Спецхран

В передаче участвуют: Вера ГРЕЧАНИНОВА - сотрудник Российской Государственной Библиотеки Анастасия ГАЧЕВА - филолог, заведующая библиотекой-музеем Н.Ф.Федорова Благодарность Михаилу СУББОТИНУ, США

В Толковом словаре Владимира Даля вслед за "специями" - "набор снадобий или зелий", приводится прилагательное "специальный" - то есть, "относящийся к роду, к виду, к частностям:" В советскую эпоху латинский корень "спец" приобрел страшную силу, породив "спецоперации", "спецпереселенцев", "спецзону", "спецзадание", "спецполиклиники", "спецпайки", "спецдачи" и многое другое, за чем угадывались пулеметы, колючая проволока или тайные блага для начальства. Место, где в крупных библиотеках СССР хранились запрещенные книги, называлось "спецхран". Туда пускали по специальным пропускам. В современной России книжной цензуры нет, однако читателю часто бывает нелегко получить нужный том, профессия же библиотекаря, как и прежде, требует самоотверженности, а иногда и прямого героизма.

Елена Ольшанская:

"Угрюмый сторож Муз, гонитель давний мой,
Сегодня рассуждать задумал я с тобой.
Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,
Цензуру поносить хулой неосторожной;
Что нужно Лондону, то рано для Москвы..." -

писал Пушкин в "Послании к цензору". Мировая история цензуры насчитывает не одно тысячелетие. Римско-католическая церковь регулярно, на протяжении веков составляла Index librorum prohibitorum - список запрещенных книг, подрывающих веру и нравственность. Последний такой Индекс был опубликован в 1948 году, а в 1966 году II Ватиканский собор официально отменил переиздания списков. В России за верой и нравственностью обычно присматривало государство.

"...Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы -
Осмеивать Закон, правительство иль нравы,
Тот не подвергнется взысканью твоему;
Тот не знаком тебе, мы знаем почему -
...Барков шутливых од тебе не посылал,
Радищев, рабства враг, цензуры избежал,
И Пушкина стихи в печати не бывали;
Что нужды? их и так иные прочитали..."

Александр Николаевич Радищев, автор знаменитого "Путешествия из Петербурга в Москву", до того, как был объявлен политическим преступником, работал управляющим Таможни С.-Петербургского порта и занимался цензированием грузов, в том числе иностранной литературы, ввозимой в Россию водным путем. Полицмейстер не глядя подписал разрешение на публикацию рукописи примерного чиновника, однако петербургской типограф, прочитав, побоялся ее издать. Тогда Радищев приобрел собственный печатный станок. Это было в год Великой Французской революции. Книга попала к Екатерине П. Известны ее слова о Радищеве: "Бунтовщик хуже Пугачева".

Вера Семеновна Гречанинова - один из ведущих сотрудников Российской Государственной Библиотеки.

Вера Гречанинова: Тема цензуры в мире началась очень давно, прошла по всем странам, связана с инквизицией. Но поразительна в этом смысле Французская буржуазная революция, когда из Франции не выпускали те книги, где упоминалось о монархии. И сейчас во многих странах в разном виде, в разных направлениях это существует. У нас в библиотеке до революции работал Николай Федорович Федоров. Он сформулировал четко: "Книги - не друзья друг другу, книги - враги. Потому что каждая из книг несет свою идею, часто отвергая или критикуя другую".

Елена Ольшанская: Николай Федорович Федоров - оригинальный мыслитель, автор знаменитого труда "Философия общего дела" - был современником Владимира Соловьева, Достоевского, Толстого, которые очень его ценили. Большую часть своей жизни Федоров работал в читальном зале Московского публичного и Румянцевского музеев, позже - Ленинской библиотеки, а теперь - Российской Государственной.

Анастасия Георгиевна Гачева - филолог, заведующая Библиотекой-музеем имени Н.Ф.Федорова.

