гораздо весомее, чем ее популярные предшественницы - хотя бы потому, что автор не пускается в заоблачные утопические прогнозы, а анализирует текущую ситуацию в узловой момент истории, без розовых или, напротив, фиолетовых очков.
Итак, сегодня правительства и население стран Западной Европы относятся к Соединенным Штатам все более подозрительно и настороженно, они обвиняют заморского союзника в рефлекторном предпочтении силы в ущерб дипломатии и переговорам, и это восприятие переносится даже на историю и социальную организацию страны, которую карикатурно изображают как "культуру смерти", пронизанную неким всеобщим культом огнестрельного оружия и смертной казни. Многие американцы, в свою очередь, считают европейцев лицемерами и трусами, не желающими тратить свои евро на собственную оборону и прячущимися за спиной США.
Этому взаимному восприятию Роберт Кейган, еще в первоначальной статье, дал крылатую формулировку, пародирующую название известной книги из области поп-психологии и сплошь и рядом цитируемую сегодня на страницах западных газет и журналов: "Американцы - с Марса, европейцы - с Венеры".
По мнению Кейгана, эти разные взгляды коренятся в различных мировоззрениях. Американское восходит к социальной теории выдающегося английского философа Томаса Гоббса, согласно которому люди от природы агрессивны и ненадежны, и обеспечивают свою взаимную безопасность организацией социальных институтов, за которыми, в конечном счете, должна стоять сила - государство, полиция, армия. Европейцы, напротив, исходят из принципов эпохи просвещения XVIII века, которые были четче всего сформулированы Иммануилом Кантом и делают основной упор на добровольном соблюдении законов и решении любых проблем путем переговоров.
Анализируя эти противоположные и на первый взгляд непримиримые точки зрения, Роберт Кейган приходит к неожиданному выводу: в этом споре нет стороны, которая обладала бы абсолютной правотой. Более того, даже если противоречия не удастся в ближайшем будущем преодолеть, эти точки зрения в конечном счете совместимы, к взаимному благу обеих сторон. Иными словами, Роберт Кейган открыто выступает за двойной стандарт.
По мнению Кейгана, обозреватели, особенно европейские, последнее время слишком рьяно предавались словесным атакам на противолежащую сторону, не пытаясь понять, почему именно Европа и Соединенные Штаты ведут себя так, как мы уже успели привыкнуть. Между тем, легко показать, что еще сравнительно недавно позиции сторон на международной арене были совершенно противоположными.
Именно европейские империи, по крайней мере до Первой Мировой войны, последовательно придерживались политики государственных интересов, подкрепленных военной силой, то есть стояли на позициях Гоббса. Соединенные Штаты со времени своего образования клеймили эту политику как безнравственную, и Джордж Вашингтон, покидая пост президента, выступил со своей знаменитой прощальной речью, в которой предостерегал американцев против участия в европейской политике с позиции силы. На протяжении всего XIX века именно американцы неустанно выступали за укрепление и соблюдение норм международного права, в то время как европейцы видели в этих нормах лишь нечто вроде фигового листка, которым можно прикрывать свои циничные мотивы.
Эти позиции объясняются очень просто - XIX век был эпохой расцвета европейских империй, которые чувствовали себя всесильными и видели в международном праве только помеху. Соединенные Штаты, с другой стороны, до Первой Мировой войны практически не имели ни регулярной армии, не военного флота. Соединенные Штаты предпочитали язык норм и переговоров именно потому, что были в военном отношении сравнительно слабой державой.
"Два столетия спустя американцы и европейцы поменялись местами и перспективами. Отчасти это произошло потому, что за минувшие 200 лет, но в особенности за последние десятилетия, баланс силы резко изменился. Когда Соединенные Штаты были слабы, они придерживались стратегии непрямого воздействия, стратегии слабости. Теперь же, когда Соединенные Штаты обладают мощью, они ведут себя, как могущественная страна. Когда европейские великие державы были сильны, они верили в силу и военную славу. Теперь они смотрят на мир глазами более слабых держав. Эти весьма разные точки зрения, слабая и сильная, естественным образом порождают различные стратегические суждения, различные оценки угроз и соответствующих мер реакции на эти угрозы, и даже различные оценки интересов".
