Минувшим летом в культурной жизни Соединенных Штатах случилась своеобразная сенсация. В списке бестселлеров "Нью-Йорк таймс" десять недель продержалась книга автора, до тех пор знакомого лишь специалистам и читателям элитарных журналов. Ее название - "От рассвета до декаданса: 500 лет культурной жизни Запада", а имя автора - Жак Барзён. Обзор полутысячелетия - монументальное предприятие, но оно не кажется столь уж дерзким, если твоя собственная жизнь составляет от него одну пятую. Жаку Барзёну - 93 года.
Сам факт, что серьезная и требовательная к читателю книга попала в список бестселлеров - не такая уж редкость, и ни о чем не свидетельствует. Причиной может быть просто мода, поветрие. В свое время известный журналист, нынешний редактор сетевого журнала "Слейт" Майкл Кинсли поставил эксперимент. Он разложил в экземпляры бойко продающихся книг купоны с обязательством выплатить держателю пять долларов наличными. Ни один из купонов так и не был предъявлен к оплате.
Впрочем, как бы ни поступил массовый читатель со своей увесистой и недешевой покупкой, резонанс, который вызвала книга, бесспорен: о нем свидетельствуют развернутые рецензии как в популярной периодике, вроде "Тайма" и "Ньюсуика", так и в более вдумчивой прессе. А поскольку имя Барзёна не слишком хорошо известно в России, надо объяснить, о ком идет речь.
В том, что Жак Барзён - национальное сокровище Америки, не сомневаются даже те, чья реакция на его книгу была неоднозначной. Он родился в 1907 году в Париже в семье известного поэта-авангардиста, соперника Гийома Аполлинера и друга Жака Кокто, пережил у себя на родине трагедию Первой Мировой войны и обстрел французской столицы печально известной "Большой Бертой", а по окончании войны отец, решивший, что сыну лучше покинуть разоренную Европу, отправил его в учиться в Соединенные Штаты. Там Барзён закончил школу, затем Колумбийский университет и аспирантуру. Вся его последующая жизнь и карьера связаны именно с Колумбийским университетом, где он преподавал историю, а в 60-х годах занимал пост проректора. Вместе с другим колумбийским гуманитарным светилом, Лайонелом Триллингом, Барзён разработал так называемый "основной комплекс дисциплин" - систему гуманитарного образования, по сей день сохраненную университетом, несмотря на натиск политической корректности. Его перу принадлежит около 30 книг и бесчисленное множество статей.
В 1976 году Барзён ушел на пенсию, но не удалился от дел. На протяжении ряда лет он занимался историей музыки, и эти занятия навели его на мысль создать нечто вроде синтеза всей западной культуры. Плод этого замысла, а также, по словам автора, продукт бессонницы и долголетия - "От рассвета до декаданса".
Барзён - человек небывалой эрудиции, и в этом смысле долголетие очень на пользу, хотя книга вовсе не метит в энциклопедии, задача у нее другая. Было бы ошибкой выводить культурное родство из простого факта рождения: мы имеем дело именно с американским взглядом, хотя история и культура Франции представлены в книге очень широко. Каждый, кто знаком с тошнотворной прозой недавних кумиров, Жака Деррида или Мишеля Фуко, ни на секунду не спутает ее с ясным стилем Барзёна, а сам он обходит имена этих бывших соотечественников презрительным молчанием. Ясно, однако, кого он имеет в виду, когда говорит о "претенциозности, маскирующейся под непонятность".
Вот что пишет о стиле самого Барзёна рецензент газеты "Нью-Йорк таймс" Уильям Эверделл, упоминая о возрождении интереса к так называемым "великим книгам".
