От сумы да от тюрьмы никуда не уйдешь, гласит пословица. Было время, когда, еще не обретя себя в радиожурналистике, я преподавал русский язык и литературу в одном старинном, хотя не очень выдающемся американском колледже. Скромность зарплаты отчасти компенсировалась широкими возможностями для жизненных наблюдений. В частности, посещая отраслевые конференции, я убедился, что специалисты по России и Советскому Союзу делятся на две неравные группы. К первой, довольно немногочисленной, относились профессионалы поистине высокого ранга, у которых было чему поучится. Вторая, подавляющая, состояла, выражаясь помягче, из "скромных тружеников".
В сущности, эта картина ничем не отличается от наблюдаемой в любой другой крупной стране, включая и саму Россию. Но у американских, да и вообще зарубежных специалистов по России, не хватающих звезд с неба, есть одна особенность: скудость знаний и понимания они часто компенсируют энтузиазмом, закрывая глаза на неприглядные черты предмета и заостряя внимание на экзотике, как-то сказки о жар-птицах, православные челобития и, конечно же, знаменитая "загадка русской души". Эта система, которую один из моих тогдашних коллег прозвал "3Б" - борщ, балалайка и болтовня, - обычно повергает русского наблюдателя в грустную иронию и, естественно, вызывает у него сомнения в способности западных экспертов вообще что-либо понять в России.
Эту классификацию я вспомнил, натолкнувшись в одном из последних номеров журнала Wilson Quarterly на подборку материалов под общим названием "Россия вчерашняя и завтрашняя", в которой продемонстрирован весть спектр упомянутых подходов. Подборка посвящена оценке политического наследия Бориса Ельцина и прогнозам на период президентства Владимира Путина.
Подборку открывает статья известного историка Эми Найт под немногословным названием "КГБ". Это - попытка краткой характеристики нового российского лидера и перспектив, которые он открывает перед страной. Найт вспоминает, как летом 1981 года в ленинградской гостинице к ней подошел незнакомый мужчина и завел дружескую беседу, сетуя на мерзости советской жизни и восхваляя американские идеалы. Найт, уже побывавшая в СССР в студенческие годы, очень быстро догадалась, что перед ней - провокатор КГБ. Вполне возможно, считает она, что это был Владимир Путин, в ту пору ленинградский чекист.
Продолжая набрасывать портрет преемника Ельцина, Эми Найт начисто отвергает версию о том, что Путин - не обычный гебист, а некий разведчик, представитель высшей и якобы менее скомпрометированной касты.
"Вопреки мифу, пущенному Кремлем и подхваченному западными средствами массовой информации, многие авторитетные источники сходятся в том, что Путин никогда не был шпионом из той категории, которую так романтично описал Джон Ле Карре - изощренным, обходительным циником, вращающимся в западных дипломатических кругах и прихлебывающим коньяк в элегантных, уставленных книгами кабинетах. Если бы такой человек существовал, он вполне возможно понял бы, что советская система была надувательством, и проникся бы симпатией к демократическим порядкам Запада. Но этот круг профессионалов-разведчиков был замкнутой элитой, куда Путин, сын... рабочего, не имел доступа. Когда, по окончании юридического факультета в Ленинграде,... Путин поступил в КГБ, его назначили не на желанный зарубежный пост, а в ленинградский отдел".
Впоследствии, когда Путин стал работать в Дрездене, он, по мнению Эми Найт, глубокой проникся производственной культурой гэдээровской тайной полиции "Штази", перенявшей многое от своих гитлеровских предшественников: немецкий приоритет дисциплины, "орднунга", отрезанный от высшего духовного "этажа": способности размышлять и подвергать сомнению.
Таким образом, по мнению Эми Найт, у Владимира Путина нет ни двойного дна, ни потаенных глубин духа, о которых гадает массовая западная пресса. Путин - именно такой человек, каким он кажется, аккуратный исполнитель системы КГБ-Штази, сторонник простого полицейского порядка, волей судьбы поднятый на вершину, далеко за пределы своей профессиональной компетенции. Этот анализ основан на отличном владении материалом и совершенно лишен традиционной советологической метафизики.
