Что такое добро и зло? Этим вопросом задавались миллионы людей всех поколений, в том числе повелители сердец и умов - от основателей мировых религий до поэта Владимира Маяковского, который пытался объяснить эту проблему детям, хотя, судя по совокупности собственных поступков, не слишком хорошо в ней разбирался. И если я сегодня пытаюсь поставить ее вновь, то вовсе не затем, чтобы обойти Маяковского по очкам. Дело в том, что она стала сегодня предметом серьезных разногласий.
Поводом к этим разногласиям послужили публичные высказывания президента Соединенных Штатов Джорджа Буша. После террористической атаки 11 сентября 2001 года он неоднократно обличал зло в том виде, какой оно, на его взгляд, обрело в современном мире, и европейские виртуозы сарказма получили замечательный повод посмеяться над заокеанским простаком. Потому что с их точки зрения, отточенной просветителями постмодернизма, абсолютные категории зла и добра остались в прошлом, скатились на уровень предрассудка, в котором интеллигентный ум может различать светотени и нюансы.
Разбираться в нюансах европейских специалистов могла, наверное, научить и новейшая история их континента, в ходе которой они дважды принимались истреблять друг друга десятками миллионов, и оба раза призывали на помощь Америку, чтобы она отвлекла их от этого занятия. Это я, собственно говоря, к тому, что на сарказм у них нет монополии. Как бы то ни было, не только в Америке, но и в Европе по сей день есть люди, и вовсе не из числа простаков, которые верят в реальность зла. Зло, о котором сегодня чаще всего заходит речь - это международный терроризм и экстремистские разновидности ислама, получившие прозвище "исламофашизма". Поразительно, что для анализа этих явлений самые разные люди, не сговариваясь, прибегают к опыту классической русской литературы.
Мне уже неоднократно доводилось рассказывать об американском журналисте Роберте Каплане, который за последние лет двадцать успел посетить большинство самых неблагоустроенных уголков планеты, в том числе Балканы, Африку и Среднюю Азию, как постсоветскую, так и китайскую. Картина мира, которая у него в результате сложилась, далека от радужной, и большинство нюансов в физическом спектре отсутствует - цвета от серого до черного. Эссе, которое он недавно опубликовал в журнале Atlantic, посвящено разрушительной психологии толпы и называется "Эйфории ненависти: мрачные уроки гоголевской повести". Речь идет о повести "Тарас Бульба".
Гоголь, даже на фоне других жертв советского и патриотического литературоведения, пострадал особенно сильно, а "Тарас Бульба" вдвойне. Я не знаю, включена ли эта жестокая повесть в сегодняшний школьный курс, но в мои времена приходилось выслушивать массу глупостей о стремлении украинского народа, с одной стороны, к самоопределению в борьбе с Польшей, а с другой - о немедленном приношении этого самоопределения в дар братскому русскому народу. Цели, мягко говоря, взаимоисключающие.
В действительности ни о том, ни о другом не могло быть и речи, потому что идеи национализма и национальной государственности в описываемые Гоголем времена еще просто не сформировались. По сути дела, казаческое движение было почти не управляемой анархией на малозаселенной и удаленной от тогдашних центров цивилизации территории. Какие-то идеологические мотивы неизбежно возникали в столкновениях формально православного казачества с католической Польшей или мусульманской Турцией, но реальным смыслом его существования были грабеж и насилие, кровь и необузданный разгул. Гоголь был романтик, а не реалист, и его такие вещи сильно занимали.
История так называемого "воссоединения" Украины с Россией написана типичным идеологическим методом, "задом наперед", с марксистской идеей прогресса в уме. На самом деле Богдан Хмельницкий, опасаясь, что плоды его побед Польша в покое не оставит, просто попытался заручиться российской протекцией, а уж Россия все истолковала целиком в свою пользу. И хотя война Хмельницкого вобрала в себя реальные мотивы народного недовольства, ее главной идеей было насилие, давшее невероятные примеры жестокости. В ходе этой борьбы с пресловутым польским игом Хмельницкий истребил, по некоторым оценкам, до ста тысяч евреев, и такие эпизоды у Гоголя отражены. Вообще Гоголь, несмотря на весь свой романтизм, разбирался в истории гораздо лучше, чем последующие патриоты, но его интересовала не история, а психология насилия.