Книга делит историю последних пяти столетий на четыре основных периода, и первый из них - Реформация, которой положил начало Мартин Лютер, вывесивший в 1517 году на дверях церкви в Виттенберге 95 тезисов. Почему именно этот поступок вызвал бурю, охватившую всю Европу, в то время как все предшествовавшие попытки, в том числе выступление Яна Гуса в Богемии, были в конечном счете безуспешными? Барзён дает неожиданное и простое объяснение. Выступление Лютера было первым в эпоху массовой информации, оно совпало с распространением книгопечатания. Европу наводнили сотни брошюр и прокламаций, и хотя грамотных было еще не так много, каждый знал кого-то, кто умел читать.
В намерения Лютера вовсе не входило спровоцировать массовое кровопролитие: первоначально он просто хотел внести ясность в проблему церковного покаяния. Но это сдвинуло снежный ком, уже висевший над пропастью. Запад ступил на тропу, необратимо ведущую в будущее. Смысл Реформации заключался в установлении прямых отношений человека с Богом, без посредничества церковной иерархии. Этот процесс освобождения Жак Барзён возводит в лейтмотив всей последующей культурной истории Запада, он именует его "эмансипацией". Другим таким лейтмотивом, почти столь же важным, автор считает "примитивизм", выразившийся в том, что Лютер призывал вернуться к назад, к "истокам" христианства, когда нравы, надо полагать, были проще, а мотивы поведения - чище.
Второй раздел покрывает эпоху абсолютизма, которая в политическом отношении представляла собой период формирования государств-наций, а в культурном включает в себя барокко, классицизм и так называемое "Просвещение". Абсолютная монархия, которую ярче всего представляет Франция Людовика XIV, вовсе не была такой уж абсолютной, и процесс эмансипации продолжался. Ликвидация феодальных владений отдалила центр власти от среднего человека, сделала ее более абстрактной и не столь навязчивой. В трудах англичанина Джона Локка были впервые сформулированы принципы неотъемлемых прав, которыми человеческая личность наделена по самой своей природе, а не чьей-то властью. Жан-Жак Руссо, с его культом естественных нравов и жизни на природе, стал одним из ведущих проповедников примитивизма. Любопытно отметить, что до Руссо чисто пейзажной живописи не существовало.
Эмансипация и примитивизм, а также другие прослеживаемые Барзёном культурные лейтмотивы, в том числе индивидуализм, самосознание, анализ, абстракция и т. д., достигли взрывной точки в период Великой Французской революции. Отсюда берет начало эпоха романтизма, одного из самых всеобъемлющих и многомерных общественно-культурных движений в истории Запада. Каноны жанров и литературных приемов ниспровергаются, личность художника, творца, выдвигается на первый план. Авторитеты, казавшиеся раньше незыблемыми, развенчиваются, а их место занимают новые, но и эти оказываются недолговечными.
Эволюция затрагивает не только искусство, но и все аспекты социальной жизни и быта. В какой-то степени печатью романтизма отмечены не только Байрон или Шатобриан, но и Бакунин, Маркс и даже Дарвин. Их деятельность проникнута все теми же мотивами ниспровержения прошлого и утверждения нового, хотя и это новое все чаще оказывается лишь временным, этапом на пути в будущее. Романтизм не предполагает высшей точки, процесс развенчания канонов и утверждения независимости ведет к своему логическому пределу: когда не только развенчивать, но и утверждать больше нечего.
По мнению Жака Барзёна, именно в такую эпоху торжества нигилизма, которую он именует демотической, то есть популистской, мы и живем сегодня.
Попытка короткого пересказа книги в 900 страниц, изобилующей массой ярких исторических подробностей и портретов, почти неизбежно ведет к ее оглуплению, живое движение мысли превращается в голый тезис. Главное достоинство книги Жака Барзёна заключается именно в этих подробностях и портретах, а не в стремлении доказать неизбежность печального финала. Эрудиция автора позволяет ему проливать неожиданный свет на давно знакомые страницы истории, а набор главных действующих лиц далеко не ограничивается заезженными фигурами Маркса или Дарвина. Среди них - замечательный английский эссеист Уильям Хэзлит, медсестра Флоренс Найтингейл, драматург Бомарше и автор детективных романов Дороти Сэйерс.