Совсем иное дело - следующая статья, под названием "Ленинград", принадлежащая перу Блэра Рабла и задуманная как освещение одного из возможных альтернативных факторов в характере нынешнего президента: влияния его родного города. Такой подход уже сам по себе не может не вызвать недоумения: представим себе, что анализ кандидатуры кандидата в президенты США опирается на описание места его рождения. Рабл объясняет читателю, что на одном географическом пространстве сосуществуют дескать, два разных города: некий "духовный" Питер, населенный диссидентами и прогрессивными депутатами начала перестройки, и Ленинград, промышленный центр советской империи с "Большим домом" на Литейном. Развив это противопоставление на пяти страницах, и не сказав практически ничего, что не было бы известно большинству жителей города и его осведомленных гостей, он приходит к выводу, что во Владимире Путине, по-видимому, куда больше от Ленинграда, чем от Питера. Этого материала, при разумном его использовании, могло бы хватить на короткий вступительный абзац совсем другой статьи, которую написал бы совсем другой человек, знающий, что он хочет сказать. Контраст с ясными и аргументированными доводами Эми Найт не мог бы быть более резким.
К этим двум примыкает небольшая заметка Нины Тумаркин о "возрождении народной нравственности", к которому призвал Владимир Путин, приняв власть из рук Ельцина. Проще, конечно же, было бы толковать это выражение как простую фигуру речи и оставить без внимания, потому что Путину предстоял все-таки пост президента, а не апостола. Но автор умудряется перечислить исторические прецеденты, с особым упором на Петра Великого, и приходит к выводу, что если это возрождение будет осуществляться по старинному рецепту "православие, самодержавие, народность", то надежды на успех невелики. Заметка получается чисто риторическая, тоже своего рода фигура речи.
В область серьезной политологии нас возвращает статья Майкла МакФола "Наследие Ельцина" - самое время, потому что глаза уже начинают слипаться, а журнал выпадает из рук. МакФол пытается вкратце подвести итог десятилетию власти отставного российского лидера, исходя из посылки, что какого мнения о нем не придерживайся, он был одной из центральных фигур российской и мировой истории конца столетия.
"Как эмблематическая фигура и главная движущая сила последнего десятилетия ХХ века в России, Ельцин одновременно и требует высокой оценки, и ускользает от нее. Кто он был: героический революционер или бестолковый реформатор? Тонкий политик и убежденный демократ, или же популист-импровизатор, лишенный особого интереса к тяжкому труду создания коалиций? Был ли он смелым реформатором экономики или слепым орудием олигархов? И наконец, глядя из нового тысячелетия, предстает ли он лидером великого масштаба, подстать беспрецедентным задачам, или же человеком, которого ошеломила огромность перемен?
Нет ничего удивительного в ответе на этот вопрос: и то, и другое".
Позволю себе, однако, авансом не согласиться с этой оценкой на том простом основании, что логически такой ответ несостоятелен, он может быть лишь уловкой. Но перебивать некрасиво - вначале выслушаем аргументы.
Майкл МакФол начинает свой анализ со сравнения Ельцина с другими президентами-революционерами нашего времени: Нельсоном Манделой, Лехом Валэнсой и Вацлавом Гавелом. В отличие от этих троих ничто в биографии Ельцина, партийного функционера среднего звена, не предвещало революционного будущего. Об инстинктивном стремлении к демократии говорить тоже не приходится: вспомним, что в годы своей опалы Ельцин в поисках поддержки одно время заигрывал с шовинистическими кругами. Популист - бесспорно, демократ - сомнительно.
