Более 10 лет назад в известном реликтовом лесу для нужд культуры и отдыха номенклатуры произошла катастрофа. Я, впрочем, прибегаю к термину "катастрофа" с единственной целью удержаться от более резкого слова, но удержаться, видимо, не получается, потому что катастрофа предполагает нечто стихийное и не очень зависимое от человека, в то время как речь идет именно о поступке, о преступном сговоре трех людей.
Итак, произошло преступление. В узком, юридическом смысле - потому, что никаких законных прав распустить Советский Союз участники сговора не имели, и ратификация их решения в соответствующих парламентах не меняет существа дела. В широком, нравственном смысле - потому, что этот роковой поход "на троих" предсказуемо обрек десятки миллионов людей на неисчислимые и незаслуженные страдания, и по крайней мере десятки тысяч - на гибель.
Мне могут возразить, что крупные политические решения всегда связаны с каким-то статистическим риском для каких-то статистических людей, и судить их следует по общим результатам, а не по отдельным жертвам. Но именно эти результаты, очевидные сегодня для любого беспристрастного наблюдателя, выносят беловежским заговорщикам беспощадный приговор. А поскольку беспристрастных наблюдателей на нынешнем пост-советском пространстве найти трудно, я обращусь к статье одного из ведущих американских специалистов по России, профессора Принстонского университета Стивена Коткина, опубликованной в журнале New Republic, под жестоким названием, которое практически обречено стать поговоркой и которое, по счастью, непереводимо на русский язык: Trashcanistan. Первая часть этого слова - мусорная урна, вторая - персидский корень -stan, знакомый по таким словам как Узбекистан или Афганистан, а если сказать попросту - мусорное царство.
Этим собирательным термином Стивен Коткин именует руины российской империи, в последнем ее воплощении - Советского Союза. В первую очередь автор отмечает огромные и трагические последствия беловежского раскола для населения страны, огромная часть которого вдруг оказалась запертой в чуждых, а порой и прямо враждебных для нее культурах. Этот аспект катастрофы был, пожалуй, самым главным и предсказуемым, но далеко не единственным.
"Экономическая взаимозависимость означала, что даже потенциально рентабельные предприятия сорвались в штопор, когда их внезапно отрезали от поставщиков и клиентов в отныне иностранных государствах, с другими валютами и запутанными правилами валютного обмена или отсутствием таких правил. Политически, результатом независимости часто становилось еще более деспотическое правление. Когда Советский Союз был распущен, ему на смену пришел все тот же Советский Союз, но с дополнительными пограничниками, дополнительными таможенными пунктами, сборщиками "налогов", государственными "инспекторами" - короче, с дополнительными ладонями, протянутыми за взяткой...
Наведем ясность: читатели не найдут у меня очередного тупоголового обличения рынка. Виновником сегодняшней повсеместной нищеты были не "реформы", а почти полное отсутствие неолиберальных реформ... Но еще одна причина нынешних страданий - это, на мой взгляд, низкопоклонство перед "национальным" самоопределением - его обычно возводят к [американскому президенту Вудро] Вильсону, но с тем же успехом могли бы и к Ленину - которое продолжает, как и в годы холодной войны, творить запустение по всей земле".
Таким образом, беловежское решение не было мотивировано сколько-нибудь серьезными демографическими, экономическими или политическими доводами - скорее напротив, все эти доводы требовали сохранения имперской общности любой ценой за исключением, может быть, прямой военной силы. Необходим был очень серьезный мотив, чтобы, игнорируя многочисленные и легко предсказуемые бедствия, все-таки сделать этот радикальный шаг. В качестве такого мотива историки и политологи еще со времен советской власти упоминали рост национального самосознания многих этносов, составляющих империю, в том числе и русского, и предрекали неизбежность взрыва. Но сегодня, задним числом, легко заметить, что все эти прогнозы были как минимум преувеличенными и никак не могли послужить поводом к неоправданному риску. Вот мнение Стивена Коткина.