Анастасия Гачева: Николай Федорович Федоров, выдающийся философ и библиотекарь, писал о том, что библиотека хранит в себе память каждой эпохи и память о людях, эту эпоху созидавших. И если говорить о том, как строились, как созидались библиотеки в дореволюционное время, скажем, такие крупнейшие библиотеки, как Публичная в Санкт-Петербурге или Библиотека московского публичного и Румянцевского музеев в Москве, то существовал закон, по которому определенное количество экземпляров каждой выходящий книги предоставлялось в Цензурный комитет. И цензурные комитеты после того, как книга разрешалась, они какое-то количество экземпляров - для России это было десять обязательных экземпляров - передавали в публичные библиотеки. Поэтому, если книжка была запрещена, то, соответственно, в публичную библиотеку экземпляры не должны были поступать. Но они все равно туда попадали. Потому что, во-первых, авторы, которые имели возможность получить книги из типографии раньше, экземпляры своих книг дарили. Это происходило, например, со Львом Николаевичем Толстым. Кроме того, российские библиотеки пополнялись и очень активно частными коллекциями. В ту же библиотеку Московского публичного Румянцевского музеев в 19 веке был передан целый ряд коллекций. Не говоря уже о том, что сама библиотека изначально - это книжное собрание графа Румянцева, то есть, это было частное собрание. Библиотеке Московского и Румянцевского музеев были подарены библиотека Чаадаева, библиотека императрицы Александры Федоровны и другие. Частная коллекция, поступавшая в библиотеку, устанавливалась в отдельном хранилище в специальных шкафах. Она не дробилась, в ней могли быть самые разные книги, в том числе и те, которые не допускались российской цензурой. Константин Эдуардович Циолковский в своих воспоминаниях о Федорове пишет о том, что Федоров давал ему запрещенные книги, выдавал в читальный зал. Какие именно это были книги - мы не знаем. Это могла быть литература по философии, по истории, по культуре. После революции принцип частных коллекций был нарушен. В библиотеке Московского публичного и Румянцевского музеев частные коллекции были расформированы, все издания были переданы в общий фонд. И это, конечно, существенно обеднило библиотеку. Потому что одно дело - частное собрание, другое дело, когда книги тонут в общей массе.

Елена Ольшанская: До 1905 г. в России существовал "Алфавитный список произведений печати, которые не должны быть допускаемыми к обращению в публичных библиотеках и общественных читальнях". "Библиотечное дело в России находится под врачебным надзором духовной цензуры", - страстно возмущался В.И.Ленин. "Ни в одной культурной стране мира не осталось особых правил против библиотек, не осталось такого гнусного учреждения, как цензура". После Февральской революции Временное правительство приняло закон, позволявший "без особого на то разрешения" открывать библиотеки и читальни, приобретать любые издающиеся в России и за рубежом книги и периодические издания. Все это через полгода отменили большевики, придя к власти. Вера Семеновна Гречанинова проработала в отделе "спецхрана" бывшей Ленинской библиотеки 22 года.

Вера Гречанинова: Когда вы мне позвонили, я подумала - о чем бы я хотела рассказать? Потому что раньше я много раз рассказывала всякие несуразности. А сейчас у меня вдруг возникла другая тема. Больше всего меня за это годы поразила и сейчас продолжает поражать психология людей. С чем столкнулась я, когда случайно попала в систему спецхрана? Я попала за строптивость. За строптивость в разговоре. Мне предложили выступить на собрании против очень хорошего библиотекаря. Я сказала, что она хорошо работает, так нельзя. На что заведующая ответила, что каждый человек - это потенциальный преступник. Когда я это услышала, то спросила: "И я тоже?". Она говорит: "Конечно". Я встала и ушла, хлопнув дверью. Это было в 1951 году. Через три дня, придя на работу, я узнала, что без моего согласия меня перевели в "спецхран" - зная, что мне там будет плохо. Это я потом только сообразила, что попадаю в условия, где нельзя открывать рот.

Елена Ольшанская: 8 ноября 1923 года Максим Горький писал Владиславу Ходасевичу: "Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в "Накануне" напечатано: "Джиоконда" - картина Микель-Анджело, а в России Надеждою Крупской и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев: Ницше, Л. Толстой, Лесков: и еще многие подобные еретики. И сказано: "Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги". Все сие будто бы отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой: "Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя". Горький перепутал Сперанского со старым большевиком Лебедевым-Полянским. Все остальное в письме - подлинно. Запрещенные книги делились на две категории: изымаемые условно и изымаемые безусловно. Первые было разрешено в количестве 2 экземпляров оставлять в больших библиотеках, " в запертых шкафах", причем выдавать только для научной работы, "под строжайшей ответственностью заведующих".