Тем не менее, он выбрал в конечном счете сторону реформ и сумел обрести платформу в полуфиктивной Российской республике. Настоящим экзаменом явилась попытка антигорбачевского путча и оборона Белого Дома: именно здесь, и не только по мнению МакФола, проявилась одна из самых сильных сторон Ельцина: способность быстро принимать решение и идти на риск в кризисной ситуации. А риск, надо сказать, был вполне реальным, потому что кроме Москвы и Петербурга его призывы к сопротивлению практически нигде не были услышаны. Справедливости ради отметим, что и к путчистам за пределами обеих столиц мало кто отнесся серьезно: в лучшем случае выжидательно, как это делали руководители союзных республик.
Одержав победу и ликвидировав советское правительство в результате роспуска Союза, Ельцин, по мнению МакФола, совершил свою главную и роковую ошибку: промедлил с конституционным закреплением власти и не проводил местных выборов до 1993 года. Тем самым он не дал новым демократическим движениям консолидироваться в партии и позволил реакционному Верховному Совету действовать в юридическом вакууме. Последовавший расстрел Белого Дома запятнал биографию реформатора, а назначение Виктора Черномырдина на пост премьер-министра ознаменовало консолидацию сил "красного директората" и зарождающейся олигархии.
Иными словами, Майкл МакФол дает совсем не тот ответ на свой вопрос, в котором я усомнился выше: он считает Бориса Ельцина выдающимся революционером и посредственным государственным деятелем, а это - вовсе не взаимоисключающие вещи. Кроме того, революционер и реформатор - далеко не синонимы.
В любом случае, доводы МакФола можно принять лишь допустив, что он верно толкует главные мотивы действий российского президента. Мне еще представится возможность показать неочевидность такого допущения.
Последняя статья подборки в Wilson Quarterly, под названием "Будущее, которого не было", дает радикально иную оценку деятельности Бориса Ельцина. Но интереснее всего в данном контексте личность автора. Это - россиянин, Алексей Пименов, бывший в прошлом стипендиатом вашингтонского Кеннановского института, а ныне профессор социологии в московской Высшей школе экономики. Свою статью он начинает с поучения западным коллегам.
"Люди Запада, пытающиеся понять события в России, подобны японским читателям, которые в середине XIX века обрели первый перевод "Трех мушкетеров" Александра Дюма. Не будучи знакомы с европейской культурой, японцы читали приключенческий роман Дюма, где королева передает свои прекрасные алмазные подвески чужеземному министру иностранных дел, как политический памфлет, критикующий правительственную коррупцию. Представители Запада, пытающиеся понять современную российскую политику, подвергают себя аналогичному риску".
Эту историю с японским переводом я оставляю на совести автора - полагаю, что он ее не придумал. Но у японцев середины прошлого века была очень уважительная причина плохо разбираться в западных нравах: это было время их первого за три столетия контакта с Западом. С другой стороны, если лучшие умы Запада, после многовековых контактов с Россией и подробного ее изучения, настолько беспомощны перед тонкостями современных российских интриг, их умственные способности не должны вызывать зависти. Правда, на языке вертится традиционный вопрос: если так мало ума, откуда столько богатства?
Впрочем, если закрыть глаза на это высокомерие, анализ посткоммунистической эволюции России, который дает Алексей Пименов, во многом весьма проницателен и выгодно отличается от упомянутой мной в начале передачи западной советологической системы 3Б. Он, в частности, утверждает, что так называемая "новая" Россия имеет куда больше общего со старой, чем с капитализмом. Проблема, которую она решает, остается неизменной: как сохранить стабильное положение элиты и обеспечить передачу этого статуса следующему поколению.
Эта элита в последние годы советской власти приобрела отчетливый бюрократически-корпоративный характер, а с приходом к власти Горбачева приступила к необъявленной ползучей приватизации госимущества - разумеется, в свою пользу. Когда наступил звездный час Бориса Ельцина, его шансы на победу, при опоре только на демократическую оппозицию, были бы весьма невелики, не поддержи его новая элита собственников.