Тарас Бульба у Гоголя - это истинное дитя разбойничье-анархического хаоса, и больше всего его тревожит, чтобы жена или польская невеста не расположили сыновей к буржуазной мягкотелости - такого сына лучше убить самому. Его подвиги не привязаны ни к войне Хмельницкого, ни к какому-либо другому конкретному эпизоду украинско-польской истории - это просто вековая стихия разнузданности, и единственная реальная победа для казаков - это набег с грабежами и убийствами и последующим пьянством до бесчувствия. Перефразируя Троцкого, тут можно сказать, что война - это все, а победа - ничто. Реальная победа с последующим миром обернулась бы для Тараса самым страшным поражением.
Вот как характеризует Роберт Каплан мотивы, движущие такой разбойничьей ордой.
"Гоголевские казаки представляют собой абсолютную толпу, черпающую вдохновение в примитивных системах верований и символизме, которые специалист по национальной безопасности Ральф Питерс назвал "эйфориями ненависти". Питерс отмечает, что хотя поодиночке люди равно способны и на любовь, и на ненависть, толпа несравненно способнее к ненависти: составляющие ее индивиды имеют возможность участвовать в очищающем насилии без того, чтобы нести за него ответственность. Классический пример - толпа, ободряюще кричавшая в Рамалле в октябре 2000 года, когда двух израильских солдат пытали и выбрасывали из окна.
Нобелевский лауреат Элиас Канетти, посвятивший всю жизнь изучению толпы, пишет: "Толпа нуждается в управлении... Постоянно висящий над ней страх раздробления означает, что толпа примет любую цель". Иными словами, разуму с толпой не совладать: так например, рядом с абсолютной верой казацкой орды городская цивилизация поляков - ничто".
Ссылка на нобелевского лауреата здесь даже ни к чему - он мало что добавил к выводам прежних теоретиков. Можно вспомнить классический труд французского журналиста и социолога XIX века Гюстава Ле Бона "Толпа", который позднейшая работа Фрейда "Психология толпы" практически ни в чем не превзошла. Но еще весомее и глубже - замечательная книга американского рабочего-докера, ставшего философом, Эрика Хоффера под названием "Истинно верующий", которая, впрочем, уже выходит за пределы кругозора Бульбы и его соратников и анализирует психологию фанатизма. У Бульбы фанатизм не идет дальше острия шашки и азов православия. Тем не менее, Хофферу есть что сказать и по поводу толпы, еще не угодившей в силок идеологии, и говорит он это, как правило, ярко и афористично, не в пример Канетти. Вот, к примеру, слова, характеризующие поведение толпы во все времена, с идеологией и без нее: "Человек склонен заниматься своим делом, когда оно стоит того, чтобы им занимались. Когда оно этого не стоит, он отвлекается от собственных бессмысленных дел и начинает заниматься чужими". В самом безобидном случае это - уличный зевака, но отсюда - прямой путь и к современным люмпенам мусульманских метрополий, и к тем, кто направляет самолет в башни Всемирного торгового центра.
Роберт Каплан обратился к Гоголю затем, чтобы продемонстрировать механизм движения современной толпы, состоящей из тех, кого судьба, история и экономика лишили собственного осмысленного дела и кто ищет его в массовом опьянении разгулом. С этой точки зрения идеология часто оказывается лишь поводом, и винить весь исторический ислам в преступлениях сегодняшних исламофашистов нет смысла - история вполне могла бы сложиться иначе, вынудив мусульманский мир защищаться от натиска христианских толп - впрочем, такое уже было. В конце концов, толпа не в силах воспринять никакой идеологии с достаточной глубиной и берет от нее только лозунги. Известно множество случаев, когда толпа не теряла рвения, несмотря на то, что ее идеологи меняли лозунги на прямо противоположные - главное, чтобы в них сохранялась все та же страстность.
В конечном счете, единственная и вечная идеология толпы - это насилие и разрушение без последующего строительства, это - нигилизм. И эта мысль вновь отсылает нас к русской литературе.
Французский публицист и философ Андре Глюксман - диссидент у себя на родине, в демократической Франции, представитель либерального меньшинства в стране, которая по сей день не может отряхнуть националистические иллюзии. В последнее время он выступал за войну с Ираком и за сближение позиций с американскими. Но дело здесь не в Америке и не конкретно в Ираке, а в том, что главную цель цивилизации Глюксман видит в борьбе с прогрессирующей гангреной нигилизма.