"Вся эта ситуация исключительно иронична, потому что наиболее часто упоминаемая среди многих причин краха советского государства - я имею в виду национализм - оказалась наименее очевидной. Если многонациональный Советский Союз, как уверяет стадо аналитиков, был сокрушен глубоко укоренившимся национализмом, то чем тогда объяснить исключительную слабость возникших после 1991 года наций и национализма почти во всех новых государствах?"
По мнению автора, решение, принятое в Беловежской пуще, имело смысл лишь с точки зрения правящих партийно-советских кругов, которые в результате обрели неслыханную свободу, власть повелевать и обогащаться. Это относится не только к прямым участникам сговора, но и ко всем республиканским элитам, которые, хотя и не участвовали в принятии решения, быстро сориентировались и воспользовались его плодами.
Рассуждая о таких понятиях как империя, нация и национализм, неизбежно упираешься в проблему терминологии, на которую я уже не раз жаловался, сидя у этого микрофона. Многие из необходимых слов просто отсутствуют в русском языке или неузнаваемо изменили свое значение. Такой дефект языка имеет политические корни, он вызван многими десятилетиями лжи и умолчаний. Самый простой пример - слово "милиция", которое, как легко узнать из Даля, всегда означало "ополчение". К счастью, у него есть синоним, и такое искажение не пробило дыры в сознании.
Со словом "нация", как хорошо известно из курсов истории КПСС, в свое время долго бился Ленин. Поскольку ничего вразумительного у него не получилось, во все годы советской власти было принято держаться от этой темы подальше - дескать, у нас национальных проблем нет. Слову, оставшемуся без присмотра, быстро нашли применение в разговорном языке, где оно по близости звучания приобрело значение национальности, этнической принадлежности. Значение это, впрочем, очень приблизительно: когда речь идет о некоей "кавказской" или "еврейской" нации, главной смысловой нагрузкой является ненависть.
Слово "нация", или "государство-нация", в том смысле, в каком оно употребляется за пределами бывшего СССР и в каком его употреблял сам Ленин, означает такое сообщество людей, для которых идея гражданства и связанных с этим гражданством общих ценностей стоит выше, чем факт собственного этнического происхождения. В этом смысле самым ярким примером государства-нации могут служить Соединенные Штаты. Сама идея нации - сравнительно недавнего исторического происхождения. Можно сказать, что до XVIII века никаких наций не было - ни английской, ни французской, ни русской. Одним из первых бесспорных примеров государства-нации можно считать Великобританию, вернее Объединенное Королевство, образовавшееся в результате династического слияния Англии с Шотландией. В конце этого века идея национальной общности возобладала и во Франции, где в период революции звание гражданина звучало более гордо, чем звание француза.
Идея нации и сама нация возникает в такой период государственного развития, когда гордость за общие совместные достижения приобретает большее значение, чем предания славного прошлого, которые практически у всех народов так или иначе фиктивны. Сегодня большинство развитых государств в мире являются нациями, хотя у некоторых, ставших на этот путь поздно, национальное сознание отличается известной хрупкостью - скажем, у немцев или итальянцев. Нации могут быть моноэтническими, вроде Польши, или полиэтническими, как Великобритания или США.
Возникает естественный вопрос: является ли нацией сегодняшняя Россия, не говоря уже о других пост-советских государствах. Судя по всему - нет, и ответ на этот вопрос невольно дал Борис Ельцин, когда объявил забытый ныне конкурс на национальную идею. Такая постановка вопроса нелепа: нация - это и есть вся национальная идея, а если нации нет, то никто ее не придумает.
