Качкаева:
Со времен знаменитого Пятого съезда кинематографистов политическая и творческая активность деятелей кино резко пошла на убыль. Кинематографисты пребывали в растерянности, кино тихо умирало. Мощная советская киноиндустрия не только перестала приносить прибыль государству, она стала просто убыточной. Кинематографисты очень скоро поняли, что денег от государства ждать не приходится. В последние десять лет на ниве коммерческого кино преуспели немногие. Большинство разбрелись до лучших времен. В конце мая этого года состоялся внеочередной съезд кинематографистов РОССИИ. Четырехтысячную армию деятелей кино пригласили в Кремлевский дворец съездов. Зрелище получилось масштабное. Как говорят журналисты, событие на первую полосу. Все это грандиозное действие вместе с необходимой общественной поддержкой режиссировал новый кинематографический лидер Никита Михалков. После съезда воодушевленные кинематографисты даже стали подумывать, а не предложить ли Никите Сергеевичу режиссировать страну. Режиссер Михалков всегда воспринимался как фигура общественная, с собственными рецептами обустройства страны. Наш сегодняшний гость - кинорежиссер, председатель Союза кинематографистов России Никита Михалков. Вопросы ему задают московский корреспондент газеты Фигаро Лора Мондевиль и обозреватель Радио Свобода Марина Тимашева. Как всегда, начнем с биографии. Никита Сергеевич Михалков родился 21 октября 1945 года. Учился в Театральном училище имени Щукина, затем во Всесоюзном государственном институте кинематографии в мастерской Михаила Ромма. С 1961 года с фильма "Тучи над Борском" снимается в кино. Наиболее известные из сыгранных ролей - Коля в "Я шагаю по Москве", Брылов в "Свой среди чужих, чужой среди своих", Трелецкий в "Неоконченной пьесе для механического пианино", князь Нелидов в "Дворянском гнезде", Паратов в "Жестоком романсе", проводник в "Вокзале для двоих", командарм Котов в "Утомленных солнцем". Режиссерский дебют Михалкова - картина 1971 года "Спокойный день в конце войны". За ним последовали "Свой среди чужих", "Раба любви", "Неоконченная пьеса" (приз международного кинофестиваля в Сан-Себастьяне), "Пять вечеров", "Несколько дней из жизни Обломова", "Родня", "Без свидетелей" (приз Фипресси на международном кинофестивале в Москве), "Утомленные солнцем" (лауреат американского Оскара 1997 года в номинации "лучший зарубежный фильм"). Сейчас Михалков завершает работу над новым фильмом "Сибирский цирюльник". Является соавтором сценариев фильмов "Ненависть" и "Транссибирский экспресс". Народный артист РСФСР, директор студии "Три Т", председатель Союза кинематографистов России. Все верно?
Никита Михалков:
Ну, это верно. Но, наверное, имеется все-таки в виду еще и сказать о том, что я президент Фонда культуры российского, потому что это сегодня довольно актуально.
Качкаева:
Тогда мы начинаем. Никита Сергеевич, скажите, пожалуйста, вот последние дни журналисты, политики, бизнесмены - все говорят о том, что Россия находится на грани национальной катастрофы и страна близка к распаду. У Вас столь же трагическое ощущение?