В пользу Соединенных Штатов можно сказать, что они не оставили своих идеалистических позиций даже после Первой Мировой войны, когда их сравнительная мощь стала для всех очевидной. Американский президент пытался завершить войну справедливым миром и был обведен вокруг пальца европейцами. Американцы добились, хотя об этом уже мало кто помнит, заключения мировой конвенции о полном запрещении войны и об ограничении контингентов военного флота морских держав.
Этот розовый туман был навсегда рассеян двумя историческими событиями, которые остались в памяти американцев под географическими псеводонимами: Мюнхен и Пирл-Харбор. В Мюнхене западноевропейские державы фактически предали своих центральноевропейских союзников, поскольку кровавые уроки предыдущей войны были еще свежи в памяти, и метод переговоров и увещеваний теперь казался единственно реалистическим. В Пирл-Харборе Япония вопиюще нарушила все международные правила, которыми США пытались стреножить ее агрессивные инстинкты. Разумно устроенная вселенная Канта рухнула, уступив место жестокому и беспринципному соперничеству мира Гоббса, где сила остается аргументом в последней инстанции. Холодная война, продолжавшаяся десятилетиями после победы над нацизмом, никоим образом не притупила всех опасений, а террористическая атака в Нью-Йорке и Вашингтоне лишний раз их подкрепила. Америка и Европа совершили дрейф на 180 градусов и сменили свои позиции на противоположные.
Все сказанное выше в какой-то мере проясняет нынешние позиции Соединенных Штатов, но с Европой пока не все достаточно очевидно. Еще недавно Сэмюэл Хантингтон, один из самозванных пророков посткоммунистического мира, утверждал, что однополярный мир, в котором сохранилась всего одна сверхдержава - неестественное состояние, и что в самом ближайшем будущем следует ожидать резкого усиления военной мощи Европы в качестве противовеса, по крайней мере политического, заокеанской мощи.
Но ничего подобного не произошло и, судя по всему, не произойдет. И дело тут вовсе не в экономическом неравновесии - экономика единой Европы сегодня приближается по объему к американской и в ближайшем будущем может ее обогнать. Тем не менее, несмотря на это и на многократные призывы Франции укрепить европейские вооруженные силы, идет совершенно противоположный процесс. За последние годы военные расходы большинства европейских держав упали и уже не превышают двух процентов годовых бюджетов, в то время как в США они выше трех и предусматривают дальнейший резкий рост.
Почему же Европа, наследница великих империй прошлого, вдруг оказалась в положении слабой стороны и, судя по всему, остается на этой позиции по собственному выбору? Ответ надо искать в уроках, которые она извлекла из своего недавнего кровавого прошлого. Для нее было совершенно очевидным, что ситуация после Второй Мировой войны должна была в корне отличаться от хищнической сделки, которой, вопреки желаниям американцев, завершилась первая. А для этого необходимо было создать такое положение, которое нейтрализовало бы националистическую мощь и центральное положение Германии. Таким решением и стало создание Европейского экономического сообщества, а впоследствии Европейского Союза. Сегодня в Европе не существует внутренних конфликтов, не разрешимых путем переговоров, и в первую очередь между Францией и Германией, то есть исторически в самой взрывоопасной точке. Европейцам, на одном отдельно взятом континенте, удалось построить утопию Канта.
Вспомним, что Кант, выдвигая гипотезу своей социальной утопии, сетовал на ее практическую неосуществимость. Для того, чтобы международные нормы соблюдались, необходимо мировое правительство, причем достаточно сильное, чтобы обеспечить неукоснительное соблюдение этих норм. Но сила такого правительства, в отсутствие внешнего баланса, неминуемо приведет к деспотизму, к подавлению индивидуальных свобод государственной машиной.