Любой набор имен, а тем более такой своеобразный, подразумевает необходимые или даже намеренные упущения. Читатели журнала "Слейт", обсуждавшие книгу в Интернете, жаловались, в частности, на отсутствие в списке столпов культуры чешского композитора Леоша Яначека, американского писателя Томаса Пинчона и Бориса Пастернака. И хотя здесь нет места обсуждать роль Пастернака в эволюции западной культуры, возникает гораздо более серьезный и неизбежный вопрос: в пятивековом обзоре Жака Барзёна и в его синтезе практически отсутствует Россия, хотя некоторым крупным фигурам русской культуры уделено немало внимания - прежде всего Толстому и Достоевскому. Почему?
На этот вопрос нет короткого ответа, но чтение книги подсказывает объяснение и оправдание, которое я попробую сформулировать. В выбранной Барзёном стартовой точке, когда Лютер приколачивал свои тезисы, России просто не было в Европе, а ее культура почти не имела точек соприкосновения с западной: в России XVI столетия не было ни музыки, ни живописи в европейском понимании этих терминов, а литература отсутствовала вовсе. Это не значит, что страна была творчески стерильна, но бесспорный гений Андрея Рублева не делает его коллегой Микельанджело, и Рублев первым отверг бы такое родство.
Кроме того, Запад, по крайней мере на втором этапе, состоял из государств-наций, что не исключало, правда, случаев замедленного развития, вроде Германии и Италии. Понятие нации по сей день вызывает споры, а в России безнадежно запутано марксистскими классиками. Вот как смотрит на этот вопрос Жак Барзён.
Трудно увернуться от мысли, что речь идет прямо о России: вспомним лживые шовинистические киноэпопеи Эйзенштейна и вопиющее отсутствие, на рубеже нового тысячелетия, критической и объективной отечественной истории. На протяжении веков страна оставалась лоскутной империей, процесс формирования нации начался здесь очень поздно, и хотя Сталин не жалел народной крови для его ускорения, мгновенный распад Советского Союза свидетельствует, что результат так и не был достигнут. Даже сегодня, в значительно более тесных границах, далеко не каждому желающему считать себя русским это позволено, а для многих нежелающих придуман лингвистический фиговый листок: россияне.
Такое запаздывание отразилось и в национальном самосознании. В силу многих исторических обстоятельств Россия, проникшая в Европу через петровское окно, культурно тяготела к Франции. В результате целая историческая эпоха англосаксонского духовного триумфа осталась за пределами русского кругозора - на ум приходит Байрон, полузабытый Диккенс и мифические американские ковбои. Можно утверждать почти с уверенностью, что перевод книги Барзёна вызовет в России недоумение: кто такие Сэмюэл Джонсон и Уильям Хэзлит, в какой ряд зачислить Ральфа Уолдо Эмерсона или Сэмюэла Батлера? Конец XIX столетия ознаменован расцветом творчества двух гениальных братьев-американцев, Генри и Уильяма Джеймсов, романиста и философа - с какой это стати, в стране капиталистов и гангстеров?
Когда будущие славянофилы, первое поколение русских националистов, пустились на поиски альтернативы влюбленному во Францию западничеству, они рефлекторно обратились в ту же сторону, хотя и не так далеко - в Германию, где незадолго до этого Гердер и Фихте ввели в обиход понятие "народ", опять же в порядке духовного сопротивления Франции. Русский национализм так никогда и не сбросил этих немецких оков, и русская мысль надолго осталась в рабстве у позавчерашнего дня, погрязла в своеобразном талмудизме, строча бесконечные комментарии к комментариям. К философскому диалогу Запада, где возобладало английское и американское уважение к живому опыту, обитатели российских эмпиреев ничего добавить не смогли. Эта любовь к теории и презрение к фактам не изжиты по сей день: даже газеты брезгуют информацией, заполняя первые полосы политическими раздумьями и фельетонами.