Никита Михалков:
Нет, может быть, я чего-то не знаю, но я просто не думаю, что страна готова к распаду, именно потому, что мне кажется, что сейчас, как никогда, существует некая внутренняя работа, происходящая в русской провинции, которая не видна, к сожалению. Мы видим только то, что связано со знаком минус: там, шахтеры на рельсах, не платят деньги, учителя бедствуют и так далее. Это действительно так, это правда, но существует и другая жизнь. И вот то, что эту другую жизнь не освещают, создает ощущение такой полной, тотальной глубокой катастрофы. Я не считаю, что это так, потому что здоровое начало, так сказать, существующее и живущее в нации, здоровое начало, которое превозмогает все трудности, юмор, в конце концов, ощущение того, что, да ладно, все будет нормально, оно всегда присутствует в нас. И я думаю, что сегодня тоже это то, на что мы можем рассчитывать. Вы знаете, что я выдумал формулу русского человека? Там одно есть неприличное слово, но я его пропущу, так сказать, а я думаю, что радиослушатели его, в меру своего знания, так сказать, фольклора, дополнят тем, чем необходимо. Она звучит так: русским может быть только тот, у кого чего-нибудь нет, но не так нет, чтобы обязательно было, а нет - и ... с ним. И это то самое, что не вписывается ни в какие, так сказать, параметры представления о жизни, потому что, как правило, человек, когда он хочет чего-то добиться, он добивается этого и все кладет на то, чтобы этого добиться. А в нашей стране испокон, в общем, ну добиваются, добиваются, добиваются, а потом говорят: да, да ладно. Но ты же хотел это получить-то, что ж ты? Да не буду я этого делать. Но ты же хотел, ну вот немножко тебе осталось, и ты получишь то, о чем мечтал, там, диван, телевизор, дом, прописку. Говорит: да, хрен с ним. То есть вот эта вот некая непредсказуемость, и в то же время иррациональность, и как бы пассивный нонконформизм, а иногда активный, он, в общем, не вписывается в рамки мировых построений о том, как должна жить страна, там, общество, человек. Поэтому здесь, мне кажется, и заложено то неожиданное, что в результате может повернуть, так сказать, все прогнозы несколько в другую сторону. Надеюсь, что в лучшую, чем те прогнозы, которые сегодня существуют.
Марина Тимашева:
Почувствовав себя глубоко русским человеком, соответствующим формуле, я хочу вот что сказать. Конечно, бессмысленно спорить о том, что первично - курица или яйцо, но все же. Вы говорили на съезде и в своей программе о том, что кинематограф может сформировать национальную идеологию или национальное самосознание. Не кажется ли Вам, что для того, чтобы какая-то идея могла утверждаться средствами искусства, она должна хотя бы приблизительно созреть в самом обществе. Есть ли, на Ваш взгляд, сейчас позитивная идея в стране, и если есть, то в чем она конкретно заключена?
Никита Михалков:
Я не политолог, и мне, так сказать, трудно научным языком это определять. Мне кажется, что национальная идея, она должна строиться для начала на корневой системе, то есть на ощущении себя продолжением чего-то единого и существующего в пространстве и в веках и на достоинстве (не путать с гордыней). Только это нужно, потому что я говорю о достоинстве, ведь достоинство человека не определяется, скажем, вероисповеданием, или возрастом, или классовым разграничением, потому что достоинство крестьянина абсолютно равно достоинству интеллигента, или императора, или врача, инженера и так далее. Что значит достоинство? Достоинство - это сознание своего места в жизни и удовлетворение от того, что ты это место занимаешь, но удовлетворение от этого. И задача государства заключается в том, чтобы каждому человеку на его месте дать удовлетворение его занимать. И в этом и заключается как бы то самое, что почему-то считают равенством, чего достичь невозможно, а на самом деле является равноправием. Потому что равенства, на мой взгляд, быть не может. Как может быть равенство? А вот равноправие быть обязано. Права, точка от толчка должна быть едина во всех возможностях. А уж дальше, как Бог дал: талант, не дал талант, как учился, как женился, ну там, как повезло, не повезло. Другой разговор, что к тому, что ты делаешь, также достойно должны относиться те, от кого ты зависишь. Я имею в виду власть и государство. Но это другой разговор, это, так сказать, уже вопрос культуры, что ли, власти. На сегодняшний день, к сожалению, слишком распространено ощущение, что Россия - это Москва, и все, что происходит в Москве, это и есть как раз, так сказать, то самое, что происходит в стране. Это совершенно не так. И умноженное на просторы нашей страны гигантские, это в результате, в общем-то, размывается это ощущение уже за кольцевой дорогой. Поэтому мне кажется, что сейчас идеология - слово не модное. Да и, в общем-то, какая идеология? Идеология - это возможность людям как бы верить в одно и то же, так сказать. По советскому представлению, что такое идеология? Идеология - это Кодекс строителя коммунизма. Но если взять Кодекс строителя коммунизма, то он практически почти везде смыкается с Евангелием, только без Бога, как бы механически, то есть все то же самое - не убий, не укради, там, не прелюбодействуй, не осуждай и так далее. А если смотреть на это шире, так, а собственно, почему тогда не вернуться к той идеологии, по которой жила страна? Они ходили, люди, в церковь, утром вставали с молитвой, ложились тоже с ней. Не мешали молиться тем, кто молится другому Богу, если это вписывается в общую гармонию, так сказать, этого котла, в котором все варится. И в этом случае, наверное, можно найти ответы на все вопросы, которые существуют. Я понимаю, что это выглядит как бы, да ну опять ты начал, как бы примитивно. Но если все проблемы наши, вот, как банан - очистить, вот очистите как бы. Ну а в чем дело, почему мы так плохо живем, да потому что мы предали и отказались от той системы ценностей, по которым жили те, кем гордимся, будь то Пушкин, Достоевский, Суворов, Менделеев и так далее, и так далее.