Полтора года назад, после террористической атаки в Нью-Йорке и Вашингтоне, Глюксман опубликовал книгу под характерным названием "Достоевский на Манхэттене". В ней он характеризует эту атаку как нигилистическую, а нигилизм объявляет универсальным недугом современного общества, поразившим, в различных формах, как идеологов и исполнителей террора, так и многих из тех, кто стал мишенью атаки. Вполне понятно, откуда в заглавии появился Достоевский: термин изобретен Тургеневым, но Базаров - плохой пример, он врач и гибнет, исполняя профессиональный долг. Разве это нигилист?
Совсем иное дело - Достоевский и его роман "Бесы". В свое время этот роман пытались использовать в качестве рогатины на советскую власть и коммунизм, и этим унижали его, неизмеримо преуменьшали его значение. В действительности выведенные там персонажи, Николай Ставрогин и все эти Верховенские, Шигалёвы и Кирилловы из его окружения - человеческие типы на все времена и явные предтечи современного бин Ладена.
Характерно, что в свое время Россия поставляла в мировой лексикон слова куда масштабнее, чем недавняя "перестройка" или давно забытый "спутник". Эти слова, "интеллигенция", "нигилизм" и даже "погром" в значительной степени меняли и уточняли понимание мира всем человечеством, чего не скажешь о "перестройке". Вполне естественно, что и за толкованием французский писатель обращается к первоисточнику - русской литературе.
Что же общего между группой заговорщиков-коммунистов у Достоевского и исламофашистами бин Ладена? На первый взгляд кажется, что не так уж много, хотя тут, конечно, и фанатизм, и готовность пролить невинную кровь ради великого дела. Тем не менее, идеологии-то ведь резко различные.
Как раз идеологии, по мысли Андре Глюксмана, играют здесь минимальную роль - все дело в психологическом типе. Вот его собственные слова из интервью, данного недавно сотрудникам сетевого журнала openDemocracy.
"Снаружи кажется, что группа заговорщиков в центре "Бесов" имеет последовательную программу и обладает значительным обаянием. С другой стороны, если смотреть изнутри - все, что остается, это обольщение разрушения. И это обольщение обретает свою собственную динамику, наводит на всех свои чары. Разрушение подминает под себя смысл существования группы, в то время как некоторые из участников все еще верят, что речь идет о содержании программы и о выдвигаемых ею принципах".
Точно так же, как группа аристократов и образованных разночинцев, выведенная у Достоевского, не имеет никакого отношения к обездоленным, за чье благо они якобы борются, миллионер бин Ладен и его последователи, в основном саудовские Шигалевы из стен западных университетов, никак не представляют пресловутую арабскую улицу. Здесь мы уже поднимаемся на ступень выше, чем в анализе энтузиазма толп у Роберта Каплана. Те, кого вывел в своем романе Достоевский и кого вывела жизнь в лице бин Ладена и прочих, куда прочнее спаяны общим культом насилия и презрением к человеческой жизни, чем разрознены своими полярными взглядами. Впрочем, герои Достоевского еще не проделали всей эволюции, всех необходимых витков нигилистической спирали: если Шигалев еще в состоянии описать грядущую утопию, то Осама бин Ладен совершенно ею не обеспокоен: его дело - уничтожать, а будет ли что-то построено взамен - Бог ведает. В бин Ладене и ему подобных ярче всего обозначилась черта, подмеченная все тем же Эриком Хоффером: "Чем меньше у человека оснований претендовать на совершенство от своего собственного лица, тем более он готов претендовать на полное совершенство от лица своей нации, своей религии, своей расы или святого дела". Вполне очевидно, добавлю от себя, что ислам здесь - всего лишь один из возможных поводов, идеология, мобилизованная сменить вчерашний марксизм, который исчерпал свой заряд страсти к разжиганию толпы. Ислам многократно доказал исторически, что он вполне в состоянии сделать внутреннюю жизнь человека духовно наполненной и самодостаточной - прямой противоположностью психологии хофферовского фанатика. Нигилизм - это внутренняя пустота, которая стремится распространиться вовне, объективизироваться.
Пока что все у Глюксмана достаточно очевидно, и хотя он, быть может, ярче других продемонстрировал нигилистическую природу исламофашизма и всех прочих разновидностей международного массового терроризма, эта идея посещала и других. Гораздо интереснее, на мой взгляд, идея массового встречного нигилизма, так сказать нигилизма жертвы, сделавшего манхэттенскую трагедию возможной.