По мнению Роберта Кейгана, Европе на своем континенте удалось решить эту проблему Канта, сознательно избрав слабость. Эта слабость оборачивается своей абсурдной стороной, когда приходится звать на помощь американцев, чтобы навести порядок на неблагоустроенном заднем дворе, то есть на Балканах. Но зато внутри забора построен рай, о котором человечество не могло мечтать тысячелетиями: ни одно из европейских государств не располагает и не желает располагать достаточной военной силой для агрессии в отношении другого. И уж совсем бессмысленно рассуждать о какой-либо операции против военной машины Саддама Хуссейна - такая проекция силы просто невероятна, потому что сила ликвидирована. А вот Соединенные Штаты, напротив, вполне в состоянии совладать с Ираком. Отсюда и возникает различие методов и интересов, отраженное в притче о медведе, с которой я начал сегодняшний разговор.
"Эта совершенно нормальная человеческая психология сегодня приводит к тому, что между Соединенными Штатами и Европой вгоняется клин. Европейцы приходят к вполне разумному заключению, что угроза, которую представляет Саддам Хусейн, для них терпимее, чем риск его устранения. Но американцы, будучи сильнее, тоже вполне разумно имеют более низкий порог чувствительности к Саддаму и его оружию массового уничтожения, в особенности после 11 сентября. Европейцы любят отмечать, что американцы просто одержимы страстью решать проблемы, но в целом справедливо и то, что те, кто обладает большей способностью решать проблемы, будут чаще пытаться их решить, чем те, кто такой способностью не обладает. Американцы могут себе представить успешное вторжение в Ирак и свержение Саддама, и поэтому 70 процентов американцев, судя по всему, поддерживают такую акцию. Европейцы, что не удивительно, считают такую перспективу невообразимой и пугающей".
Но возможны ли две столь различные оценки одной угрозы - в конце концов, в рамках нормальной логики правильной может быть только одна из оценок? Европейцы, однако, рассуждают по-другому, и само устройство их социального рая обязывает их рассуждать именно так: если в сегодняшнем мире не исчезли проблемы, которые можно решить только путем применения силы, то это подрывает веру и во весь европейский утопический проект. Ибо кто гарантирует, что такая неразрешимая проблема не возникнет однажды внутри утопии? А это означало бы возвращение к кровавому историческому циклу XX века, крушение всех иллюзий. Таким образом, с точки зрения многих сегодняшних европейцев, американский подход к разрешению международных проблем представляет собой для Европы вполне реальную опасность - он может посеять сомнения, а от них недалеко и до раздора.
Как считает Роберт Кейган, история возникновения современной европейской утопии - факт огромного исторического значения, в том числе и для американцев. Впервые на континенте, где люди веками истребляли друг друга во имя религиозных и расовых идей, воцарился прочный и устойчивый мир, а вслед за ним и небывалое прежде благосостояние. Такая идея приходила в голову не только европейцам - во время войны в администрации президента Рузвельта были люди, которые считали, что ради избежания дальнейшего кровопролития Европу необходимо радикально разоружить. Эта идея, приводившая в ужас националиста Шарля Де Голля, возобладала не сразу, потому что противостояние в холодной войне диктовало свою логику. Но теперь, после победы и в этой войне, старая идея одержала победу в умах самих европейцев: поскольку баланс силы веками ни к чему не приводил, пришло время испробовать баланс слабости.
В этом противостоянии идей через океан, которое сегодня принимает довольно ожесточенный характер, обе стороны просто не могут быть одинаково правы, потому что наша логика так не работает. Одна и та же вещь не может быть одновременно и белой, и черной. И хотя Роберт Кейган в своей книге старательно соблюдает равновесие сторон, он, конечно же, полагает, что американцы располагают в этом споре более авторитетной истиной. Чтобы отказаться от такого мнения, нам пришлось бы игнорировать наше знание человеческой природы и уроки всей истории, в том числе Мюнхен и Пирл-Харбор. И если европейцы - вполне реалисты в том, что касается внутренних отношений на их континенте, реализм американцев шире - он глобален, потому что их сила глобальна.