Качкаева:
Вы прочно ассоциируетесь в глазах людей с политическими персонажами последних десятилетий. Вы дружили с Руцким, Вы поддерживали Ельцина и Черномырдина, Вам никогда не было стыдно за столь близкие отношения с властью?
Никита Михалков:
У меня отношения были не с властью близкие, а с конкретными людьми. Причем, так сказать, близкие, как (я думаю, что вы понимаете, без смены сексуальной ориентации), поэтому Руцкой был моим товарищем и до того, как он стал вице-президентом, был просто полковником авиации, веселым мужиком, Героем Советского Союза, летчиком, роскошным рассказчиком, хохочущим, когда ему что-то смешное рассказывали, отчаянным в своих суждениях и поступках, он мне симпатичен был. Кстати говоря, персонаж, которого я играю в "Утомленных солнцем", это во многом Руцкой, так сказать, мне навеяно это было, вот как сам образ, так сказать, такая трагическая как бы фигура, попавшая... Родись Руцкой там, или тот персонаж, которого я играю, на 150 лет раньше, это был бы герой Отечественной войны 1812 года, портрет его висел бы в галерее героев 1812 года в Зимнем дворце. Я не выбираю себе товарищей по их должности, потому что потом очень трудно как бы с ними поступать, когда они ее теряют, отказываться от этого. Я, кстати говоря, чем выше человек подбирается к власти, тем дальше от него отхожу, потому что есть некий комплекс, что вдруг будет ощущение, что вот я теперь, уж теперь-то я свое возьму. Мало того, есть тому свидетелей много, кто перестали быть у власти, и этим людям я звоню, если у меня были отношения, какие-то с ними были, сразу же после этого. Вот я звоню и говорю, если тебе нужна будет моя помощь, я готов.
Качкаева:
Вы с Руцким дружите?
Никита Михалков:
Я дружу с Руцким, да. Ну, у нас сложные отношения были потом, потому что я посылал ему книжки, когда он был в тюрьме. Между прочим, 23 октября 1993 по телевидению в программе "Монитор", нет, "Матадор", я, в общем, сказал то, что никто не посмел сказать в стране. И скажу вам, мне было страшно.
Качкаева:
Напомните.
Никита Михалков:
Я сказал, что не отрекаюсь от него, даже если он будет сидеть в тюрьме, и что с ним сделают, я не знаю, расстреляют, но я сказал, что это отношения между президентом и его вице-президентом, но мои отношения с моим товарищем - это мое личное дело. Кстати говоря, после этого я имел довольно много, ну как бы не много, как бы такую постоянную что ли изоляцию, в которой я, кстати говоря, живу довольно давно. В общем-то, картина "Свой среди чужих" определила мою жизнь, так сказать, на долгие годы. Но это не мешает мне жить по тем представлениям о жизни, которые я имею. Например, вот Борис Ефимович Немцов, мы с ним очень дружили в Нижнем Новгороде, и, так сказать, общались, и общались неформально, и во время путча этого, в общем, невероятно каким образом мы связались вдруг с Сашей Руцким, который был в Белом доме, и у нас был разговор. И Боря тогда рисковал, у него тоже было, так сказать, я понимал его, еще к тому же он был губернатором, и чем это кончится для него, Бог ведал. Но когда он переехал в Москву, практически он мне ни разу не позвонил. И те просьбы, которые у меня были по делу, по, скажем, Фонду культуры и, там, и так далее, они остались без ответа, и я не настаивал на этом дальше, потому что, ну значит так надо, значит, в этот период его жизни он считает, что продолжение отношений со мною могут быть каким-то ..., а может, и времени нет. Я не хочу это анализировать, для себя я могу только сказать, что я открыт для общения, но внутренняя, так сказать, улыбка печальная, она бродит у меня на губах.