Статья Стивена Коткина - это обзорная рецензия на целый ряд книг, посвященных бывшим территориям советской империи и их сегодняшней судьбе. Эти книги - о Средней Азии, Кавказе, Молдавии, Украине или Эстонии, но при всех различиях автор находит в большинстве этих стран нечто общее, и эта общность - устойчивость советского наследия. Как ни парадоксально, при советском режиме, при всей его репрессивности, начало формироваться уникальное сообщество - советская нация, не имеющая ничего общего с грубым прозвищем "совок", сообщество людей разного этнического происхождения, объединенных общим предметом гордости, будь то научные и культурные достижения, освоение космоса и, конечно же, грубая сила страны, ее внушительный вес на мировой арене. Сегодня рудименты этой советской национальности тем заметнее, что никакого собственного национального подъема не происходит - слишком травматическим было минувшее десятилетие, слишком горячечное воображение надо иметь для того, чтобы гордиться короткой историей независимости.
Одна из самых печальных страниц пост-советской истории - это судьба государств Средней Азии. Стоит вспомнить, что эксперты времен холодной войны именно здесь помещали эпицентр грядущего националистического взрыва, но реальная ситуация оказалась совершенно противоположной. Попытки этнически родственных Турции и Ирана стимулировать национальное сознание и создавать региональные культурные очаги в конечном счете увенчались провалом - реальный национализм, а вместе с ним и ислам, тщательно и кроваво искоренялись здесь советской властью. В наследство от этой власти осталась коррумпированная и лишенная даже легчайшего налета либерального космополитизма местная элита, которая продолжает править по старым правилам, но уже без московского контроля.
Впрочем, есть еще более безнадежный случай - это Молдавия, самая нищая из бывших советских республик. Как и республики Средней Азии, она представляет собой искусственное создание сталинской картографии, конгломерат коренных румынских и украинских территорий, где с обретением независимости вспыхнула война. Сегодня не представляется выходом ни румынский, ни русский патриотизм, нет ни нефти, ни газа, ни даже среднеазиатского стратегического положения. Трудно себе представить, как на таком фундаменте может вырасти нация.
Что касается независимой Украины, то она с самого начала была для собственных националистов великой надеждой, а для политических теоретиков - образцовой лабораторией для формирования нации, с ее развитой промышленностью и сельским хозяйством, с образованным и урбанизированным населением. Но с разрывом советских экономических и политических связей все эти преимущества обернулись тяжким бременем, а национальная идея не нашла отклика в широких слоях населения, которое не видит смысла в административной украинизации, но зато хорошо сознает свою этническую близость населению России. Западная Украина, продукт австро-венгерской истории с ее просвещенной национальной политикой, остается замкнутым анклавом, культурно изолированным от большей части страны, говорящим на отличном от нее языке, и не только в прямом смысле. Вопреки всем иллюзиям, то, что происходит на Украине - это не образование нации, а еще более тесное слияние правящих кругов с преступными, чем в России, еще более беззастенчивое ограбление населения и полное подавление свободы слова. Украина многократно заявляла о своем желании быть Европой, но из нее, судя по всему, не получается даже Украины.
Таким видится западным наблюдателям сегодняшнее пост-советское пространство, которое Коткин, без всякого ликования и с очевидным состраданием именует "помойным царством".
Переходя к сравнительно удачливым потомкам СССР следует отметить, что их, на взгляд Стивена Коткина, всего два. Эстония, на которую сегодня принято указывать как на образец, обязана своей счастливой участью двум сравнительно случайным фактором: маргинальному интересу со стороны Советского Союза, который не предпринимал здесь никаких крупных проектов, и культурной близостью с Финляндией, чье телевидение смотрели здесь задолго до падения советской власти, и чья помощь оказалась весьма существенной. Значительную часть населения здесь, конечно, составляют русские, ущемленные в правах, но и они стараются не раскачивать лодки, устремляя взгляды не в сторону Москвы, а к маячащему на горизонте Европейскому Союзу. В итоге образование нации в Эстонии протекает вполне плавно и безболезненно, хотя вовсе не она была в центре внимания вчерашних провозвестников национализма.