Корни этого пассивного нигилизма, считает Андре Глюксман, надо искать в эрозии либеральных ценностей, на которых построено западное общество, а виновники, в числе прочих - некоторые современные французские мыслители, за цинизм которых Глюксман, конечно же, не несет никакой ответственности. Один из этих мыслителей, поздний структуралист Жак Деррида, последователь одновременно и Маркса, и Ницше, и Хайдеггера, провозгласил иллюзией не только объективную реальность, но и противостоящую ей человеческую личность, и уж конечно все ее ценности. По мнению Деррида, существуют лишь уникальные личности, способные вознестись над автоматизмом обывательского поведения, некоторые художники и мыслители, в том числе, конечно же, и он сам.
Эта изощренная версия нигилизма, конечно же, никак не популярна в широких массах, но она знаменует собой общий климат, имеет место пресловутый эффект просачивания - ценности, которые больше не поддерживает элита, обесцениваются и в массах. Идея о том, что все ценности изначально равны и относительны, ставит во главу угла метод компромисса, а вера во всесилие компромисса приводит к состоянию самоуспокоенности, которое и есть пассивный нигилизм. И отсюда Андре Глюксман перебрасывает мост к другому великому русскому писателю - Чехову.
"Это и есть в точности та самоуспокоенность, то преступление самоуспокоенности, которое некогда сделало возможным Гитлера. Эта самоуспокоенность обошлась нам в 50 миллионов жизней. Она также была вполне по сердцу Сталину: "Лучше красный, чем мертвый". Пацифизм - это вид самоуспокоенности. И эта самоуспокоенность продолжается с Милошевичем, с терроризмом, с Саддамом Хусейном - люди просто хотят спать.
Нигде это не показано так прекрасно, как в чеховском "Вишневом саду", где все герои живут вместе в старом поместье и никому нет дела до того, что может случиться, несмотря на то, что они уже слышат, как рубят деревья. (Я как раз только что прочитал эту пьесу, когда по телевидению показали, как рухнули башни-близнецы на Манхэттене). Сегодняшний эквивалент - это молчание, которым встречают редкого интеллектуала, привлекающего внимание к Афганистану, Чечне или Косову. Никто не хочет слушать - люди отворачиваются от приносящих дурные вести".
Впрочем, нельзя заявить совершенно категорически, что никому ни до чего нет дела. Одна ценность все-таки уцелела во всеобщем крушении западных идеалов - ценность человеческой личности, несмотря на все диверсии Деррида. Причины очевидны: у каждого из нас есть по крайней мере одна такая личность, к которой мы относимся с обостренным вниманием и сочувствием - своя собственная. Этот вялый эгоизм лежит в основе значительной части современного пацифистского движения, активность которого мы имели возможность наблюдать накануне и в ходе войны с Ираком. Дело в том, что война, даже самая справедливая, ведется во имя ценностей, которые для большинства населения не слишком очевидны - политики не в силах их убедительно объяснить, а популярные публицисты их в любом случае обличают. Но изнанка войны очевидна для каждого - это смерть невинных людей, и сочувствия к этой беде мы пока не утратили, коль скоро эти люди - мы сами. Можно вспомнить шапку, с которой вышла парижская Le Monde на следующий день после 11 сентяря 2001 года: "Сегодня мы все - американцы".
Возвращаясь к Глюксману и Чехову: мы не хотим дурных вестей, потому что верим в превосходство самоуспокоенности и в то, что любая беда как-нибудь да рассосется без того, чтобы нам самим пришлось мириться с лишениями и подвергать свою жизнь опасности. Демонстранты всего мира вышли на улицы, чтобы не допустить войны, все прямые жертвы которой среди мирного населения сегодня, когда она закончилась, исчисляются сотнями. Почему же они сидели дома все эти годы, пока шла война в Конго, где уже погибло не менее 3 миллионов? Не потому ли, что их самих никто не собирается посылать ни в Конго, ни в Чечню?
Эти сотни тысяч манифестантов в странах Европы и Америки выступали за мир во что бы то ни стало, полагая, очевидно, что любой мир лучше любой войны, что это - аксиома. Я намеренно оставляю за скобками демонстрантов в других странах, в первую очередь мусульманских, потому что не вполне уверен, что мир был их главной и единственной целью. Пацифисты в странах Запада выходили на улицы с лозунгами "Не проливайте кровь за нефть", будучи уверенными, что у войны могут быть только низменные мотивы. Они, в сущности, разделяли идеи, двигавшие в свое время британским премьер-министром Невилом Чемберленом, который удовлетворенно провозгласил "мир в наше время" после мюнхенской встречи с Адольфом Гитлером.