Лора Мондевиль, Фигаро:
Вы очень часто намекаете на то, что выход из положения, из кризиса российского - это малая родина, это провинция, это глубинка, где происходят, как Вы говорили раньше, процессы, может быть, положительные, которые не освещаются прессой. Но не считаете ли Вы, что именно то, что касается регионов, идет сейчас разочарование в регионах, и что происходит сейчас, наоборот, такое: царьки появляются в этих провинциях, в этих областях, и что они берут в руки власть и не дают как раз этим малым родинам нормально процветать и развиваться экономически и политически, что ситуация еще страшнее, чем она по стране и в Москве?
Никита Михалков:
Царьки-то были всегда, секретарь обкома тоже был царек. Вообще, мы от царьков-то и от царей никогда и не отрекались. А что, Генеральный секретарь ЦК КПСС не царь что ли был? Царь был, но другой разговор, что, так сказать, вместо бояр было политбюро. Мы же ментально монархический народ, хотим мы этого, не хотим, можно как угодно называть, там, президент, Дума. Ну, так сказать, Дума, правда, афиширует свою свободу и существует, как ей кажется, по тем законам, которые она себе сама придумывает, но на самом деле это не так. Ведь в России была такая пословица : я начальник - ты дурак, ты начальник - я дурак. И, в общем-то, все демократические попытки, они всегда об это разбивались. Что такое демократия для русского человека или там для человека, живущего здесь, ведь никто не объяснил. Ведь демократию поняли в России, как "все можно". И покатилось: все, все можно. Вот во Франции... Вы живете во Франции?
Лора Мондевиль:
Жила до сентября.
Никита Михалков:
Вот во Франции как, в чем демократия французская? - когда можно то, что можно, а нельзя то, что нельзя. И попробуйте вы это перепутать. Кстати говоря, великая Франция, которая создала потрясающую иллюзию свободы при полном ее отсутствии, потому что кажется, все можно, но попробуйте только сойти на секундочку на обочину, когда это не вписывается в те законы, по которым привыкли жить, и вам мало не покажется. Есть культура демократии, то есть уважение к закону, но это культура. А мы другие, не потому, что мы хуже, там, или лучше. Мы другие, потому что мы Евразия, потому что 270 лет были татары, потому что мы - мост между Востоком и Западом. И если он рухнет, в этот вакуум, который никогда не собрать... И кстати говоря, гигантская катастрофа, не дай Бог, ждет мир, если этот мост рухнет. Потому что одно дело, вы несетесь на Феррари по прекрасной дороге, у вас есть возможность подняться в горочку и потом аккуратно спуститься перед встречей с Азией, другой вариант, когда нету этого, и вы просто на этой же скорости влетаете в Великую Китайскую стену. Я думаю, что тут, так сказать, мало кто соберет кости. Поэтому само существование этого пространства, которое пропитано европейской культурой, и в то же время через него все ветра Востока органично пролетали и смешивались, в результате чего появилось то, что называется Россией, то, что называется русские, там, или то, что называется россияне, как угодно назвать. Ведь мы же по сути Византия. Только вы поймите такую очень важную вещь. Вот есть Америка, в которой все перемешано, да все, какое количество разного сосуществует в Америке, правда? То же самое происходит в России - зеркально, мы такая же Америка, только византийская. И к этому относиться по-другому нельзя. Примерить к России любые законы, которые действуют в других местах, механически - бессмысленно. То есть можно, как Золушка, если помните, там пальцы отрубать, чтобы ..., но все равно потом это все боком вылезет. Поэтому мне кажется, что, конечно, царьки, ну конечно, так сказать, под себя мнут, ну конечно. Но ведь вопрос-то один, причина-то одна - безбожие, безбожие, то есть отсутствие той самой внутренней культуры и организации, которая и была той демократией, а демократия в России была в храме.
Качкаева:
Никита Сергеевич, значит, я так понимаю, Вас не пугает якобы сепаратизм или очевидный сепаратизм регионов, это не страшно?