В конечном счете Россия все-таки вышла на маршрут, обозначенный Барзёном: реформа 1861 года провозгласила курс на эмансипацию. Но в 1917, по странному совпадению ровно через четыреста лет после начала Реформации, этот путь был перекрыт.
Россия, уже коммунистическая, стала реальным фактором в духовной жизни Запада в 20-х - 30-х годах XX столетия, хотя и чисто негативно. Великая война, которую впоследствии назвали Первой Мировой, была временем великого крушения иллюзий и перехода к заключительному периоду, который Барзён называет эпохой декаданса, в переводе с французского "отпадения". Западная интеллигенция, в попытке обрести идеалы взамен утраченных, уступила пропаганде, приняла желаемое за действительное и провозгласила один из самых кровавых режимов в истории человечества прообразом светлого будущего. Разочарование было медленным и неохотным, и воздвигать новый идеал на руинах поверженного было уже некому.
По мнению Жака Барзёна, мы живем в эпоху бесповоротного краха великих надежд либерализма. Процесс эмансипации зашел слишком далеко, а примитивизм возобладал: мы освободились от веры, от традиции, от пристойных манер, от хорошего вкуса. У нас остались насущные потребности и средства к их удовлетворению, каких не знала история. Безликая толпа сокрушила и растоптала романтического гения.
Для иллюстрации своего тезиса Барзён ссылается на "Легенду о Великом Инквизиторе" из "Братьев Карамазовых" Достоевского. Инквизитор упрекает брошенного в темницу Христа в том, что он даровал людям свободу, с которой они не знают что делать, которой они инстинктивно боятся, и которой они предпочитают верный кусок хлеба. Это и есть люди современного Запада, наследники единственной цивилизации, положившей свободу своей конечной целью.
Если Барзён прав, то и Россия не вправе думать, что она обладает планом побега, потому что такой побег неминуемо обернется все той же ловушкой Гердера и Фихте, и на Западе этот акт трагедии уже давно сыгран. Нет ни третьего, ни второго пути, потому что сегодня мы все - жители Запада. Террорист, выезжающий на объект в автомобиле, начиненном взрывчаткой, полагается на двигатель внутреннего сгорания и на динамит - изобретение Альфреда Нобеля, учредителя премии мира. Им движет не мнимая идеология фундаментализма, совершенно чуждая историческому исламу, а поздний рецидив национализма, все той же немецкой выдумки, и миф национального освобождения, придуманный изощренными мудрецами Сорбонны.
О неизбежности конца цивилизации в XX веке не писал разве что безрукий и неграмотный, и этот навязший в зубах сценарий вызывает у рецензентов объяснимую настороженность, которую я вполне разделяю. Как отмечает один из критиков, декаданс не более неизбежен, чем сам прогресс. Но в этой гладкой фразе скрыта логическая уловка: прогресс, чтобы заслужить свое название, должен быть непрерывным, а гибели достаточно наступить однажды.
Арнольд Тойнби, автор одной из классических теорий заката цивилизаций, объяснял неизбежность их гибели бесповоротным внутренним надломом, но отмечал, что само крушение происходит под напором варваров извне. Западная цивилизация сегодня не имеет внешней черты, потому что завоевала весь мир. И если правы предсказатели, то варвары на этот раз - мы сами, вчерашние защитники города, с внутренней стороны ворот. Такую гибель цивилизации газеты не заметят. Но о ней писал более ста лет назад один из культурных героев Барзёна, Фридрих Ницше.
Сам факт, что серьезная и требовательная к читателю книга попала в список бестселлеров - не такая уж редкость, и ни о чем не свидетельствует. Причиной может быть просто мода, поветрие. В свое время известный журналист, нынешний редактор сетевого журнала "Слейт" Майкл Кинсли поставил эксперимент. Он разложил в экземпляры бойко продающихся книг купоны с обязательством выплатить держателю пять долларов наличными. Ни один из купонов так и не был предъявлен к оплате.