Совсем в ином свете предстают и рыночные реформы начала ельцинского правления. Реформаторы во главе с Гайдаром были поддержаны не за приверженность принципам чикагской школы экономики, а потому, что они официально дискредитировали идею централизованной собственности и узаконили позиции представителей "нового класса". После этого нужда в реформах отпала.
Иными словами, ни Ельцин, ни союзные ему в свое время реформаторы не были центральными действующими факторами революции. Ее осуществил класс новых, а в сущности уже довольно старых хозяев, воспользовавшись подходящими и вовремя оказавшимися на месте людьми.
Эта версия очень интригует своим сходством с реальностью. Меня, однако, в ней отпугивает ее чрезмерная стройность, грех многих российских теоретиков. Легко заметить, что любое событие национального значения дает экспертам и прессе повод отмахнуться от постылых фактов и заняться изготовлением версий, одна стройнее другой. Эта стройность практически не оставляет места для случайности и простой человеческой глупости, которые являются мощным фактором во всех остальных странах мира - возможно ли, чтобы Россия была единственным исключением?
И уж если говорить о глупости, то я хочу вспомнить Уинстона Черчилля, одного из умнейших и остроумнейших людей столетия, который однажды все-таки оступился и сказал несомненную ерунду. Черчилль, напомню, назвал Россию "тайной, завернутой в загадку", хотя по-английски это звучит не столь неуклюже.
Между тем, сам Черчилль вовсе не был наивным пименовским японцем и понимал Россию довольно неплохо, а в махинациях Сталина разбирался куда лучше своего союзника Франклина Рузвельта, которому, однако, был не в состоянии возразить в силу финансовой зависимости. Откуда же тогда идея "тайны, завернутой в загадку"? Оттуда же, откуда и у всех остальных - из русской литературы.
Ни о какой "загадке русской души" не было речи еще во времена Пушкина - ни в самой России, ни за ее пределами. Впервые эту риторическую фигуру придумали славянофилы с практической целью придать несколько более положительный аспект определенным особенностям национальной истории и быта, которые рубивший с плеча Максим Горький уже много лет спустя именовал "свинцовыми мерзостями русской жизни". А экспорт этой до тех пор чисто внутренней загадки организовал Достоевский, который на Западе популярнее всех остальных русских писателей вместе взятых, и герои которого поражали тамошних читателей своим странным поведением: то деньги жгут, то старушек истребляют. Между тем, эта истерическая импульсивность героев - скорее недостаток творчества Достоевского, авторский штамп, объяснимый серийной публикацией его романов: эпизод надо заканчивать эффектно, чтобы читатели с нетерпением ожидали следующего номера.
Русские давно осознали эту давнюю падкость рядового западного интеллектуала на свои мифические загадки, и поэтому порой охотно на них ссылаются, чтобы выгоднее себя продать.
В том, что западные эксперты - вовсе не утопические японцы Пименова, по крайней мере далеко не все, меня убеждает метод Эми Найт. Ее анализ политической родословной Владимира Путина предельно ясен и основан на голых фактах. Верность или ошибочность такого анализа проверяется именно фактами и не оставляет места неисповедимым тайнам русской психики.
Взяв на вооружение этот метод, можно предложить альтернативный анализ политической биографии Бориса Ельцина. Майкл МакФол пал жертвой объяснимой оптической иллюзии, приняв лидера значительной державы за значительного лидера. В том, что это далеко не всегда так, убеждает множество примеров: Джордж Вашингтон, полководец из заморских колоний, был намного более крупной личностью и политической фигурой, чем глава империи Георг III. He подлежит сомнению, что о Ельцине судили бы совсем иначе, будь он президентом Белиза или Ботсваны.
И если следовать этой логике, можно легко прийти к заключению, что партийный функционер, впавший в опалу, затаил мечту отомстить обидчику. Беспорядки, возникшие в стране, сыграли ему на руку, обидчик был свергнут весьма унизительным образом, путем расформирования управляемой им державы. После этого оставалось лишь удерживать власть, пока это представлялось возможным, играть в дворцовую чехарду и сколачивать состояние с помощью услужливых вельмож. При чем тут реформы?