Никита Михалков:
Он безысходен. И уверяю вас, что если появится человек, или компания, или партия, не знаю, кто, которая скажет... Просто ведь с русскими людьми нужно разговаривать. Ну поймите такую вещь, можно приказывать, можно, там, наказывать, ну там, так сказать... какое время будет там: ой, что делать, ой, какой злой начальник. Ну надо разговаривать с людьми. Собрать этих ребят и сказать: ребята, хуже будет всем от этого, давайте поговорим. Ну поразговариваем, уверяю вас. То же самое ведь в Сербии, то же самое на Балканах, ну невозможно вести политику на Балканах, так же, как вести войну в Чечне, не читая Толстого, генерала Ермолова или Паскевича, невозможно, не зная, что такое Кавказ. Говорить, что армия сюда, дивизия сюда, и мы как бы ... по схемам, так сказать, ведения войны с тактическим... Вообще, так абстрактно на Кавказе делать нечего, потому что с трехлетнего возраста мальчик уже сидит на коне, держит кинжал, умеет стрелять, прятаться, бегать по горам, как пантера. И то же самое в Югославии.
Качкаева:
И в России?
Никита Михалков:
И в России.
Качкаева:
Значит, надо разговаривать.
Никита Михалков:
Конечно.
Качкаева:
Спасибо, Никита Сергеевич.
Марина Тимашева:
Никита Сергеевич, меня очень давно мучает вот какой вопрос. Вы учились в Театральном училище Щукина, между тем Вы к театру кажетесь равнодушным. Во всяком случае, я вижу Андрея Сергеевича Кончаловского то на спектаклях Роберта Стуруа, то на "Пьесе без названия" Додина, Вас я никогда не видела в театре, не могу сообразить, играли ли Вы когда-нибудь вообще на театральной сцене. И в отличие от многих своих коллег, в том числе и Сергея Соловьева, который работает в театре, или Германа, который работал в Большом драматическом театре и говорит время от времени, что хотел бы в театр вернуться, никогда от Вас ничего подобного не слышала. Вы не любите театр?
Никита Михалков:
Совсем напротив. Во-первых, вся моя система работы с актерами абсолютно театральная. Мы долго репетируем и достаточно быстро стараемся снимать. Во-вторых, я ставил спектакль "Механическое пианино" (это инсценировка нашего сценария с Сашей Адабашьяном по неоконченной пьесе Чехова "Платонов") с Марчелло Мастроянни в Театро ди Рома в Италии, и это был спектакль, который, в общем, я не могу говорить точно, но в прессе они писали, что это по посещаемости был один из редких спектаклей после "Смерти" Эдуардо де Филиппо, потому что это был спектакль, на который действительно стояли очереди километровые. Я театр очень люблю. Мало того, я считаю, что театр - это мало того, что великая школа, это еще и поразительная возможность, если получается, соединить реальное время на сцене с реальным временем в зрительном зале. И если это реальное время совпадает - 3, 5, 15 минут там и здесь, то это великий спектакль. Я очень люблю театр. В Москве мне не хватает времени ходить в театр. Но если я приезжаю куда бы то ни было, я сразу же иду в театр, будь районный Рыбинский, или областной Красноярский, или еще какой-то краевой театр. Я иду как бы подглядывать. Причем стараюсь это делать совершенно... ну чтобы не было такого: московская штучка приехала, давайте играть хорошо, там, или давайте ... А вот так я прихожу, когда уже спектакль начался, где-нибудь там встаю в уголочке или сажусь и смотрю, потому что это чрезвычайно интересно. И мало того, я вам скажу, моя идея - создать некий холдинг, который должен называться "Русский ручей". И я хочу создать некий инструмент такой - академия что ли, театральная школа - по таком принципу. Вот вы работаете в театре, там, я не знаю, в Ярославле, в Челябинске, неважно. К сожалению, вас не удовлетворяет то, что вы играете, но вы знаете, что вы замечательно сыграете, скажем, Катерину в "Грозе". И вот вы присылаете нам кассету с вашим представлением о том, как это должно быть, и с какими-то кусками из этой роли. Мы подбираем к вам из таких же, как вы, из провинции, труппу на этот конкретный спектакль, и мы в течение четырех месяцев занимаемся репетициями, но плюс к тому школой, то есть Михаил Чехов, Станиславский, Шарон Дюлен, Вахтангов. И в результате мы получаем спектакль и запускаем его по стране. Сколько он просуществовал, это неважно, месяц, два, пять, неважно. Но это, во-первых, всегда надежда для любого провинциального артиста, а русская школа актерская лучшая в мире, я это утверждаю абсолютно, так сказать, однозначно. И таким образом, мы можем, во-первых, создать банк, собрать банк данных по тому, что происходит в стране в актерском деле. А с другой стороны, у любого артиста в нашей стране будет надежда, что он может вырваться, так сказать, из того, чем он заниматься не хочет у себя.