Второй бесспорный случай выигрыша в пост-советской лотерее - это, конечно же, сама Россия. В последние годы советской власти кое-кому пришло в голову подсчитать приходно-расходный баланс: обнаружилось, что деньги текут не в Россию с периферии, а наоборот, и на этом основании стали утверждать, что Россия, дескать, была не имперским государством, а напротив, одной из самых угнетенных республик. Была даже выдвинута угроза одностороннего выхода России из союза. В действительности случай России типичен для поздних имперских государств, когда плата за власть превышает доходы от этой власти - достаточно вспомнить Британскую империю, баланс которой весьма поправился после отпадения колоний.
С развалом империи у России сильно сократилось бремя забот и расходов, а ее природные богатства до последнего времени позволяли ей поддерживать не только более высокий уровень благосостояния, чем в других пост-советских государствах, но даже более либеральную структуру общества. В этом смысле приходится признать, что Борис Ельцин был единственным из беловежских заговорщиков, чьи действия в чем-то пошли на пользу его собственной республике, хотя я не уверен, что он преследовал иные цели, кроме расширения собственных полномочий.
Не так давно вышла замечательная книга британского историка Джеффри Хоскинга "Россия: народ и империя", в которой он чуть ли не первым из своих коллег сделал то, что считал невозможным Тютчев - понял Россию умом. Оказывается, понять все-таки можно, надо только попытаться. Согласно концепции Хоскинга, беда России со времен революции Петра заключалась в непреодолимом противоречии между интересами империи, чьи институты, культура, а в значительной мере и язык были позаимствованы у Запада, и национальными устремлениями населения, которое этой империи не понимало и не принимало, а ее агентов считало фактически иностранцами. Концепция Хоскинга придает российской истории вразумительную внутреннюю логику и связность.
"...Эти две России ослабляли друг друга. Политические, экономические и культурные институты того, что могло бы стать российской нацией, уничтожались или выхолащивались ради нужд империи, в то время как государство ослаблялось из-за пустоты своего этнического наполнения, неспособности большей частью вызвать глубокую симпатию даже в своих русских, не говоря уже о нерусских подданных. Интеллигенция, пытаясь посредничать между ними, создать "воображаемое сообщество" как синтез имперской культуры и этнической общины, была между ними раздавлена. Кульминацией этого процесса стала революция и гражданская война 1917-1921 гг."
Поразительно, что книга Хоскинга, переведенная на русский язык, канула практически незамеченной. Многое можно списать на уже упомянутый дефект языка - трудно понять рассуждения о нации, не имея такого понятия и даже слова. Думаю, Хоскинга хорошо понял бы царский министр Сергей Витте, утверждавший, что "со времен Петра Великого и Екатерины Великой никакой России не существовало - была только Российская империя".
Между тем, судя по всем признакам, в сегодняшней России, сбросившей с себя наконец большую часть имперского бремени, происходит запоздалое формирование нации, многие из симптомов которого в современном мире выглядят нелепо и даже уродливо - весь этот угар национализма, идеализация далеко не идеального прошлого и отторжение от чужой культуры, независимо от ее объективных достоинств.
Стивен Коткин, понимая суть происходящих в России процессов, призывает американскую администрацию отнестись к ним с большим вниманием и пониманием - не только из общих соображений, но и в связи с тем, что богатая нефтью Россия является единственным кандидатом на роль мирового энергетического арбитра, альтернативой нестабильному и политизированному арабскому Востоку.
Думаю, что такие мысли уже приходили в голову кое-кому в Вашингтоне, особенно в связи с последними событиями в Ираке и Венесуэле. Но для самой России в этот, может быть, наиболее критический период ее истории, искушение богатством - обоюдоострый меч. Недавно было объявлено, что российский континентальный шельф по-видимому содержит от 20 до 25 процентов всех мировых резервных запасов газа и нефти. Подобно неожиданному наследству, выпавшему юноше в момент выбора жизненного пути, это счастье грозит перепутать все карты. Бедная ресурсами Япония проделала путь от имперского тупика до современной нации менее чем за сто лет. Богатые Саудовская Аравия, Венесуэла или Нигерия погрязли в коррупции на фоне деспотического паралича или политической чехарды. Трудно богатому пройти в игольное ушко - даже если он не прекращает попыток уже два с половиной столетия.