"Американцы - идеалисты, но они не имеют опыта успешного претворения идеалов в жизнь без применения силы. Они, конечно же, не имеют опыта успешного наднационального управления, ничего такого, что позволяло бы им верить в международное право и международные институты, как бы они этого ни хотели... Американцы, как примерные потомки эпохи просвещения, по-прежнему верят в возможность совершенствования человека и сохраняют надежду на совершенствование мира. Но они остаются реалистами в том ограниченном смысле этого слова, что они по-прежнему верят в необходимость силы в мире, который остается далеким от совершенства. На их взгляд, законы, регулирующие международное поведение, существуют потому, что такая держава как Соединенные Штаты защищает их силой оружия. Иными словами, в соответствии с тем, что утверждают европейцы, американцы все еще склонны порой видеть себя в героическом ореоле, вроде Гэри Купера в яркий полдень. Они будут защищать горожан, независимо от того, хотят этого горожане или нет".
Таким образом, ярлык "ковбоя", который европейцы порой навешивают на нынешнего американского президента, не совсем лишен смысла. Но европейцы ошибаются, полагая, что нынешние трения возникли только в период администрации Джорджа Буша-младшего. Когда президентом был Билл Клинтон, куда более популярный в западном мире благодаря своей номинальной левизне и лучше подвешенному языку, практика американской односторонности уже вполне сложилась, и иначе быть не могло: силовые действия американцев по определению могут быть только односторонними, потому что слабые европейцы не в состоянии быть реальными партнерами. Когда НАТО выразило поддержку Бушу в его афганской кампании после 11 сентября, Соединенные Штаты, поблагодарив, предпочли действовать в одиночку, резонно полагая, что такая помощь лишь связала бы их по рукам и ногам, не придав никакой реальной силы. Соединенные Штаты фактически дали молчаливое согласие на глобальное разделение труда, предоставив Европе бороться за мир и взяв на себе ликвидацию последствий неудач этой борьбы.
Надо сказать, что Европа, вопреки своим раздраженным выпадам в адрес США, вполне согласна на такое разделение - она отлично понимает, что если все ее усилия укротить Ирак ни к чему не приведут, Соединенные Штаты в конечном счете решат эту проблему единственным оставшимся способом. Это дает возможность присвоить себе все почести миротворца и пренебречь возможным позором.
Такая структура трансокеанских отношений, представленная Робертом Кейганом, оставляет нетронутой проблему двух систем поведения, двух стандартов, от которой никуда не деться: в этом мире мы предпочитаем поддерживать цивилизованные отношения с цивилизованными партнерами, но случаются ситуации, когда у нас нет выбора. Представьте себе, что вы, после плодотворного и творческого рабочего дня и интеллигентного вечернего отдыха хотите отправиться домой, но ваш автомобиль заглох, и вы очутились в ночном городе, где законы Канта уступают место законам Гоббса, и где компания встречных граждан может попросить вас расстаться с материальными ценностями, а то и хуже. Вы вправе мобилизовать весь свой культурный опыт и указать им не неправильность подобных действий, но в конечном счете будет лучше, если поблизости окажется человек, который согласится засучить рукава и постоять за ваши высокие принципы.
Таков, в самом сжатом изложении, тезис недавно опубликованной книги о все более заметном расхождении внешнеполитических концепций Европы и Соединенных Штатов, которое с особой остротой проявилось в последние месяцы в связи с проблемой разоружения Ирака. Ее автор - американец Роберт Кейган, научный сотрудник Фонда мира Карнеги и известный консервативный журналист, уже много лет живущий в Брюсселе. Книга называется "О рае и могуществе: Америка против Европы в новом миропорядке", и ее анализу я хочу посвятить сегодняшнюю передачу. Но в начале - несколько штрихов для исторического фона.