Лора Мондевиль:
Если можно вернуться к кинематографии, есть ли школа иностранная кинематографов, которая вам сейчас импонирует?
Никита Михалков:
Разное время рождало разные школы. Тот же Михаил Чехов и Ли Страсберг создали актерскую и киношколу в Америке. Неореализм родил фантастическую абсолютно школу итальянского кино, довольно короткую, но все-таки гениальную абсолютно. Новая волна, которая родилась от Виго в 1927 году, и весь Трюффо и Годар, первый - Годар, они вышли из Виго, и по поведению, и за талант, из всего этого. Поэтому я могу расчленять эти школы по периодам. Сегодня нету единой школы, так сказать, то есть нет такого: вот это - школа. То есть они есть как индустрия, как монстр, как Макдоналдс, который кормит весь мир, прекрасно себя чувствует, и я не вижу в этом ничего плохого. Я не люблю плохое американское кино, но у меня нет идиосинкразии к американскому кино, потому что американское кино ... Я люблю хорошее американское кино, в котором существует все то, что это кино сделало великим. Думаю, в Европе сейчас серьезный кризис в этом отношении, думаю, что кино серьезное и чувственное существует еще сейчас в Восточной Европе на останках, так сказать, той идеологии, которая как бы развалилась. Убежден, что огромный бум ждет нас из Азии и из Латинской Америки - по кино и по культуре. Это, знаете, растет, как нарыв, как вулкан, постепенно. Потому что Латинская Америка с темпераментом, так сказать, испаноязычным, с одной стороны, и основываясь на, так сказать, национальной своей культуре, на индейцах, это еще мир не знает, что оттуда ждать. Потому что вот уже футбол мы имеем, так сказать, оттуда, так что темперамент и, так сказать, страстность - испанская.
А что касается России, я думаю, что все еще впереди. Как только мы переболеем ощущением того, что чем страшнее, тем интереснее, как только мы поймем, что если мы хотим, чтобы в зале были люди, мы должны им что-то давать, отчего они должны выходить после картины с ощущением, что они люди, а не, так сказать, неизвестно кто, и что они люди отсюда, чтобы они шли в кино для того, чтобы получить ответ на свой вопрос, причем желательно, чтобы ответ этот был дающим надежду жить, а не, так сказать, в петлю сразу лезть, я думаю, что это возрождение будет довольно быстрым. Но для этого нужно перебороть определенный страх. И потом еще стыд такой ложный - быть похожими на родителей, знаете, так сказать, это папино кино. Там скажем, Валерию Тодоровскому говорят: да что ты снял эту "Любовь", картину, это папино кино. И он испугался и стал снимать не папино кино. А папино кино - это совсем неплохо, даже очень хорошо. Вообще, лучше быть похожим на папу, чем на соседа.
Качкаева:
В связи с индустрией киношной, Вы тем не менее призываете народ идти в кино. Но так называемых мультиплексов, хорошо оборудованных кинотеатров, с хорошим звуком и экраном и всеми удобствами, в России-то всего семь-шесть в Москве, один в Питере. На что Вы рассчитываете, говоря о том, что мы должны показывать народу хорошее, качественное, красивое кино, потому что народ его никогда не видел?
Никита Михалков:
Да нет, ну как на что рассчитываете? Вот вы купили участок, допустим, за городом, а вам оградили колышками ваше место, вот на что вы рассчитываете? Как тут жить, тут же дома нет, как жить? Надо строить. Вот на что вы рассчитываете, что вы сюда привезете кирпич, что вам архитектор сделает или вы сами сделаете проект и начнете строить потихонечку. Ну а как, ну на что рассчитывать? - только на это. Сидеть и ждать: как же так, у нас ничего нету? Так надо делать!
Качкаева:
Ну вот надо делать, надо делать на какие-то деньги. Вы о деньгах говорить не любите. Вы никогда не называете тех людей, кто помогает вам снимать финансово фильм, кто, например, дал деньги на то, чтобы устроить такой вот большой съезд недавний. А я не понимаю, почему. Потому что, если люди дают деньги на хорошее дело, почему о них не сказать? Или Вы не уверены в репутации своих партнеров?