Итак, произошло преступление. В узком, юридическом смысле - потому, что никаких законных прав распустить Советский Союз участники сговора не имели, и ратификация их решения в соответствующих парламентах не меняет существа дела. В широком, нравственном смысле - потому, что этот роковой поход "на троих" предсказуемо обрек десятки миллионов людей на неисчислимые и незаслуженные страдания, и по крайней мере десятки тысяч - на гибель.
Мне могут возразить, что крупные политические решения всегда связаны с каким-то статистическим риском для каких-то статистических людей, и судить их следует по общим результатам, а не по отдельным жертвам. Но именно эти результаты, очевидные сегодня для любого беспристрастного наблюдателя, выносят беловежским заговорщикам беспощадный приговор. А поскольку беспристрастных наблюдателей на нынешнем пост-советском пространстве найти трудно, я обращусь к статье одного из ведущих американских специалистов по России, профессора Принстонского университета Стивена Коткина, опубликованной в журнале New Republic, под жестоким названием, которое практически обречено стать поговоркой и которое, по счастью, непереводимо на русский язык: Trashcanistan. Первая часть этого слова - мусорная урна, вторая - персидский корень -stan, знакомый по таким словам как Узбекистан или Афганистан, а если сказать попросту - мусорное царство.
Этим собирательным термином Стивен Коткин именует руины российской империи, в последнем ее воплощении - Советского Союза. В первую очередь автор отмечает огромные и трагические последствия беловежского раскола для населения страны, огромная часть которого вдруг оказалась запертой в чуждых, а порой и прямо враждебных для нее культурах. Этот аспект катастрофы был, пожалуй, самым главным и предсказуемым, но далеко не единственным.
"Экономическая взаимозависимость означала, что даже потенциально рентабельные предприятия сорвались в штопор, когда их внезапно отрезали от поставщиков и клиентов в отныне иностранных государствах, с другими валютами и запутанными правилами валютного обмена или отсутствием таких правил. Политически, результатом независимости часто становилось еще более деспотическое правление. Когда Советский Союз был распущен, ему на смену пришел все тот же Советский Союз, но с дополнительными пограничниками, дополнительными таможенными пунктами, сборщиками "налогов", государственными "инспекторами" - короче, с дополнительными ладонями, протянутыми за взяткой...
Наведем ясность: читатели не найдут у меня очередного тупоголового обличения рынка. Виновником сегодняшней повсеместной нищеты были не "реформы", а почти полное отсутствие неолиберальных реформ... Но еще одна причина нынешних страданий - это, на мой взгляд, низкопоклонство перед "национальным" самоопределением - его обычно возводят к [американскому президенту Вудро] Вильсону, но с тем же успехом могли бы и к Ленину - которое продолжает, как и в годы холодной войны, творить запустение по всей земле".
Таким образом, беловежское решение не было мотивировано сколько-нибудь серьезными демографическими, экономическими или политическими доводами - скорее напротив, все эти доводы требовали сохранения имперской общности любой ценой за исключением, может быть, прямой военной силы. Необходим был очень серьезный мотив, чтобы, игнорируя многочисленные и легко предсказуемые бедствия, все-таки сделать этот радикальный шаг. В качестве такого мотива историки и политологи еще со времен советской власти упоминали рост национального самосознания многих этносов, составляющих империю, в том числе и русского, и предрекали неизбежность взрыва. Но сегодня, задним числом, легко заметить, что все эти прогнозы были как минимум преувеличенными и никак не могли послужить поводом к неоправданному риску. Вот мнение Стивена Коткина.