Уже не впервые в Соединенных Штатах выходит книга, обретающая широкий резонанс во всем мире - в данном случае я говорю о работах в области политологии. А если говорить точнее, первоначально все это были журнальные статьи, популярность которых подтолкнула авторов переработать их в книги. В первые годы после окончания холодной войны такой международной сенсацией стала работа Фрэнсиса Фукуямы "Конец истории". Затем настал черед Сэмюэла Хантингтона с его "Столкновением цивилизаций". Книга Роберта Кейгана - как бы третья в этой непреднамеренной серии, и она тоже представляет собой расширенный вариант статьи под названием "Сила и слабость", первоначально опубликованной в журнале Policy Review.
Характерно, что в России, где эти заокеанские тезисы тоже становятся предметом ожесточенных дебатов, в лучшем случае переводятся лишь первоначальные статьи, а на последующие книги запала уже не хватает. Что же касается работы Кейгана, то в этом случае даже статья еще не увидела света по-русски, и дискуссия разгорается медленно и неохотно. Между тем, на мой взгляд, эта книга гораздо весомее, чем ее популярные предшественницы - хотя бы потому, что автор не пускается в заоблачные утопические прогнозы, а анализирует текущую ситуацию в узловой момент истории, без розовых или, напротив, фиолетовых очков.
Итак, сегодня правительства и население стран Западной Европы относятся к Соединенным Штатам все более подозрительно и настороженно, они обвиняют заморского союзника в рефлекторном предпочтении силы в ущерб дипломатии и переговорам, и это восприятие переносится даже на историю и социальную организацию страны, которую карикатурно изображают как "культуру смерти", пронизанную неким всеобщим культом огнестрельного оружия и смертной казни. Многие американцы, в свою очередь, считают европейцев лицемерами и трусами, не желающими тратить свои евро на собственную оборону и прячущимися за спиной США.
Этому взаимному восприятию Роберт Кейган, еще в первоначальной статье, дал крылатую формулировку, пародирующую название известной книги из области поп-психологии и сплошь и рядом цитируемую сегодня на страницах западных газет и журналов: "Американцы - с Марса, европейцы - с Венеры".
По мнению Кейгана, эти разные взгляды коренятся в различных мировоззрениях. Американское восходит к социальной теории выдающегося английского философа Томаса Гоббса, согласно которому люди от природы агрессивны и ненадежны, и обеспечивают свою взаимную безопасность организацией социальных институтов, за которыми, в конечном счете, должна стоять сила - государство, полиция, армия. Европейцы, напротив, исходят из принципов эпохи просвещения XVIII века, которые были четче всего сформулированы Иммануилом Кантом и делают основной упор на добровольном соблюдении законов и решении любых проблем путем переговоров.
Анализируя эти противоположные и на первый взгляд непримиримые точки зрения, Роберт Кейган приходит к неожиданному выводу: в этом споре нет стороны, которая обладала бы абсолютной правотой. Более того, даже если противоречия не удастся в ближайшем будущем преодолеть, эти точки зрения в конечном счете совместимы, к взаимному благу обеих сторон. Иными словами, Роберт Кейган открыто выступает за двойной стандарт.
По мнению Кейгана, обозреватели, особенно европейские, последнее время слишком рьяно предавались словесным атакам на противолежащую сторону, не пытаясь понять, почему именно Европа и Соединенные Штаты ведут себя так, как мы уже успели привыкнуть. Между тем, легко показать, что еще сравнительно недавно позиции сторон на международной арене были совершенно противоположными.
Именно европейские империи, по крайней мере до Первой Мировой войны, последовательно придерживались политики государственных интересов, подкрепленных военной силой, то есть стояли на позициях Гоббса. Соединенные Штаты со времени своего образования клеймили эту политику как безнравственную, и Джордж Вашингтон, покидая пост президента, выступил со своей знаменитой прощальной речью, в которой предостерегал американцев против участия в европейской политике с позиции силы. На протяжении всего XIX века именно американцы неустанно выступали за укрепление и соблюдение норм международного права, в то время как европейцы видели в этих нормах лишь нечто вроде фигового листка, которым можно прикрывать свои циничные мотивы.