Анастасия Гачева: В 1920-е годы библиотеки активно чистились, а вот где-то начиная с 30-х годов стали происходить удивительные вещи. Во-первых, активно развивался "спецхран", то есть, собирали и прятали запрещенные издания, издания русского зарубежья. Например, в Российской Государственной Библиотеке - одно из богатейших в мире хранилищ эмигрантской литературы, нигде нет такого полного фонда. Библиотека все эти издания получала. Она их не выдавала, но она их хранила. И это было чрезвычайно важно. В 1920 -е годы Николай Александрович Ситницкий, замечательный философ, эстетик волею судеб 10 лет провел в Харбине, где он был советским служащим, но, находясь в Харбине, издавал там серию книжек. Это были в основном издания, посвященные Н.Ф. Федорову, а также его собственные философские сочинения. И вот он посылал их в российские библиотеки бандеролями. Интересно, что почти все книгохранилища возвращали эти книги ему обратно, потому что принимать их они не имели права. Но бывшая Библиотека московского публичного Румянцевского музеев, может быть, храня традиции Федорова, принимала эти книги и даже посылала Ситницому благодарственные письма, которые сейчас сохранились в его архиве в Праге. Все эти издания до сих пор есть, мы можем их получить.

Вера Гречанинова: В моей жизни был такой момент. В 1930-е годы на Украине был голод, но отдельным людям удавалось пробраться через заградительный кордон. И вот в детстве я иду с бабушкой по улице и вижу: женщина с тремя детьми, в сермяге, от нее пахнет... Бабушка дала мне денег и велела дать женщине. Я подошла и отдала ребенку, дотронулась до его руки. Через несколько дней у меня началась трахома. Меня сразу отвели к врачу, болезнь была ликвидирована. И когда я попала в "спецхран", то первый список, который мне дали проверять, это были санитарные листовки против трахомы. Я была страшно поражена, потому что - как же можно это изымать, когда там элементарные правила, которые человек должен сам прочесть и объяснить своим детям? И когда на первом собрании я задала вопрос, сказала, что санитарного врача нельзя равнять с Троцким, на меня посмотрели: как ты смеешь что-то думать?

Елена Ольшанская: Федор Федорович Раскольников в 30-е годы был советским послом в Болгарии. По его свидетельству, он "видел своими глазами рассылаемые советским библиотекам огромные списки книг, подлежащих немедленному и безусловному уничтожению... Против фамилий многих авторов значилось: уничтожить все книги, брошюры и портреты". Библиотечной цензурой в те годы ведали две организации - НКВД и Главлит.

Вера Гречанинова: Я много раз попадала в неловкое положение. Я была беспартийной. Но имела какие-то знания, и часто обращались ко мне, чтобы я что-то объяснила или просто грамматически исправила бумагу, поэтому меня терпели. И вот случай, который меня страшно поразил. В "спецхран" не допускали людей из так называемых стран народной демократии. Однажды ко мне пришел монгол, ему нужно было посмотреть оттиск журнала, где была воспроизведена золотоордынская рукопись времен хана Тохтамыша. Ее опубликовал русский академик Николай Николаевич Поппе. Николай Николаевич Поппе оказался в списке запрещенных авторов. Я пошла к начальству. Мне начальство говорит, что мы не имеем права нарушить правило. И когда я объявила об этом молодому мужчине, он заплакал. И он мне объяснил, что выучил восемь монгольских наречий для того, чтобы попытаться прочесть эту рукопись. Она была фотографически воспроизведена, но не прочтена. Я сама историк по образованию. И я стала выяснять, кто же такой Николай Николаевич Поппе. Тот молодой человек мне сказал, что поздние работы Поппе не запрещены и стоят в генеральном каталоге. Я пошла в генеральный каталог, открыла иностранную часть и вижу, что цензура пропускает новые работы этого автора. И я стала заниматься его судьбой. Полезла в словарь Брокгауза и Ефрона и узнала, что Поппе - это старый российский академик, который перешел в советское время. Оказалось, что 99 книг и статей его в русских изданиях изъято из общего каталога. Этот человек, я говорю по памяти, так как это было давно, знал около 50 исчезнувших или почти исчезнувших языков, которые он записал в течение своей жизни. Он жил под Ленинградом, в Петергофе. Весь его дом - это картотеки и книги. Он прекрасно говорил по-немецки, т.к. его корни немецкие. Когда пришли фашисты, то командование решило очень просто: не разбираться, а упаковать все это и отправить в Германию. И старик, которому шел девятый десяток, был погружен в товарный вагон и отправлен в Германию. И его работы, которые не пошли в нашу печать, а в них никакой политики не было, это было чистое исчезающее языкознание, после войны стали выходить в Америке. На одном из совещаний я, вспомнив слезы монгола, задала вопрос: как же так, не разрешать прочесть золотоордынскую рукопись, а продолжение тех же работ выходит и стоит в открытом фонде? Это был скандал.