Чемберлену, а попутно и его грядущим единомышленникам, ответил Уинстон Черчилль, которому предстояло возглавить европейское сопротивление нацизму. Он сказал: "У нас был выбор между войной и позором. Мы выбрали позор".
Поводом к этим разногласиям послужили публичные высказывания президента Соединенных Штатов Джорджа Буша. После террористической атаки 11 сентября 2001 года он неоднократно обличал зло в том виде, какой оно, на его взгляд, обрело в современном мире, и европейские виртуозы сарказма получили замечательный повод посмеяться над заокеанским простаком. Потому что с их точки зрения, отточенной просветителями постмодернизма, абсолютные категории зла и добра остались в прошлом, скатились на уровень предрассудка, в котором интеллигентный ум может различать светотени и нюансы.
Разбираться в нюансах европейских специалистов могла, наверное, научить и новейшая история их континента, в ходе которой они дважды принимались истреблять друг друга десятками миллионов, и оба раза призывали на помощь Америку, чтобы она отвлекла их от этого занятия. Это я, собственно говоря, к тому, что на сарказм у них нет монополии. Как бы то ни было, не только в Америке, но и в Европе по сей день есть люди, и вовсе не из числа простаков, которые верят в реальность зла. Зло, о котором сегодня чаще всего заходит речь - это международный терроризм и экстремистские разновидности ислама, получившие прозвище "исламофашизма". Поразительно, что для анализа этих явлений самые разные люди, не сговариваясь, прибегают к опыту классической русской литературы.
Мне уже неоднократно доводилось рассказывать об американском журналисте Роберте Каплане, который за последние лет двадцать успел посетить большинство самых неблагоустроенных уголков планеты, в том числе Балканы, Африку и Среднюю Азию, как постсоветскую, так и китайскую. Картина мира, которая у него в результате сложилась, далека от радужной, и большинство нюансов в физическом спектре отсутствует - цвета от серого до черного. Эссе, которое он недавно опубликовал в журнале Atlantic, посвящено разрушительной психологии толпы и называется "Эйфории ненависти: мрачные уроки гоголевской повести". Речь идет о повести "Тарас Бульба".
Гоголь, даже на фоне других жертв советского и патриотического литературоведения, пострадал особенно сильно, а "Тарас Бульба" вдвойне. Я не знаю, включена ли эта жестокая повесть в сегодняшний школьный курс, но в мои времена приходилось выслушивать массу глупостей о стремлении украинского народа, с одной стороны, к самоопределению в борьбе с Польшей, а с другой - о немедленном приношении этого самоопределения в дар братскому русскому народу. Цели, мягко говоря, взаимоисключающие.
В действительности ни о том, ни о другом не могло быть и речи, потому что идеи национализма и национальной государственности в описываемые Гоголем времена еще просто не сформировались. По сути дела, казаческое движение было почти не управляемой анархией на малозаселенной и удаленной от тогдашних центров цивилизации территории. Какие-то идеологические мотивы неизбежно возникали в столкновениях формально православного казачества с католической Польшей или мусульманской Турцией, но реальным смыслом его существования были грабеж и насилие, кровь и необузданный разгул. Гоголь был романтик, а не реалист, и его такие вещи сильно занимали.
История так называемого "воссоединения" Украины с Россией написана типичным идеологическим методом, "задом наперед", с марксистской идеей прогресса в уме. На самом деле Богдан Хмельницкий, опасаясь, что плоды его побед Польша в покое не оставит, просто попытался заручиться российской протекцией, а уж Россия все истолковала целиком в свою пользу. И хотя война Хмельницкого вобрала в себя реальные мотивы народного недовольства, ее главной идеей было насилие, давшее невероятные примеры жестокости. В ходе этой борьбы с пресловутым польским игом Хмельницкий истребил, по некоторым оценкам, до ста тысяч евреев, и такие эпизоды у Гоголя отражены. Вообще Гоголь, несмотря на весь свой романтизм, разбирался в истории гораздо лучше, чем последующие патриоты, но его интересовала не история, а психология насилия.
Тарас Бульба у Гоголя - это истинное дитя разбойничье-анархического хаоса, и больше всего его тревожит, чтобы жена или польская невеста не расположили сыновей к буржуазной мягкотелости - такого сына лучше убить самому. Его подвиги не привязаны ни к войне Хмельницкого, ни к какому-либо другому конкретному эпизоду украинско-польской истории - это просто вековая стихия разнузданности, и единственная реальная победа для казаков - это набег с грабежами и убийствами и последующим пьянством до бесчувствия. Перефразируя Троцкого, тут можно сказать, что война - это все, а победа - ничто. Реальная победа с последующим миром обернулась бы для Тараса самым страшным поражением.