Эти позиции объясняются очень просто - XIX век был эпохой расцвета европейских империй, которые чувствовали себя всесильными и видели в международном праве только помеху. Соединенные Штаты, с другой стороны, до Первой Мировой войны практически не имели ни регулярной армии, не военного флота. Соединенные Штаты предпочитали язык норм и переговоров именно потому, что были в военном отношении сравнительно слабой державой.
"Два столетия спустя американцы и европейцы поменялись местами и перспективами. Отчасти это произошло потому, что за минувшие 200 лет, но в особенности за последние десятилетия, баланс силы резко изменился. Когда Соединенные Штаты были слабы, они придерживались стратегии непрямого воздействия, стратегии слабости. Теперь же, когда Соединенные Штаты обладают мощью, они ведут себя, как могущественная страна. Когда европейские великие державы были сильны, они верили в силу и военную славу. Теперь они смотрят на мир глазами более слабых держав. Эти весьма разные точки зрения, слабая и сильная, естественным образом порождают различные стратегические суждения, различные оценки угроз и соответствующих мер реакции на эти угрозы, и даже различные оценки интересов".
В пользу Соединенных Штатов можно сказать, что они не оставили своих идеалистических позиций даже после Первой Мировой войны, когда их сравнительная мощь стала для всех очевидной. Американский президент пытался завершить войну справедливым миром и был обведен вокруг пальца европейцами. Американцы добились, хотя об этом уже мало кто помнит, заключения мировой конвенции о полном запрещении войны и об ограничении контингентов военного флота морских держав.
Этот розовый туман был навсегда рассеян двумя историческими событиями, которые остались в памяти американцев под географическими псеводонимами: Мюнхен и Пирл-Харбор. В Мюнхене западноевропейские державы фактически предали своих центральноевропейских союзников, поскольку кровавые уроки предыдущей войны были еще свежи в памяти, и метод переговоров и увещеваний теперь казался единственно реалистическим. В Пирл-Харборе Япония вопиюще нарушила все международные правила, которыми США пытались стреножить ее агрессивные инстинкты. Разумно устроенная вселенная Канта рухнула, уступив место жестокому и беспринципному соперничеству мира Гоббса, где сила остается аргументом в последней инстанции. Холодная война, продолжавшаяся десятилетиями после победы над нацизмом, никоим образом не притупила всех опасений, а террористическая атака в Нью-Йорке и Вашингтоне лишний раз их подкрепила. Америка и Европа совершили дрейф на 180 градусов и сменили свои позиции на противоположные.
Все сказанное выше в какой-то мере проясняет нынешние позиции Соединенных Штатов, но с Европой пока не все достаточно очевидно. Еще недавно Сэмюэл Хантингтон, один из самозванных пророков посткоммунистического мира, утверждал, что однополярный мир, в котором сохранилась всего одна сверхдержава - неестественное состояние, и что в самом ближайшем будущем следует ожидать резкого усиления военной мощи Европы в качестве противовеса, по крайней мере политического, заокеанской мощи.
Но ничего подобного не произошло и, судя по всему, не произойдет. И дело тут вовсе не в экономическом неравновесии - экономика единой Европы сегодня приближается по объему к американской и в ближайшем будущем может ее обогнать. Тем не менее, несмотря на это и на многократные призывы Франции укрепить европейские вооруженные силы, идет совершенно противоположный процесс. За последние годы военные расходы большинства европейских держав упали и уже не превышают двух процентов годовых бюджетов, в то время как в США они выше трех и предусматривают дальнейший резкий рост.
Почему же Европа, наследница великих империй прошлого, вдруг оказалась в положении слабой стороны и, судя по всему, остается на этой позиции по собственному выбору? Ответ надо искать в уроках, которые она извлекла из своего недавнего кровавого прошлого. Для нее было совершенно очевидным, что ситуация после Второй Мировой войны должна была в корне отличаться от хищнической сделки, которой, вопреки желаниям американцев, завершилась первая. А для этого необходимо было создать такое положение, которое нейтрализовало бы националистическую мощь и центральное положение Германии. Таким решением и стало создание Европейского экономического сообщества, а впоследствии Европейского Союза. Сегодня в Европе не существует внутренних конфликтов, не разрешимых путем переговоров, и в первую очередь между Францией и Германией, то есть исторически в самой взрывоопасной точке. Европейцам, на одном отдельно взятом континенте, удалось построить утопию Канта.