Это, конечно, всего лишь версия, но я хотел бы взглянуть на факты, которые ей противоречат. И на этот раз без ссылок на несуществующую загадку.
В сущности, эта картина ничем не отличается от наблюдаемой в любой другой крупной стране, включая и саму Россию. Но у американских, да и вообще зарубежных специалистов по России, не хватающих звезд с неба, есть одна особенность: скудость знаний и понимания они часто компенсируют энтузиазмом, закрывая глаза на неприглядные черты предмета и заостряя внимание на экзотике, как-то сказки о жар-птицах, православные челобития и, конечно же, знаменитая "загадка русской души". Эта система, которую один из моих тогдашних коллег прозвал "3Б" - борщ, балалайка и болтовня, - обычно повергает русского наблюдателя в грустную иронию и, естественно, вызывает у него сомнения в способности западных экспертов вообще что-либо понять в России.
Эту классификацию я вспомнил, натолкнувшись в одном из последних номеров журнала Wilson Quarterly на подборку материалов под общим названием "Россия вчерашняя и завтрашняя", в которой продемонстрирован весть спектр упомянутых подходов. Подборка посвящена оценке политического наследия Бориса Ельцина и прогнозам на период президентства Владимира Путина.
Подборку открывает статья известного историка Эми Найт под немногословным названием "КГБ". Это - попытка краткой характеристики нового российского лидера и перспектив, которые он открывает перед страной. Найт вспоминает, как летом 1981 года в ленинградской гостинице к ней подошел незнакомый мужчина и завел дружескую беседу, сетуя на мерзости советской жизни и восхваляя американские идеалы. Найт, уже побывавшая в СССР в студенческие годы, очень быстро догадалась, что перед ней - провокатор КГБ. Вполне возможно, считает она, что это был Владимир Путин, в ту пору ленинградский чекист.
Продолжая набрасывать портрет преемника Ельцина, Эми Найт начисто отвергает версию о том, что Путин - не обычный гебист, а некий разведчик, представитель высшей и якобы менее скомпрометированной касты.
"Вопреки мифу, пущенному Кремлем и подхваченному западными средствами массовой информации, многие авторитетные источники сходятся в том, что Путин никогда не был шпионом из той категории, которую так романтично описал Джон Ле Карре - изощренным, обходительным циником, вращающимся в западных дипломатических кругах и прихлебывающим коньяк в элегантных, уставленных книгами кабинетах. Если бы такой человек существовал, он вполне возможно понял бы, что советская система была надувательством, и проникся бы симпатией к демократическим порядкам Запада. Но этот круг профессионалов-разведчиков был замкнутой элитой, куда Путин, сын... рабочего, не имел доступа. Когда, по окончании юридического факультета в Ленинграде,... Путин поступил в КГБ, его назначили не на желанный зарубежный пост, а в ленинградский отдел".
Впоследствии, когда Путин стал работать в Дрездене, он, по мнению Эми Найт, глубокой проникся производственной культурой гэдээровской тайной полиции "Штази", перенявшей многое от своих гитлеровских предшественников: немецкий приоритет дисциплины, "орднунга", отрезанный от высшего духовного "этажа": способности размышлять и подвергать сомнению.
Таким образом, по мнению Эми Найт, у Владимира Путина нет ни двойного дна, ни потаенных глубин духа, о которых гадает массовая западная пресса. Путин - именно такой человек, каким он кажется, аккуратный исполнитель системы КГБ-Штази, сторонник простого полицейского порядка, волей судьбы поднятый на вершину, далеко за пределы своей профессиональной компетенции. Этот анализ основан на отличном владении материалом и совершенно лишен традиционной советологической метафизики.