Вот как характеризует Роберт Каплан мотивы, движущие такой разбойничьей ордой.
"Гоголевские казаки представляют собой абсолютную толпу, черпающую вдохновение в примитивных системах верований и символизме, которые специалист по национальной безопасности Ральф Питерс назвал "эйфориями ненависти". Питерс отмечает, что хотя поодиночке люди равно способны и на любовь, и на ненависть, толпа несравненно способнее к ненависти: составляющие ее индивиды имеют возможность участвовать в очищающем насилии без того, чтобы нести за него ответственность. Классический пример - толпа, ободряюще кричавшая в Рамалле в октябре 2000 года, когда двух израильских солдат пытали и выбрасывали из окна.
Нобелевский лауреат Элиас Канетти, посвятивший всю жизнь изучению толпы, пишет: "Толпа нуждается в управлении... Постоянно висящий над ней страх раздробления означает, что толпа примет любую цель". Иными словами, разуму с толпой не совладать: так например, рядом с абсолютной верой казацкой орды городская цивилизация поляков - ничто".
Ссылка на нобелевского лауреата здесь даже ни к чему - он мало что добавил к выводам прежних теоретиков. Можно вспомнить классический труд французского журналиста и социолога XIX века Гюстава Ле Бона "Толпа", который позднейшая работа Фрейда "Психология толпы" практически ни в чем не превзошла. Но еще весомее и глубже - замечательная книга американского рабочего-докера, ставшего философом, Эрика Хоффера под названием "Истинно верующий", которая, впрочем, уже выходит за пределы кругозора Бульбы и его соратников и анализирует психологию фанатизма. У Бульбы фанатизм не идет дальше острия шашки и азов православия. Тем не менее, Хофферу есть что сказать и по поводу толпы, еще не угодившей в силок идеологии, и говорит он это, как правило, ярко и афористично, не в пример Канетти. Вот, к примеру, слова, характеризующие поведение толпы во все времена, с идеологией и без нее: "Человек склонен заниматься своим делом, когда оно стоит того, чтобы им занимались. Когда оно этого не стоит, он отвлекается от собственных бессмысленных дел и начинает заниматься чужими". В самом безобидном случае это - уличный зевака, но отсюда - прямой путь и к современным люмпенам мусульманских метрополий, и к тем, кто направляет самолет в башни Всемирного торгового центра.
Роберт Каплан обратился к Гоголю затем, чтобы продемонстрировать механизм движения современной толпы, состоящей из тех, кого судьба, история и экономика лишили собственного осмысленного дела и кто ищет его в массовом опьянении разгулом. С этой точки зрения идеология часто оказывается лишь поводом, и винить весь исторический ислам в преступлениях сегодняшних исламофашистов нет смысла - история вполне могла бы сложиться иначе, вынудив мусульманский мир защищаться от натиска христианских толп - впрочем, такое уже было. В конце концов, толпа не в силах воспринять никакой идеологии с достаточной глубиной и берет от нее только лозунги. Известно множество случаев, когда толпа не теряла рвения, несмотря на то, что ее идеологи меняли лозунги на прямо противоположные - главное, чтобы в них сохранялась все та же страстность.
В конечном счете, единственная и вечная идеология толпы - это насилие и разрушение без последующего строительства, это - нигилизм. И эта мысль вновь отсылает нас к русской литературе.
Французский публицист и философ Андре Глюксман - диссидент у себя на родине, в демократической Франции, представитель либерального меньшинства в стране, которая по сей день не может отряхнуть националистические иллюзии. В последнее время он выступал за войну с Ираком и за сближение позиций с американскими. Но дело здесь не в Америке и не конкретно в Ираке, а в том, что главную цель цивилизации Глюксман видит в борьбе с прогрессирующей гангреной нигилизма.
Полтора года назад, после террористической атаки в Нью-Йорке и Вашингтоне, Глюксман опубликовал книгу под характерным названием "Достоевский на Манхэттене". В ней он характеризует эту атаку как нигилистическую, а нигилизм объявляет универсальным недугом современного общества, поразившим, в различных формах, как идеологов и исполнителей террора, так и многих из тех, кто стал мишенью атаки. Вполне понятно, откуда в заглавии появился Достоевский: термин изобретен Тургеневым, но Базаров - плохой пример, он врач и гибнет, исполняя профессиональный долг. Разве это нигилист?