Впрочем, как бы ни поступил массовый читатель со своей увесистой и недешевой покупкой, резонанс, который вызвала книга, бесспорен: о нем свидетельствуют развернутые рецензии как в популярной периодике, вроде "Тайма" и "Ньюсуика", так и в более вдумчивой прессе. А поскольку имя Барзёна не слишком хорошо известно в России, надо объяснить, о ком идет речь.
В том, что Жак Барзён - национальное сокровище Америки, не сомневаются даже те, чья реакция на его книгу была неоднозначной. Он родился в 1907 году в Париже в семье известного поэта-авангардиста, соперника Гийома Аполлинера и друга Жака Кокто, пережил у себя на родине трагедию Первой Мировой войны и обстрел французской столицы печально известной "Большой Бертой", а по окончании войны отец, решивший, что сыну лучше покинуть разоренную Европу, отправил его в учиться в Соединенные Штаты. Там Барзён закончил школу, затем Колумбийский университет и аспирантуру. Вся его последующая жизнь и карьера связаны именно с Колумбийским университетом, где он преподавал историю, а в 60-х годах занимал пост проректора. Вместе с другим колумбийским гуманитарным светилом, Лайонелом Триллингом, Барзён разработал так называемый "основной комплекс дисциплин" - систему гуманитарного образования, по сей день сохраненную университетом, несмотря на натиск политической корректности. Его перу принадлежит около 30 книг и бесчисленное множество статей.
В 1976 году Барзён ушел на пенсию, но не удалился от дел. На протяжении ряда лет он занимался историей музыки, и эти занятия навели его на мысль создать нечто вроде синтеза всей западной культуры. Плод этого замысла, а также, по словам автора, продукт бессонницы и долголетия - "От рассвета до декаданса".
Барзён - человек небывалой эрудиции, и в этом смысле долголетие очень на пользу, хотя книга вовсе не метит в энциклопедии, задача у нее другая. Было бы ошибкой выводить культурное родство из простого факта рождения: мы имеем дело именно с американским взглядом, хотя история и культура Франции представлены в книге очень широко. Каждый, кто знаком с тошнотворной прозой недавних кумиров, Жака Деррида или Мишеля Фуко, ни на секунду не спутает ее с ясным стилем Барзёна, а сам он обходит имена этих бывших соотечественников презрительным молчанием. Ясно, однако, кого он имеет в виду, когда говорит о "претенциозности, маскирующейся под непонятность".
Вот что пишет о стиле самого Барзёна рецензент газеты "Нью-Йорк таймс" Уильям Эверделл, упоминая о возрождении интереса к так называемым "великим книгам".
"Если даже сама по себе "От рассвета до декаданса" и не великая книга, она, несомненно, великое достижение... Хотя идеи, которые она объясняет, зачастую сложны, предлагаемые ею объяснения кристально прозрачны, они испещрены биографическими подробностями и антиканоническими замечаниями, совершенно свободны от тех пустынь абстракции, без единого примера, какими изобилуют труды по культурной истории. Это и есть американский стиль, и он по праву принадлежит Барзёну".
Книга делит историю последних пяти столетий на четыре основных периода, и первый из них - Реформация, которой положил начало Мартин Лютер, вывесивший в 1517 году на дверях церкви в Виттенберге 95 тезисов. Почему именно этот поступок вызвал бурю, охватившую всю Европу, в то время как все предшествовавшие попытки, в том числе выступление Яна Гуса в Богемии, были в конечном счете безуспешными? Барзён дает неожиданное и простое объяснение. Выступление Лютера было первым в эпоху массовой информации, оно совпало с распространением книгопечатания. Европу наводнили сотни брошюр и прокламаций, и хотя грамотных было еще не так много, каждый знал кого-то, кто умел читать.