Елена Ольшанская: В книге "Случай Эренбурга" писатель Бенедикт Сарнов рассказывает, как в начале 1950-х годов он узнал от друзей о существовании библиотечного "спецхрана". Для получения пропуска туда требовалось официальное ходатайство с места работы. "Выцыганить бумагу было непросто, - пишет Сарнов, - нужны были три подписи: директора, секретаря парткома и председателя профкома: В общем, доступ в это святилище я получил. Правила пользования залом специального хранения были суровы. Во-первых, там не было никакого каталога. Заказать книгу, находящуюся в "спецхране", можно было только получив отказ на требование выдать ее в общем или научном зале: Иногда в бланке отказа значилось, что нужная книга "в переплете". Или в отделе редких книг. Или просто "на руках". Но иногда в отказе стояло магическое слово "Спецхран". Вот только этом случае я имел право заказать ее... Все необходимые : цитаты надлежало выписывать в специальную тетрадь, прошнурованную, с перенумерованными страницами. Тетрадь эту надо было отдавать кому-то на просмотр, и только после полученного разрешения можно было ее вынести из библиотеки".

Вера Гречанинова: В наших читальных залах сидели политконтролеры, выдвинутые от библиотеки, к Главлиту они не имели отношения. И они просматривали книги, которые заказывали читатели. И вот здесь они вылавливали, писали аннотации и отправляли в спецхран без санкции Главлита. Подстраховывались, чтобы не попасть в какую-нибудь неловкую политическую ситуацию. Из книг вычеркивали имена. Вот если в газете было, что такой-то объявлен врагом народа, вычеркивали, замазывали, вырезали. Но в "спецхране" это твердо запрещалось. Периодику не изымали. Изъяли периодику только времен Октябрьской революции, короткого периода гражданской войны, до закрытия газет в 1918 году. Это небольшое количество номеров, где обсуждался приход большевиков к власти, вот они были в "спецхране". Но их обязаны были хранить и запрещалось в них зачеркивать что-либо.

Анастасия Гачева: Кто решает, какая книжка достойна существовать в библиотеке, а какая нет? Бывали случаи, что книги списывались просто по неведению, по незнанию и непониманию. Один из вопиющих, на мой взгляд, примеров: двухтомная "Философия общего дела" Николая Федоровича Федорова, редчайшее издание, первый том насчитывает всего 480 экземпляров. Это библиографическая редкость. В 1960- е годы один из комплектов был списан в макулатуру в Российской Государственной Библиотеке, именно в том месте, где Федоров проработал 25 лет. Кто принимал это решение? Я убеждена, что это решение принимал кто-нибудь из неграмотных библиотекарей, которые просто не знали, кто такой Федоров. Одна из сотрудниц библиотеки, Г.И. Довгалло, с ужасом обнаружила "Философию общего дела" в ящике книг, которые должны были быть сданы в макулатуру, она вытащила ее оттуда, и был страшный скандал. Сейчас происходит то же самое на уровне районных библиотек. Ведь как принимаются решения о том, списать книжку или не списать? Считается, что существует так называемая малоспрашиваемая литература. Не так много читателей ее заказывают, не так много читателей ее читают, и поэтому эти книги постепенно, особенно в районных библиотеках, в массовых библиотеках, их ставят в дальний угол книгохранилища, а потом и вовсе списывают и сдают в макулатуру. Несколько раз мне приходилось вытаскивать из груды списанных книг "Литературные памятники" или какие-то научные издания, которые, может быть, кто-то разыскивает у букинистов и не может найти. А библиотека продавать не имеет права. Начинают списывать книги советских авторов. Понятно, что существовала литература второго и третьего ряда, какой-нибудь производственный роман про БАМ, про Днепрогэс. Сейчас их никто не читает, они занимают место и их начинают списывать. Но тут возникает вопрос: ведь это чрезвычайно важный материал для историка: для историка литературы, для историка советской цивилизации. Любой ученый знает, что иногда от какого-нибудь с трудом разысканного документа, от какой-нибудь малой брошюрки или богом забытой статьи, которую находишь в том или ином издании, меняется вся концепция. Поэтому чрезвычайно важен принцип тотальной консервации. Пусть это будет один экземпляр, но он должен храниться.