Совсем иное дело - Достоевский и его роман "Бесы". В свое время этот роман пытались использовать в качестве рогатины на советскую власть и коммунизм, и этим унижали его, неизмеримо преуменьшали его значение. В действительности выведенные там персонажи, Николай Ставрогин и все эти Верховенские, Шигалёвы и Кирилловы из его окружения - человеческие типы на все времена и явные предтечи современного бин Ладена.
Характерно, что в свое время Россия поставляла в мировой лексикон слова куда масштабнее, чем недавняя "перестройка" или давно забытый "спутник". Эти слова, "интеллигенция", "нигилизм" и даже "погром" в значительной степени меняли и уточняли понимание мира всем человечеством, чего не скажешь о "перестройке". Вполне естественно, что и за толкованием французский писатель обращается к первоисточнику - русской литературе.
Что же общего между группой заговорщиков-коммунистов у Достоевского и исламофашистами бин Ладена? На первый взгляд кажется, что не так уж много, хотя тут, конечно, и фанатизм, и готовность пролить невинную кровь ради великого дела. Тем не менее, идеологии-то ведь резко различные.
Как раз идеологии, по мысли Андре Глюксмана, играют здесь минимальную роль - все дело в психологическом типе. Вот его собственные слова из интервью, данного недавно сотрудникам сетевого журнала openDemocracy.
"Снаружи кажется, что группа заговорщиков в центре "Бесов" имеет последовательную программу и обладает значительным обаянием. С другой стороны, если смотреть изнутри - все, что остается, это обольщение разрушения. И это обольщение обретает свою собственную динамику, наводит на всех свои чары. Разрушение подминает под себя смысл существования группы, в то время как некоторые из участников все еще верят, что речь идет о содержании программы и о выдвигаемых ею принципах".
Точно так же, как группа аристократов и образованных разночинцев, выведенная у Достоевского, не имеет никакого отношения к обездоленным, за чье благо они якобы борются, миллионер бин Ладен и его последователи, в основном саудовские Шигалевы из стен западных университетов, никак не представляют пресловутую арабскую улицу. Здесь мы уже поднимаемся на ступень выше, чем в анализе энтузиазма толп у Роберта Каплана. Те, кого вывел в своем романе Достоевский и кого вывела жизнь в лице бин Ладена и прочих, куда прочнее спаяны общим культом насилия и презрением к человеческой жизни, чем разрознены своими полярными взглядами. Впрочем, герои Достоевского еще не проделали всей эволюции, всех необходимых витков нигилистической спирали: если Шигалев еще в состоянии описать грядущую утопию, то Осама бин Ладен совершенно ею не обеспокоен: его дело - уничтожать, а будет ли что-то построено взамен - Бог ведает. В бин Ладене и ему подобных ярче всего обозначилась черта, подмеченная все тем же Эриком Хоффером: "Чем меньше у человека оснований претендовать на совершенство от своего собственного лица, тем более он готов претендовать на полное совершенство от лица своей нации, своей религии, своей расы или святого дела". Вполне очевидно, добавлю от себя, что ислам здесь - всего лишь один из возможных поводов, идеология, мобилизованная сменить вчерашний марксизм, который исчерпал свой заряд страсти к разжиганию толпы. Ислам многократно доказал исторически, что он вполне в состоянии сделать внутреннюю жизнь человека духовно наполненной и самодостаточной - прямой противоположностью психологии хофферовского фанатика. Нигилизм - это внутренняя пустота, которая стремится распространиться вовне, объективизироваться.
Пока что все у Глюксмана достаточно очевидно, и хотя он, быть может, ярче других продемонстрировал нигилистическую природу исламофашизма и всех прочих разновидностей международного массового терроризма, эта идея посещала и других. Гораздо интереснее, на мой взгляд, идея массового встречного нигилизма, так сказать нигилизма жертвы, сделавшего манхэттенскую трагедию возможной.
Корни этого пассивного нигилизма, считает Андре Глюксман, надо искать в эрозии либеральных ценностей, на которых построено западное общество, а виновники, в числе прочих - некоторые современные французские мыслители, за цинизм которых Глюксман, конечно же, не несет никакой ответственности. Один из этих мыслителей, поздний структуралист Жак Деррида, последователь одновременно и Маркса, и Ницше, и Хайдеггера, провозгласил иллюзией не только объективную реальность, но и противостоящую ей человеческую личность, и уж конечно все ее ценности. По мнению Деррида, существуют лишь уникальные личности, способные вознестись над автоматизмом обывательского поведения, некоторые художники и мыслители, в том числе, конечно же, и он сам.