Совсем иное дело - следующая статья, под названием "Ленинград", принадлежащая перу Блэра Рабла и задуманная как освещение одного из возможных альтернативных факторов в характере нынешнего президента: влияния его родного города. Такой подход уже сам по себе не может не вызвать недоумения: представим себе, что анализ кандидатуры кандидата в президенты США опирается на описание места его рождения. Рабл объясняет читателю, что на одном географическом пространстве сосуществуют дескать, два разных города: некий "духовный" Питер, населенный диссидентами и прогрессивными депутатами начала перестройки, и Ленинград, промышленный центр советской империи с "Большим домом" на Литейном. Развив это противопоставление на пяти страницах, и не сказав практически ничего, что не было бы известно большинству жителей города и его осведомленных гостей, он приходит к выводу, что во Владимире Путине, по-видимому, куда больше от Ленинграда, чем от Питера. Этого материала, при разумном его использовании, могло бы хватить на короткий вступительный абзац совсем другой статьи, которую написал бы совсем другой человек, знающий, что он хочет сказать. Контраст с ясными и аргументированными доводами Эми Найт не мог бы быть более резким.
К этим двум примыкает небольшая заметка Нины Тумаркин о "возрождении народной нравственности", к которому призвал Владимир Путин, приняв власть из рук Ельцина. Проще, конечно же, было бы толковать это выражение как простую фигуру речи и оставить без внимания, потому что Путину предстоял все-таки пост президента, а не апостола. Но автор умудряется перечислить исторические прецеденты, с особым упором на Петра Великого, и приходит к выводу, что если это возрождение будет осуществляться по старинному рецепту "православие, самодержавие, народность", то надежды на успех невелики. Заметка получается чисто риторическая, тоже своего рода фигура речи.
В область серьезной политологии нас возвращает статья Майкла МакФола "Наследие Ельцина" - самое время, потому что глаза уже начинают слипаться, а журнал выпадает из рук. МакФол пытается вкратце подвести итог десятилетию власти отставного российского лидера, исходя из посылки, что какого мнения о нем не придерживайся, он был одной из центральных фигур российской и мировой истории конца столетия.
"Как эмблематическая фигура и главная движущая сила последнего десятилетия ХХ века в России, Ельцин одновременно и требует высокой оценки, и ускользает от нее. Кто он был: героический революционер или бестолковый реформатор? Тонкий политик и убежденный демократ, или же популист-импровизатор, лишенный особого интереса к тяжкому труду создания коалиций? Был ли он смелым реформатором экономики или слепым орудием олигархов? И наконец, глядя из нового тысячелетия, предстает ли он лидером великого масштаба, подстать беспрецедентным задачам, или же человеком, которого ошеломила огромность перемен?
Нет ничего удивительного в ответе на этот вопрос: и то, и другое".
Позволю себе, однако, авансом не согласиться с этой оценкой на том простом основании, что логически такой ответ несостоятелен, он может быть лишь уловкой. Но перебивать некрасиво - вначале выслушаем аргументы.
Майкл МакФол начинает свой анализ со сравнения Ельцина с другими президентами-революционерами нашего времени: Нельсоном Манделой, Лехом Валэнсой и Вацлавом Гавелом. В отличие от этих троих ничто в биографии Ельцина, партийного функционера среднего звена, не предвещало революционного будущего. Об инстинктивном стремлении к демократии говорить тоже не приходится: вспомним, что в годы своей опалы Ельцин в поисках поддержки одно время заигрывал с шовинистическими кругами. Популист - бесспорно, демократ - сомнительно.
Тем не менее, он выбрал в конечном счете сторону реформ и сумел обрести платформу в полуфиктивной Российской республике. Настоящим экзаменом явилась попытка антигорбачевского путча и оборона Белого Дома: именно здесь, и не только по мнению МакФола, проявилась одна из самых сильных сторон Ельцина: способность быстро принимать решение и идти на риск в кризисной ситуации. А риск, надо сказать, был вполне реальным, потому что кроме Москвы и Петербурга его призывы к сопротивлению практически нигде не были услышаны. Справедливости ради отметим, что и к путчистам за пределами обеих столиц мало кто отнесся серьезно: в лучшем случае выжидательно, как это делали руководители союзных республик.