Вера Гречанинова: Наша библиотека обладает, я бы сказала, несметными сокровищами. Потому что две мировые войны, которые пронеслись над Европой, уничтожили очень много книжных ценностей. Мы в этом отношении в лучшем положении, чем многие крупные библиотеки мира. Да, мы не выдавали, но и не уничтожали. Мы старые книги вывозили, прятали. И поэтому у нас имеется то, единичное, что, может быть, совсем не сохранилось в Европе. Но оно не отражено в систематических каталогах, потому что мы долгое время считали, что это не идейная литература. Когда стали организовывать систематический каталог, отбирали литературу "идейную", оставляя все другое в стороне. И поэтому наша библиотека, наша национальна библиотека, наверное, единственная из всех крупных библиотек мира до сих пор не имеет печатного каталога.

Анастасия Гачева: Каталог Российской Государственной Библиотеки, обычный алфавитный каталог, который доступен всем читателям, содержал в себе, как мне рассказывали сотрудники библиотеки, не более 7-10% книг, которые реально существовали в библиотеке. А генеральный алфавитный каталог был доступен только сотрудникам. Понятно, что из читательского каталога были изъяты все карточки, по которым читатель мог выписать шифры тех книг, которые нежелательно было, чтобы он получил. Я, например, имела дело с сочинениями русских религиозных философов. В каталоге обычном, доступном читателям, на эту тему практически ничего не стояло. Но существовала возможность заказать книжку без шифра. То есть, за подписью консультанта, ты писал необходимые выходные данные нужной книги, если мог достать по каким-то другим справочникам, словарям и так далее. Дальше, заказывая эту книжку без шифра, через какое-то время можно было ее получить. Понятно, что некоторые книги не выдавались ни при каких обстоятельствах. Но опять же и здесь существовали сбои, потому что все зависело от людей, от конкретных людей, которые работали в это время в генеральном каталоге. А сотрудниками Ленинки были просвещенные люди, особенно те из старых сотрудников, которые успели поработать в библиотеке еще до революции или те, которые были их учениками. Они просто, найдя книгу, выдавали ее на свой страх и риск.

Елена Ольшанская: Могу добавить из своего личного опыта. В 80-е годы я искала в Ленинке труды философа Владимира Соловьева. В алфавитном каталоге это имя отсутствовало, но в систематическом были представлены старые книги о Соловьеве. И вот в одной из биографий я обнаружила записку на тонкой бумаге, оставленную предыдущими читателями, где сообщались номера дореволюционных журналов с публикациями статей Соловьева. Заказать журнал было можно. Записку я не вынула, вернула книгу вместе с ней.

Профессия библиотекаря в России традиционно уважаема, хотя заработная плата традиционно низка. Люди, имеющие дело с книгами, отличаются узнаваемым цеховым достоинством - строгостью, скромностью, преданностью своему делу. В современной России официальной цензуры нет, но есть не менее важная проблема - далеко не все новые книги попадают даже в самые крупные библиотеки страны.

Вера Гречанинова: Я боюсь повторения прошлого. Человек еще со школы определяет свою будущую профессию и судьбу. И когда он желает идти в те органы, которые давят - это самое страшное. В мире все идет волнообразно. В 20-е годы Надежда Константиновна Крупская возглавляла Наркомпрос, как раз возглавляла отдел по очистке библиотек от ненужной литературы. А сейчас в Петербурге в Доме культуры имени Крупской - книжный рынок. И когда я туда недавно пришла, то была поражена: там на прилавках лежат именно те книги, которые были уничтожены ею в 1920-е годы. Сейчас очень много частных изданий, некоторые издатели ведут себя неразумно, не давая книги в библиотеку, особенно жалеют дорогостоящие книги. Они не понимают, что сами себя лишают будущего. Потому что если книга не попадет в библиотеку, то она исчезнет. Мы только что вернулись из Петербурга, где очень много книг купили на свои деньги. И сейчас предъявили счет отделу комплектования, чтобы при возможности, когда у библиотеки будут деньги, вернули нам. А что же делать? Нам нужны эти книги, библиотека не может без них обходиться.