В намерения Лютера вовсе не входило спровоцировать массовое кровопролитие: первоначально он просто хотел внести ясность в проблему церковного покаяния. Но это сдвинуло снежный ком, уже висевший над пропастью. Запад ступил на тропу, необратимо ведущую в будущее. Смысл Реформации заключался в установлении прямых отношений человека с Богом, без посредничества церковной иерархии. Этот процесс освобождения Жак Барзён возводит в лейтмотив всей последующей культурной истории Запада, он именует его "эмансипацией". Другим таким лейтмотивом, почти столь же важным, автор считает "примитивизм", выразившийся в том, что Лютер призывал вернуться к назад, к "истокам" христианства, когда нравы, надо полагать, были проще, а мотивы поведения - чище.
Второй раздел покрывает эпоху абсолютизма, которая в политическом отношении представляла собой период формирования государств-наций, а в культурном включает в себя барокко, классицизм и так называемое "Просвещение". Абсолютная монархия, которую ярче всего представляет Франция Людовика XIV, вовсе не была такой уж абсолютной, и процесс эмансипации продолжался. Ликвидация феодальных владений отдалила центр власти от среднего человека, сделала ее более абстрактной и не столь навязчивой. В трудах англичанина Джона Локка были впервые сформулированы принципы неотъемлемых прав, которыми человеческая личность наделена по самой своей природе, а не чьей-то властью. Жан-Жак Руссо, с его культом естественных нравов и жизни на природе, стал одним из ведущих проповедников примитивизма. Любопытно отметить, что до Руссо чисто пейзажной живописи не существовало.
Эмансипация и примитивизм, а также другие прослеживаемые Барзёном культурные лейтмотивы, в том числе индивидуализм, самосознание, анализ, абстракция и т. д., достигли взрывной точки в период Великой Французской революции. Отсюда берет начало эпоха романтизма, одного из самых всеобъемлющих и многомерных общественно-культурных движений в истории Запада. Каноны жанров и литературных приемов ниспровергаются, личность художника, творца, выдвигается на первый план. Авторитеты, казавшиеся раньше незыблемыми, развенчиваются, а их место занимают новые, но и эти оказываются недолговечными.
Эволюция затрагивает не только искусство, но и все аспекты социальной жизни и быта. В какой-то степени печатью романтизма отмечены не только Байрон или Шатобриан, но и Бакунин, Маркс и даже Дарвин. Их деятельность проникнута все теми же мотивами ниспровержения прошлого и утверждения нового, хотя и это новое все чаще оказывается лишь временным, этапом на пути в будущее. Романтизм не предполагает высшей точки, процесс развенчания канонов и утверждения независимости ведет к своему логическому пределу: когда не только развенчивать, но и утверждать больше нечего.
По мнению Жака Барзёна, именно в такую эпоху торжества нигилизма, которую он именует демотической, то есть популистской, мы и живем сегодня.
Попытка короткого пересказа книги в 900 страниц, изобилующей массой ярких исторических подробностей и портретов, почти неизбежно ведет к ее оглуплению, живое движение мысли превращается в голый тезис. Главное достоинство книги Жака Барзёна заключается именно в этих подробностях и портретах, а не в стремлении доказать неизбежность печального финала. Эрудиция автора позволяет ему проливать неожиданный свет на давно знакомые страницы истории, а набор главных действующих лиц далеко не ограничивается заезженными фигурами Маркса или Дарвина. Среди них - замечательный английский эссеист Уильям Хэзлит, медсестра Флоренс Найтингейл, драматург Бомарше и автор детективных романов Дороти Сэйерс.
Любой набор имен, а тем более такой своеобразный, подразумевает необходимые или даже намеренные упущения. Читатели журнала "Слейт", обсуждавшие книгу в Интернете, жаловались, в частности, на отсутствие в списке столпов культуры чешского композитора Леоша Яначека, американского писателя Томаса Пинчона и Бориса Пастернака. И хотя здесь нет места обсуждать роль Пастернака в эволюции западной культуры, возникает гораздо более серьезный и неизбежный вопрос: в пятивековом обзоре Жака Барзёна и в его синтезе практически отсутствует Россия, хотя некоторым крупным фигурам русской культуры уделено немало внимания - прежде всего Толстому и Достоевскому. Почему?