Никита Михалков:
Да, нет, Господь с вами, просто для этого несколько большее количество людей должны понимать, что это хорошее дело.
Марина Тимашева:
Простите. Иосиф Виссарионович - сейчас не ночь, поэтому днем можно вспомнить - говорил о том, что других писателей у нас нет. Не кажется ли Вам, что у нас, в общем, нет тех режиссеров, я исключаю фамилии, которые у всех на слуху, самого Никиту Михалкова, Андрея Кончаловского, Германа, старшего Тодоровского, ну еще нескольких людей, что у нас ...
Никита Михалков:
И младшего Тодоровского, он очень талантливый человек.
Марина Тимашева:
Но вот у меня все-таки такое впечатление, что нам не с кем будет строить, - мультиплексы мы найдем с кем строить, - что будет не с кем строить новое кино. Кажется, конечно, случайностью, что они снимают только про интердевочек, упырей и что-то еще в этом роде. А с другой стороны, иногда думаешь, что это такая же случайность, как фильмы про секретарей обкомов, райкомов и крайкомов прежде. Вы надеетесь, что Вы как бы измените конъюнктуру и те, кто снимают упырей, начнут снимать жизнерадостное кино?
Никита Михалков:
Нет, меня всегда так радует и умиляет это такое трогательно ощущение: или это жизнерадостное кино, или это упыри. Наша демократия - или это обязательно тоталитаризм, коммунизм, там, фашизм и так далее. Почему таких вот два или-или. Но ведь есть же где-то середина, есть где-то такая другая совсем дорога, не обязательно же, либо, там, демократия, либо сталинизм. Жизнерадостное кино может быть жизнерадостным и правдивым, а может быть жизнерадостным, но лживым. Там тоже ведь своя градация есть. Я думаю, что те, кто снимает упырей там, или мытарей, или там еще чего-то, они будут вынуждены прийти к определенной переоценке ценностей, потому что им за это не будут платить деньги.
Качкаева:
Но кино - это не только система ценностей, это еще умение делать кино.
Никита Михалков:
О, вот это верно. А вот это проблема действительно серьезная. И проводя мастер-класс в Сочи во время Кинотавра, я обратил внимание, как сначала эти лица, так сказать, иронично усталые, пришедшие послушать дурака-старика, который будет им сейчас, так сказать, лапшу на уши вешать, когда мы заговорили о, так сказать, конкретности... вот, допустим, что монтируется все, но нужно на стык кадров положить кашель, стук двери, звук заводского гудка, это чисто технические вещи. Или скажем, атмосфера, как ее создать, или как работать с актером и так далее. Я вдруг, иногда поглядывая на лица, видел, что они этого не знают и с ними никто не разговаривает про профессию. Они говорят про, так сказать, изыски, про психологические построения, про то, что они хотели бы сказать, хотя ни хрена не видно того, что они хотели сказать, в том, что они делают. Они намного умнее в словах того, что они снимают. Послушать режиссера перед фильмом, он так точно, так тонко и так порою глубоко оценивает и рассказывает зрителям то, что он хотел сказать, потом смотришь картину, а там пр-р-р-р, там ничего этого нет, там просто ну ничего, это все осталось за кадром. Так вот, необходимо научить, не то чтобы научить их, так сказать, брать за шиворот, просто поговорить о ремесле. Для этого существуют конкретные вопросы и ответы, а самое главное - конкретный интерес, как это сделать. И вот ремесло - это как раз то, чем я хотел бы, чтобы сейчас занимались лучшие из тех, кто сегодня существует в нашем кино. Будь то Володя Аронин, художник, Саша Адабашьян, сценарист, художник, режиссер, актер, там, или, скажем, Ираклий Квирикидзе, режиссер, и сценарист, и монтажер замечательный, Рустам Ибрагимбеков и так далее, то есть люди, которых нельзя заподозрить в том, что они, так сказать, хотят кого-то придавить. Или власть над художником, вот я читаю про себя прессу, я умиляюсь, это так трогательно, но это другой разговор. Я очень хочу, чтобы заговорили о ремесле.