"Вся эта ситуация исключительно иронична, потому что наиболее часто упоминаемая среди многих причин краха советского государства - я имею в виду национализм - оказалась наименее очевидной. Если многонациональный Советский Союз, как уверяет стадо аналитиков, был сокрушен глубоко укоренившимся национализмом, то чем тогда объяснить исключительную слабость возникших после 1991 года наций и национализма почти во всех новых государствах?"
По мнению автора, решение, принятое в Беловежской пуще, имело смысл лишь с точки зрения правящих партийно-советских кругов, которые в результате обрели неслыханную свободу, власть повелевать и обогащаться. Это относится не только к прямым участникам сговора, но и ко всем республиканским элитам, которые, хотя и не участвовали в принятии решения, быстро сориентировались и воспользовались его плодами.
Рассуждая о таких понятиях как империя, нация и национализм, неизбежно упираешься в проблему терминологии, на которую я уже не раз жаловался, сидя у этого микрофона. Многие из необходимых слов просто отсутствуют в русском языке или неузнаваемо изменили свое значение. Такой дефект языка имеет политические корни, он вызван многими десятилетиями лжи и умолчаний. Самый простой пример - слово "милиция", которое, как легко узнать из Даля, всегда означало "ополчение". К счастью, у него есть синоним, и такое искажение не пробило дыры в сознании.
Со словом "нация", как хорошо известно из курсов истории КПСС, в свое время долго бился Ленин. Поскольку ничего вразумительного у него не получилось, во все годы советской власти было принято держаться от этой темы подальше - дескать, у нас национальных проблем нет. Слову, оставшемуся без присмотра, быстро нашли применение в разговорном языке, где оно по близости звучания приобрело значение национальности, этнической принадлежности. Значение это, впрочем, очень приблизительно: когда речь идет о некоей "кавказской" или "еврейской" нации, главной смысловой нагрузкой является ненависть.
Слово "нация", или "государство-нация", в том смысле, в каком оно употребляется за пределами бывшего СССР и в каком его употреблял сам Ленин, означает такое сообщество людей, для которых идея гражданства и связанных с этим гражданством общих ценностей стоит выше, чем факт собственного этнического происхождения. В этом смысле самым ярким примером государства-нации могут служить Соединенные Штаты. Сама идея нации - сравнительно недавнего исторического происхождения. Можно сказать, что до XVIII века никаких наций не было - ни английской, ни французской, ни русской. Одним из первых бесспорных примеров государства-нации можно считать Великобританию, вернее Объединенное Королевство, образовавшееся в результате династического слияния Англии с Шотландией. В конце этого века идея национальной общности возобладала и во Франции, где в период революции звание гражданина звучало более гордо, чем звание француза.
Идея нации и сама нация возникает в такой период государственного развития, когда гордость за общие совместные достижения приобретает большее значение, чем предания славного прошлого, которые практически у всех народов так или иначе фиктивны. Сегодня большинство развитых государств в мире являются нациями, хотя у некоторых, ставших на этот путь поздно, национальное сознание отличается известной хрупкостью - скажем, у немцев или итальянцев. Нации могут быть моноэтническими, вроде Польши, или полиэтническими, как Великобритания или США.
Возникает естественный вопрос: является ли нацией сегодняшняя Россия, не говоря уже о других пост-советских государствах. Судя по всему - нет, и ответ на этот вопрос невольно дал Борис Ельцин, когда объявил забытый ныне конкурс на национальную идею. Такая постановка вопроса нелепа: нация - это и есть вся национальная идея, а если нации нет, то никто ее не придумает.
Статья Стивена Коткина - это обзорная рецензия на целый ряд книг, посвященных бывшим территориям советской империи и их сегодняшней судьбе. Эти книги - о Средней Азии, Кавказе, Молдавии, Украине или Эстонии, но при всех различиях автор находит в большинстве этих стран нечто общее, и эта общность - устойчивость советского наследия. Как ни парадоксально, при советском режиме, при всей его репрессивности, начало формироваться уникальное сообщество - советская нация, не имеющая ничего общего с грубым прозвищем "совок", сообщество людей разного этнического происхождения, объединенных общим предметом гордости, будь то научные и культурные достижения, освоение космоса и, конечно же, грубая сила страны, ее внушительный вес на мировой арене. Сегодня рудименты этой советской национальности тем заметнее, что никакого собственного национального подъема не происходит - слишком травматическим было минувшее десятилетие, слишком горячечное воображение надо иметь для того, чтобы гордиться короткой историей независимости.