На этот вопрос нет короткого ответа, но чтение книги подсказывает объяснение и оправдание, которое я попробую сформулировать. В выбранной Барзёном стартовой точке, когда Лютер приколачивал свои тезисы, России просто не было в Европе, а ее культура почти не имела точек соприкосновения с западной: в России XVI столетия не было ни музыки, ни живописи в европейском понимании этих терминов, а литература отсутствовала вовсе. Это не значит, что страна была творчески стерильна, но бесспорный гений Андрея Рублева не делает его коллегой Микельанджело, и Рублев первым отверг бы такое родство.
Кроме того, Запад, по крайней мере на втором этапе, состоял из государств-наций, что не исключало, правда, случаев замедленного развития, вроде Германии и Италии. Понятие нации по сей день вызывает споры, а в России безнадежно запутано марксистскими классиками. Вот как смотрит на этот вопрос Жак Барзён.
"Ученые писали монографии о суверенитете, спрашивая себя и публику: "Что является главным признаком нации?" Общая историческая память - вот значительная часть ответа на этот вопрос. Когда историю нации плохо преподают в школах, когда ее игнорирует молодежь и гордо отвергают наделенные авторитетом старейшины, осознание традиции состоит лишь в желании ее уничтожить. Спору нет, слово "история" звучит тем не менее сплошь и рядом, но с такой окраской и в таких местах, где ему нечего делать. Подтасованные и перевранные версии в фильмах и "документальных" повестях позорят само слово, в то время как пристрастие к предметам, выкопанным из-под земли или выловленным в море, которые пресса превозносит как "исторические свидетельства", окончательно удушает чувство истории".
Трудно увернуться от мысли, что речь идет прямо о России: вспомним лживые шовинистические киноэпопеи Эйзенштейна и вопиющее отсутствие, на рубеже нового тысячелетия, критической и объективной отечественной истории. На протяжении веков страна оставалась лоскутной империей, процесс формирования нации начался здесь очень поздно, и хотя Сталин не жалел народной крови для его ускорения, мгновенный распад Советского Союза свидетельствует, что результат так и не был достигнут. Даже сегодня, в значительно более тесных границах, далеко не каждому желающему считать себя русским это позволено, а для многих нежелающих придуман лингвистический фиговый листок: россияне.
Такое запаздывание отразилось и в национальном самосознании. В силу многих исторических обстоятельств Россия, проникшая в Европу через петровское окно, культурно тяготела к Франции. В результате целая историческая эпоха англосаксонского духовного триумфа осталась за пределами русского кругозора - на ум приходит Байрон, полузабытый Диккенс и мифические американские ковбои. Можно утверждать почти с уверенностью, что перевод книги Барзёна вызовет в России недоумение: кто такие Сэмюэл Джонсон и Уильям Хэзлит, в какой ряд зачислить Ральфа Уолдо Эмерсона или Сэмюэла Батлера? Конец XIX столетия ознаменован расцветом творчества двух гениальных братьев-американцев, Генри и Уильяма Джеймсов, романиста и философа - с какой это стати, в стране капиталистов и гангстеров?
Когда будущие славянофилы, первое поколение русских националистов, пустились на поиски альтернативы влюбленному во Францию западничеству, они рефлекторно обратились в ту же сторону, хотя и не так далеко - в Германию, где незадолго до этого Гердер и Фихте ввели в обиход понятие "народ", опять же в порядке духовного сопротивления Франции. Русский национализм так никогда и не сбросил этих немецких оков, и русская мысль надолго осталась в рабстве у позавчерашнего дня, погрязла в своеобразном талмудизме, строча бесконечные комментарии к комментариям. К философскому диалогу Запада, где возобладало английское и американское уважение к живому опыту, обитатели российских эмпиреев ничего добавить не смогли. Эта любовь к теории и презрение к фактам не изжиты по сей день: даже газеты брезгуют информацией, заполняя первые полосы политическими раздумьями и фельетонами.