Эта изощренная версия нигилизма, конечно же, никак не популярна в широких массах, но она знаменует собой общий климат, имеет место пресловутый эффект просачивания - ценности, которые больше не поддерживает элита, обесцениваются и в массах. Идея о том, что все ценности изначально равны и относительны, ставит во главу угла метод компромисса, а вера во всесилие компромисса приводит к состоянию самоуспокоенности, которое и есть пассивный нигилизм. И отсюда Андре Глюксман перебрасывает мост к другому великому русскому писателю - Чехову.
"Это и есть в точности та самоуспокоенность, то преступление самоуспокоенности, которое некогда сделало возможным Гитлера. Эта самоуспокоенность обошлась нам в 50 миллионов жизней. Она также была вполне по сердцу Сталину: "Лучше красный, чем мертвый". Пацифизм - это вид самоуспокоенности. И эта самоуспокоенность продолжается с Милошевичем, с терроризмом, с Саддамом Хусейном - люди просто хотят спать.
Нигде это не показано так прекрасно, как в чеховском "Вишневом саду", где все герои живут вместе в старом поместье и никому нет дела до того, что может случиться, несмотря на то, что они уже слышат, как рубят деревья. (Я как раз только что прочитал эту пьесу, когда по телевидению показали, как рухнули башни-близнецы на Манхэттене). Сегодняшний эквивалент - это молчание, которым встречают редкого интеллектуала, привлекающего внимание к Афганистану, Чечне или Косову. Никто не хочет слушать - люди отворачиваются от приносящих дурные вести".
Впрочем, нельзя заявить совершенно категорически, что никому ни до чего нет дела. Одна ценность все-таки уцелела во всеобщем крушении западных идеалов - ценность человеческой личности, несмотря на все диверсии Деррида. Причины очевидны: у каждого из нас есть по крайней мере одна такая личность, к которой мы относимся с обостренным вниманием и сочувствием - своя собственная. Этот вялый эгоизм лежит в основе значительной части современного пацифистского движения, активность которого мы имели возможность наблюдать накануне и в ходе войны с Ираком. Дело в том, что война, даже самая справедливая, ведется во имя ценностей, которые для большинства населения не слишком очевидны - политики не в силах их убедительно объяснить, а популярные публицисты их в любом случае обличают. Но изнанка войны очевидна для каждого - это смерть невинных людей, и сочувствия к этой беде мы пока не утратили, коль скоро эти люди - мы сами. Можно вспомнить шапку, с которой вышла парижская Le Monde на следующий день после 11 сентяря 2001 года: "Сегодня мы все - американцы".
Возвращаясь к Глюксману и Чехову: мы не хотим дурных вестей, потому что верим в превосходство самоуспокоенности и в то, что любая беда как-нибудь да рассосется без того, чтобы нам самим пришлось мириться с лишениями и подвергать свою жизнь опасности. Демонстранты всего мира вышли на улицы, чтобы не допустить войны, все прямые жертвы которой среди мирного населения сегодня, когда она закончилась, исчисляются сотнями. Почему же они сидели дома все эти годы, пока шла война в Конго, где уже погибло не менее 3 миллионов? Не потому ли, что их самих никто не собирается посылать ни в Конго, ни в Чечню?
Эти сотни тысяч манифестантов в странах Европы и Америки выступали за мир во что бы то ни стало, полагая, очевидно, что любой мир лучше любой войны, что это - аксиома. Я намеренно оставляю за скобками демонстрантов в других странах, в первую очередь мусульманских, потому что не вполне уверен, что мир был их главной и единственной целью. Пацифисты в странах Запада выходили на улицы с лозунгами "Не проливайте кровь за нефть", будучи уверенными, что у войны могут быть только низменные мотивы. Они, в сущности, разделяли идеи, двигавшие в свое время британским премьер-министром Невилом Чемберленом, который удовлетворенно провозгласил "мир в наше время" после мюнхенской встречи с Адольфом Гитлером.
Чемберлену, а попутно и его грядущим единомышленникам, ответил Уинстон Черчилль, которому предстояло возглавить европейское сопротивление нацизму. Он сказал: "У нас был выбор между войной и позором. Мы выбрали позор".