Одержав победу и ликвидировав советское правительство в результате роспуска Союза, Ельцин, по мнению МакФола, совершил свою главную и роковую ошибку: промедлил с конституционным закреплением власти и не проводил местных выборов до 1993 года. Тем самым он не дал новым демократическим движениям консолидироваться в партии и позволил реакционному Верховному Совету действовать в юридическом вакууме. Последовавший расстрел Белого Дома запятнал биографию реформатора, а назначение Виктора Черномырдина на пост премьер-министра ознаменовало консолидацию сил "красного директората" и зарождающейся олигархии.
Иными словами, Майкл МакФол дает совсем не тот ответ на свой вопрос, в котором я усомнился выше: он считает Бориса Ельцина выдающимся революционером и посредственным государственным деятелем, а это - вовсе не взаимоисключающие вещи. Кроме того, революционер и реформатор - далеко не синонимы.
В любом случае, доводы МакФола можно принять лишь допустив, что он верно толкует главные мотивы действий российского президента. Мне еще представится возможность показать неочевидность такого допущения.
Последняя статья подборки в Wilson Quarterly, под названием "Будущее, которого не было", дает радикально иную оценку деятельности Бориса Ельцина. Но интереснее всего в данном контексте личность автора. Это - россиянин, Алексей Пименов, бывший в прошлом стипендиатом вашингтонского Кеннановского института, а ныне профессор социологии в московской Высшей школе экономики. Свою статью он начинает с поучения западным коллегам.
"Люди Запада, пытающиеся понять события в России, подобны японским читателям, которые в середине XIX века обрели первый перевод "Трех мушкетеров" Александра Дюма. Не будучи знакомы с европейской культурой, японцы читали приключенческий роман Дюма, где королева передает свои прекрасные алмазные подвески чужеземному министру иностранных дел, как политический памфлет, критикующий правительственную коррупцию. Представители Запада, пытающиеся понять современную российскую политику, подвергают себя аналогичному риску".
Эту историю с японским переводом я оставляю на совести автора - полагаю, что он ее не придумал. Но у японцев середины прошлого века была очень уважительная причина плохо разбираться в западных нравах: это было время их первого за три столетия контакта с Западом. С другой стороны, если лучшие умы Запада, после многовековых контактов с Россией и подробного ее изучения, настолько беспомощны перед тонкостями современных российских интриг, их умственные способности не должны вызывать зависти. Правда, на языке вертится традиционный вопрос: если так мало ума, откуда столько богатства?
Впрочем, если закрыть глаза на это высокомерие, анализ посткоммунистической эволюции России, который дает Алексей Пименов, во многом весьма проницателен и выгодно отличается от упомянутой мной в начале передачи западной советологической системы 3Б. Он, в частности, утверждает, что так называемая "новая" Россия имеет куда больше общего со старой, чем с капитализмом. Проблема, которую она решает, остается неизменной: как сохранить стабильное положение элиты и обеспечить передачу этого статуса следующему поколению.
Эта элита в последние годы советской власти приобрела отчетливый бюрократически-корпоративный характер, а с приходом к власти Горбачева приступила к необъявленной ползучей приватизации госимущества - разумеется, в свою пользу. Когда наступил звездный час Бориса Ельцина, его шансы на победу, при опоре только на демократическую оппозицию, были бы весьма невелики, не поддержи его новая элита собственников.
Совсем в ином свете предстают и рыночные реформы начала ельцинского правления. Реформаторы во главе с Гайдаром были поддержаны не за приверженность принципам чикагской школы экономики, а потому, что они официально дискредитировали идею централизованной собственности и узаконили позиции представителей "нового класса". После этого нужда в реформах отпала.