Одна из самых печальных страниц пост-советской истории - это судьба государств Средней Азии. Стоит вспомнить, что эксперты времен холодной войны именно здесь помещали эпицентр грядущего националистического взрыва, но реальная ситуация оказалась совершенно противоположной. Попытки этнически родственных Турции и Ирана стимулировать национальное сознание и создавать региональные культурные очаги в конечном счете увенчались провалом - реальный национализм, а вместе с ним и ислам, тщательно и кроваво искоренялись здесь советской властью. В наследство от этой власти осталась коррумпированная и лишенная даже легчайшего налета либерального космополитизма местная элита, которая продолжает править по старым правилам, но уже без московского контроля.
Впрочем, есть еще более безнадежный случай - это Молдавия, самая нищая из бывших советских республик. Как и республики Средней Азии, она представляет собой искусственное создание сталинской картографии, конгломерат коренных румынских и украинских территорий, где с обретением независимости вспыхнула война. Сегодня не представляется выходом ни румынский, ни русский патриотизм, нет ни нефти, ни газа, ни даже среднеазиатского стратегического положения. Трудно себе представить, как на таком фундаменте может вырасти нация.
Что касается независимой Украины, то она с самого начала была для собственных националистов великой надеждой, а для политических теоретиков - образцовой лабораторией для формирования нации, с ее развитой промышленностью и сельским хозяйством, с образованным и урбанизированным населением. Но с разрывом советских экономических и политических связей все эти преимущества обернулись тяжким бременем, а национальная идея не нашла отклика в широких слоях населения, которое не видит смысла в административной украинизации, но зато хорошо сознает свою этническую близость населению России. Западная Украина, продукт австро-венгерской истории с ее просвещенной национальной политикой, остается замкнутым анклавом, культурно изолированным от большей части страны, говорящим на отличном от нее языке, и не только в прямом смысле. Вопреки всем иллюзиям, то, что происходит на Украине - это не образование нации, а еще более тесное слияние правящих кругов с преступными, чем в России, еще более беззастенчивое ограбление населения и полное подавление свободы слова. Украина многократно заявляла о своем желании быть Европой, но из нее, судя по всему, не получается даже Украины.
Таким видится западным наблюдателям сегодняшнее пост-советское пространство, которое Коткин, без всякого ликования и с очевидным состраданием именует "помойным царством".
Переходя к сравнительно удачливым потомкам СССР следует отметить, что их, на взгляд Стивена Коткина, всего два. Эстония, на которую сегодня принято указывать как на образец, обязана своей счастливой участью двум сравнительно случайным фактором: маргинальному интересу со стороны Советского Союза, который не предпринимал здесь никаких крупных проектов, и культурной близостью с Финляндией, чье телевидение смотрели здесь задолго до падения советской власти, и чья помощь оказалась весьма существенной. Значительную часть населения здесь, конечно, составляют русские, ущемленные в правах, но и они стараются не раскачивать лодки, устремляя взгляды не в сторону Москвы, а к маячащему на горизонте Европейскому Союзу. В итоге образование нации в Эстонии протекает вполне плавно и безболезненно, хотя вовсе не она была в центре внимания вчерашних провозвестников национализма.
Второй бесспорный случай выигрыша в пост-советской лотерее - это, конечно же, сама Россия. В последние годы советской власти кое-кому пришло в голову подсчитать приходно-расходный баланс: обнаружилось, что деньги текут не в Россию с периферии, а наоборот, и на этом основании стали утверждать, что Россия, дескать, была не имперским государством, а напротив, одной из самых угнетенных республик. Была даже выдвинута угроза одностороннего выхода России из союза. В действительности случай России типичен для поздних имперских государств, когда плата за власть превышает доходы от этой власти - достаточно вспомнить Британскую империю, баланс которой весьма поправился после отпадения колоний.