В конечном счете Россия все-таки вышла на маршрут, обозначенный Барзёном: реформа 1861 года провозгласила курс на эмансипацию. Но в 1917, по странному совпадению ровно через четыреста лет после начала Реформации, этот путь был перекрыт.
Россия, уже коммунистическая, стала реальным фактором в духовной жизни Запада в 20-х - 30-х годах XX столетия, хотя и чисто негативно. Великая война, которую впоследствии назвали Первой Мировой, была временем великого крушения иллюзий и перехода к заключительному периоду, который Барзён называет эпохой декаданса, в переводе с французского "отпадения". Западная интеллигенция, в попытке обрести идеалы взамен утраченных, уступила пропаганде, приняла желаемое за действительное и провозгласила один из самых кровавых режимов в истории человечества прообразом светлого будущего. Разочарование было медленным и неохотным, и воздвигать новый идеал на руинах поверженного было уже некому.
По мнению Жака Барзёна, мы живем в эпоху бесповоротного краха великих надежд либерализма. Процесс эмансипации зашел слишком далеко, а примитивизм возобладал: мы освободились от веры, от традиции, от пристойных манер, от хорошего вкуса. У нас остались насущные потребности и средства к их удовлетворению, каких не знала история. Безликая толпа сокрушила и растоптала романтического гения.
Для иллюстрации своего тезиса Барзён ссылается на "Легенду о Великом Инквизиторе" из "Братьев Карамазовых" Достоевского. Инквизитор упрекает брошенного в темницу Христа в том, что он даровал людям свободу, с которой они не знают что делать, которой они инстинктивно боятся, и которой они предпочитают верный кусок хлеба. Это и есть люди современного Запада, наследники единственной цивилизации, положившей свободу своей конечной целью.
Если Барзён прав, то и Россия не вправе думать, что она обладает планом побега, потому что такой побег неминуемо обернется все той же ловушкой Гердера и Фихте, и на Западе этот акт трагедии уже давно сыгран. Нет ни третьего, ни второго пути, потому что сегодня мы все - жители Запада. Террорист, выезжающий на объект в автомобиле, начиненном взрывчаткой, полагается на двигатель внутреннего сгорания и на динамит - изобретение Альфреда Нобеля, учредителя премии мира. Им движет не мнимая идеология фундаментализма, совершенно чуждая историческому исламу, а поздний рецидив национализма, все той же немецкой выдумки, и миф национального освобождения, придуманный изощренными мудрецами Сорбонны.
О неизбежности конца цивилизации в XX веке не писал разве что безрукий и неграмотный, и этот навязший в зубах сценарий вызывает у рецензентов объяснимую настороженность, которую я вполне разделяю. Как отмечает один из критиков, декаданс не более неизбежен, чем сам прогресс. Но в этой гладкой фразе скрыта логическая уловка: прогресс, чтобы заслужить свое название, должен быть непрерывным, а гибели достаточно наступить однажды.
Арнольд Тойнби, автор одной из классических теорий заката цивилизаций, объяснял неизбежность их гибели бесповоротным внутренним надломом, но отмечал, что само крушение происходит под напором варваров извне. Западная цивилизация сегодня не имеет внешней черты, потому что завоевала весь мир. И если правы предсказатели, то варвары на этот раз - мы сами, вчерашние защитники города, с внутренней стороны ворот. Такую гибель цивилизации газеты не заметят. Но о ней писал более ста лет назад один из культурных героев Барзёна, Фридрих Ницше.
"У всех - одинаковые желания, все одинаковы. Кто чувствует иначе, добровольно отправляется в сумасшедший дом.
"Прежде весь мир был сумасшедшим", говорят самые утонченные и моргают.
Они умны и знают, что было, поэтому насмешкам нет конца. Они еще ссорятся, но быстро мирятся - иначе вредно для желудка.
Есть маленькие дневные радости и маленькие ночные радости, но они следят за здоровьем.
"Мы изобрели счастье", говорят последние люди и моргают".