Иными словами, ни Ельцин, ни союзные ему в свое время реформаторы не были центральными действующими факторами революции. Ее осуществил класс новых, а в сущности уже довольно старых хозяев, воспользовавшись подходящими и вовремя оказавшимися на месте людьми.
Эта версия очень интригует своим сходством с реальностью. Меня, однако, в ней отпугивает ее чрезмерная стройность, грех многих российских теоретиков. Легко заметить, что любое событие национального значения дает экспертам и прессе повод отмахнуться от постылых фактов и заняться изготовлением версий, одна стройнее другой. Эта стройность практически не оставляет места для случайности и простой человеческой глупости, которые являются мощным фактором во всех остальных странах мира - возможно ли, чтобы Россия была единственным исключением?
И уж если говорить о глупости, то я хочу вспомнить Уинстона Черчилля, одного из умнейших и остроумнейших людей столетия, который однажды все-таки оступился и сказал несомненную ерунду. Черчилль, напомню, назвал Россию "тайной, завернутой в загадку", хотя по-английски это звучит не столь неуклюже.
Между тем, сам Черчилль вовсе не был наивным пименовским японцем и понимал Россию довольно неплохо, а в махинациях Сталина разбирался куда лучше своего союзника Франклина Рузвельта, которому, однако, был не в состоянии возразить в силу финансовой зависимости. Откуда же тогда идея "тайны, завернутой в загадку"? Оттуда же, откуда и у всех остальных - из русской литературы.
Ни о какой "загадке русской души" не было речи еще во времена Пушкина - ни в самой России, ни за ее пределами. Впервые эту риторическую фигуру придумали славянофилы с практической целью придать несколько более положительный аспект определенным особенностям национальной истории и быта, которые рубивший с плеча Максим Горький уже много лет спустя именовал "свинцовыми мерзостями русской жизни". А экспорт этой до тех пор чисто внутренней загадки организовал Достоевский, который на Западе популярнее всех остальных русских писателей вместе взятых, и герои которого поражали тамошних читателей своим странным поведением: то деньги жгут, то старушек истребляют. Между тем, эта истерическая импульсивность героев - скорее недостаток творчества Достоевского, авторский штамп, объяснимый серийной публикацией его романов: эпизод надо заканчивать эффектно, чтобы читатели с нетерпением ожидали следующего номера.
Русские давно осознали эту давнюю падкость рядового западного интеллектуала на свои мифические загадки, и поэтому порой охотно на них ссылаются, чтобы выгоднее себя продать.
В том, что западные эксперты - вовсе не утопические японцы Пименова, по крайней мере далеко не все, меня убеждает метод Эми Найт. Ее анализ политической родословной Владимира Путина предельно ясен и основан на голых фактах. Верность или ошибочность такого анализа проверяется именно фактами и не оставляет места неисповедимым тайнам русской психики.
Взяв на вооружение этот метод, можно предложить альтернативный анализ политической биографии Бориса Ельцина. Майкл МакФол пал жертвой объяснимой оптической иллюзии, приняв лидера значительной державы за значительного лидера. В том, что это далеко не всегда так, убеждает множество примеров: Джордж Вашингтон, полководец из заморских колоний, был намного более крупной личностью и политической фигурой, чем глава империи Георг III. He подлежит сомнению, что о Ельцине судили бы совсем иначе, будь он президентом Белиза или Ботсваны.
И если следовать этой логике, можно легко прийти к заключению, что партийный функционер, впавший в опалу, затаил мечту отомстить обидчику. Беспорядки, возникшие в стране, сыграли ему на руку, обидчик был свергнут весьма унизительным образом, путем расформирования управляемой им державы. После этого оставалось лишь удерживать власть, пока это представлялось возможным, играть в дворцовую чехарду и сколачивать состояние с помощью услужливых вельмож. При чем тут реформы?
Это, конечно, всего лишь версия, но я хотел бы взглянуть на факты, которые ей противоречат. И на этот раз без ссылок на несуществующую загадку.