С развалом империи у России сильно сократилось бремя забот и расходов, а ее природные богатства до последнего времени позволяли ей поддерживать не только более высокий уровень благосостояния, чем в других пост-советских государствах, но даже более либеральную структуру общества. В этом смысле приходится признать, что Борис Ельцин был единственным из беловежских заговорщиков, чьи действия в чем-то пошли на пользу его собственной республике, хотя я не уверен, что он преследовал иные цели, кроме расширения собственных полномочий.
Не так давно вышла замечательная книга британского историка Джеффри Хоскинга "Россия: народ и империя", в которой он чуть ли не первым из своих коллег сделал то, что считал невозможным Тютчев - понял Россию умом. Оказывается, понять все-таки можно, надо только попытаться. Согласно концепции Хоскинга, беда России со времен революции Петра заключалась в непреодолимом противоречии между интересами империи, чьи институты, культура, а в значительной мере и язык были позаимствованы у Запада, и национальными устремлениями населения, которое этой империи не понимало и не принимало, а ее агентов считало фактически иностранцами. Концепция Хоскинга придает российской истории вразумительную внутреннюю логику и связность.
"...Эти две России ослабляли друг друга. Политические, экономические и культурные институты того, что могло бы стать российской нацией, уничтожались или выхолащивались ради нужд империи, в то время как государство ослаблялось из-за пустоты своего этнического наполнения, неспособности большей частью вызвать глубокую симпатию даже в своих русских, не говоря уже о нерусских подданных. Интеллигенция, пытаясь посредничать между ними, создать "воображаемое сообщество" как синтез имперской культуры и этнической общины, была между ними раздавлена. Кульминацией этого процесса стала революция и гражданская война 1917-1921 гг."
Поразительно, что книга Хоскинга, переведенная на русский язык, канула практически незамеченной. Многое можно списать на уже упомянутый дефект языка - трудно понять рассуждения о нации, не имея такого понятия и даже слова. Думаю, Хоскинга хорошо понял бы царский министр Сергей Витте, утверждавший, что "со времен Петра Великого и Екатерины Великой никакой России не существовало - была только Российская империя".
Между тем, судя по всем признакам, в сегодняшней России, сбросившей с себя наконец большую часть имперского бремени, происходит запоздалое формирование нации, многие из симптомов которого в современном мире выглядят нелепо и даже уродливо - весь этот угар национализма, идеализация далеко не идеального прошлого и отторжение от чужой культуры, независимо от ее объективных достоинств.
Стивен Коткин, понимая суть происходящих в России процессов, призывает американскую администрацию отнестись к ним с большим вниманием и пониманием - не только из общих соображений, но и в связи с тем, что богатая нефтью Россия является единственным кандидатом на роль мирового энергетического арбитра, альтернативой нестабильному и политизированному арабскому Востоку.
Думаю, что такие мысли уже приходили в голову кое-кому в Вашингтоне, особенно в связи с последними событиями в Ираке и Венесуэле. Но для самой России в этот, может быть, наиболее критический период ее истории, искушение богатством - обоюдоострый меч. Недавно было объявлено, что российский континентальный шельф по-видимому содержит от 20 до 25 процентов всех мировых резервных запасов газа и нефти. Подобно неожиданному наследству, выпавшему юноше в момент выбора жизненного пути, это счастье грозит перепутать все карты. Бедная ресурсами Япония проделала путь от имперского тупика до современной нации менее чем за сто лет. Богатые Саудовская Аравия, Венесуэла или Нигерия погрязли в коррупции на фоне деспотического паралича или политической чехарды. Трудно богатому пройти в игольное ушко - даже если он не прекращает попыток уже два с половиной столетия.