Вспомним, что Кант, выдвигая гипотезу своей социальной утопии, сетовал на ее практическую неосуществимость. Для того, чтобы международные нормы соблюдались, необходимо мировое правительство, причем достаточно сильное, чтобы обеспечить неукоснительное соблюдение этих норм. Но сила такого правительства, в отсутствие внешнего баланса, неминуемо приведет к деспотизму, к подавлению индивидуальных свобод государственной машиной.
По мнению Роберта Кейгана, Европе на своем континенте удалось решить эту проблему Канта, сознательно избрав слабость. Эта слабость оборачивается своей абсурдной стороной, когда приходится звать на помощь американцев, чтобы навести порядок на неблагоустроенном заднем дворе, то есть на Балканах. Но зато внутри забора построен рай, о котором человечество не могло мечтать тысячелетиями: ни одно из европейских государств не располагает и не желает располагать достаточной военной силой для агрессии в отношении другого. И уж совсем бессмысленно рассуждать о какой-либо операции против военной машины Саддама Хуссейна - такая проекция силы просто невероятна, потому что сила ликвидирована. А вот Соединенные Штаты, напротив, вполне в состоянии совладать с Ираком. Отсюда и возникает различие методов и интересов, отраженное в притче о медведе, с которой я начал сегодняшний разговор.
"Эта совершенно нормальная человеческая психология сегодня приводит к тому, что между Соединенными Штатами и Европой вгоняется клин. Европейцы приходят к вполне разумному заключению, что угроза, которую представляет Саддам Хусейн, для них терпимее, чем риск его устранения. Но американцы, будучи сильнее, тоже вполне разумно имеют более низкий порог чувствительности к Саддаму и его оружию массового уничтожения, в особенности после 11 сентября. Европейцы любят отмечать, что американцы просто одержимы страстью решать проблемы, но в целом справедливо и то, что те, кто обладает большей способностью решать проблемы, будут чаще пытаться их решить, чем те, кто такой способностью не обладает. Американцы могут себе представить успешное вторжение в Ирак и свержение Саддама, и поэтому 70 процентов американцев, судя по всему, поддерживают такую акцию. Европейцы, что не удивительно, считают такую перспективу невообразимой и пугающей".
Но возможны ли две столь различные оценки одной угрозы - в конце концов, в рамках нормальной логики правильной может быть только одна из оценок? Европейцы, однако, рассуждают по-другому, и само устройство их социального рая обязывает их рассуждать именно так: если в сегодняшнем мире не исчезли проблемы, которые можно решить только путем применения силы, то это подрывает веру и во весь европейский утопический проект. Ибо кто гарантирует, что такая неразрешимая проблема не возникнет однажды внутри утопии? А это означало бы возвращение к кровавому историческому циклу XX века, крушение всех иллюзий. Таким образом, с точки зрения многих сегодняшних европейцев, американский подход к разрешению международных проблем представляет собой для Европы вполне реальную опасность - он может посеять сомнения, а от них недалеко и до раздора.
Как считает Роберт Кейган, история возникновения современной европейской утопии - факт огромного исторического значения, в том числе и для американцев. Впервые на континенте, где люди веками истребляли друг друга во имя религиозных и расовых идей, воцарился прочный и устойчивый мир, а вслед за ним и небывалое прежде благосостояние. Такая идея приходила в голову не только европейцам - во время войны в администрации президента Рузвельта были люди, которые считали, что ради избежания дальнейшего кровопролития Европу необходимо радикально разоружить. Эта идея, приводившая в ужас националиста Шарля Де Голля, возобладала не сразу, потому что противостояние в холодной войне диктовало свою логику. Но теперь, после победы и в этой войне, старая идея одержала победу в умах самих европейцев: поскольку баланс силы веками ни к чему не приводил, пришло время испробовать баланс слабости.
В этом противостоянии идей через океан, которое сегодня принимает довольно ожесточенный характер, обе стороны просто не могут быть одинаково правы, потому что наша логика так не работает. Одна и та же вещь не может быть одновременно и белой, и черной. И хотя Роберт Кейган в своей книге старательно соблюдает равновесие сторон, он, конечно же, полагает, что американцы располагают в этом споре более авторитетной истиной. Чтобы отказаться от такого мнения, нам пришлось бы игнорировать наше знание человеческой природы и уроки всей истории, в том числе Мюнхен и Пирл-Харбор. И если европейцы - вполне реалисты в том, что касается внутренних отношений на их континенте, реализм американцев шире - он глобален, потому что их сила глобальна.
"Американцы - идеалисты, но они не имеют опыта успешного претворения идеалов в жизнь без применения силы. Они, конечно же, не имеют опыта успешного наднационального управления, ничего такого, что позволяло бы им верить в международное право и международные институты, как бы они этого ни хотели... Американцы, как примерные потомки эпохи просвещения, по-прежнему верят в возможность совершенствования человека и сохраняют надежду на совершенствование мира. Но они остаются реалистами в том ограниченном смысле этого слова, что они по-прежнему верят в необходимость силы в мире, который остается далеким от совершенства. На их взгляд, законы, регулирующие международное поведение, существуют потому, что такая держава как Соединенные Штаты защищает их силой оружия. Иными словами, в соответствии с тем, что утверждают европейцы, американцы все еще склонны порой видеть себя в героическом ореоле, вроде Гэри Купера в яркий полдень. Они будут защищать горожан, независимо от того, хотят этого горожане или нет".
Таким образом, ярлык "ковбоя", который европейцы порой навешивают на нынешнего американского президента, не совсем лишен смысла. Но европейцы ошибаются, полагая, что нынешние трения возникли только в период администрации Джорджа Буша-младшего. Когда президентом был Билл Клинтон, куда более популярный в западном мире благодаря своей номинальной левизне и лучше подвешенному языку, практика американской односторонности уже вполне сложилась, и иначе быть не могло: силовые действия американцев по определению могут быть только односторонними, потому что слабые европейцы не в состоянии быть реальными партнерами. Когда НАТО выразило поддержку Бушу в его афганской кампании после 11 сентября, Соединенные Штаты, поблагодарив, предпочли действовать в одиночку, резонно полагая, что такая помощь лишь связала бы их по рукам и ногам, не придав никакой реальной силы. Соединенные Штаты фактически дали молчаливое согласие на глобальное разделение труда, предоставив Европе бороться за мир и взяв на себе ликвидацию последствий неудач этой борьбы.
Надо сказать, что Европа, вопреки своим раздраженным выпадам в адрес США, вполне согласна на такое разделение - она отлично понимает, что если все ее усилия укротить Ирак ни к чему не приведут, Соединенные Штаты в конечном счете решат эту проблему единственным оставшимся способом. Это дает возможность присвоить себе все почести миротворца и пренебречь возможным позором.
Такая структура трансокеанских отношений, представленная Робертом Кейганом, оставляет нетронутой проблему двух систем поведения, двух стандартов, от которой никуда не деться: в этом мире мы предпочитаем поддерживать цивилизованные отношения с цивилизованными партнерами, но случаются ситуации, когда у нас нет выбора. Представьте себе, что вы, после плодотворного и творческого рабочего дня и интеллигентного вечернего отдыха хотите отправиться домой, но ваш автомобиль заглох, и вы очутились в ночном городе, где законы Канта уступают место законам Гоббса, и где компания встречных граждан может попросить вас расстаться с материальными ценностями, а то и хуже. Вы вправе мобилизовать весь свой культурный опыт и указать им не неправильность подобных действий, но в конечном счете будет лучше, если поблизости окажется человек, который согласится засучить рукава и постоять за ваши высокие принципы.