Лора Мондевиль:
Очень много сейчас людей занимаются политикой, то есть генералы, актеры, может быть, даже режиссеры есть, это тоже ремесло - политика. Может быть такая обстановка, что вдруг Никита Михалков может стать политиком и бросить свое ремесло?
Никита Михалков:
Когда актер, ну, скажем, танцор, становится, скажем... то танцевать про политику сложней. А когда вы говорите про режиссера, а политика разве не режиссура? - просто другой масштаб. Что такое режиссура вообще? - Это создание атмосферы. Это не значит, что я спорю с вами и говорю, что нет, я политик. Мне интересна власть над моими картинами, и мне интересна режиссура, так сказать, той атмосферы, которая вокруг меня и тех картин, которые я делаю. Но если говорить по сути дела, разве Ельцин не режиссер? Вы посмотрите, что он делает с правительством, когда вдруг в одночасье, бац, и смена всего состава действующих лиц и исполнителей. Понимаете, это же режиссура, в общем. Другой разговор, она кому-то нравится, кому-то не нравится, правильно это, неправильно, это, так сказать, ну как бы не мне судить, я не знаю этого. Но это режиссура. Другой разговор, что есть режиссура и режиссура. Есть режиссура смены составов, есть еще и другая режиссура, она заключается в том, чтобы даже из тех, кто у тебя есть, создать некую атмосферу общую, которая бы именно этой, собственно, атмосферой вела бы людей туда, куда хочет, чтобы они шли, воля режиссера. Но для этого очень важно, чтобы эта воля режиссера была направлена не, так сказать, к себе, а от себя. То есть для того, чтобы это не было желание, так сказать, подавить людей и, так сказать, я - начальник, ты - дурак, а чтобы была создана некая аура, некая атмосфера, в которой народ мог бы надеяться, и знать, и чувствовать, что его любят, а профессионалы - экономисты, политики, финансисты, которые знают и любят нашу страну, делали бы свое дело. А народ должен знать, что все делается, ребята, все тихо. Вы мне верите, - должен сказать царь, президент, неважно, - вы знаете, что я не краду, вы знаете, что я не ангажирую, вы знаете, что хочу, как лучше, пока не получается, потерпите, дай Бог, все будет нормально. В этом случае только одно может спасти по-настоящему: если он действительно верит тем, кто за его спиной делает политику и экономику, если они действительно делают ее для страны, а не по другим, так сказать, задачам, интересам и так далее.
Качкаева:
Кстати, об ауре. В фильме Вашем новом "Сибирский цирюльник" есть сцена, где вы в роли императора выезжаете на Соборную площадь, юнкера поют "Боже, царя храни". И я знаю, что в Киеве во время этих кадров зал встал. Вы что ощущали в этот момент?
Никита Михалков:
Я сам встал, потому что, как вам сказать, это же вещь эмоциональная, это же не... То есть, ну есть артисты, это, как и люди, есть умные, неумные. Если артист, играющий какого-то очень значительного персонажа, предполагает, что зал встает в связи с ним, то он, так сказать, человек с ограниченными умственными способностями, и, так сказать, в данном случае тут уже это медицинский случай. Но разговор идет о другом, это образ, то есть это определенного рода эмоциональная концентрация людей, которые хотели бы испытывать это единство и ощущение того, что то, что они живут здесь, - это есть счастье и гордость. Ну разве плохо, если люди, населяющие нашу страну, будут гордиться тем, что они живут здесь, а не в другом месте, и еще к тому же испытывать от этого счастье. Это же то, к чему мы стремимся.
Качкаева:
Нет, Никита Сергеевич, Вы, в общем, очень аккуратно обходите этот вопрос, который мы не хотим в лоб задавать.
Никита Михалков:
А вы задайте его в лоб, и я вам в лоб отвечу.
Качкаева:
В лоб и задаем, по поводу актуальной темы, которая обсуждается общественностью, - Вашего возможного президентства. Вы ни в одном интервью не ответили однозначно: да, нет, хотите, можете, - непонятно. Означает ли это, что Вы рассматриваете такую возможность?
Никита Михалков:
Вы знаете, в России говорят: человек предполагает, Бог располагает. Как на духу, говорю, в отличие от тех людей, которые к этому стремятся, ибо у них ничего другого нету, кроме политики, так сказать, и причем по призванию, может быть. Сейчас я не говорю о том, что это политиканы, которые хотят власть. Нет - по призванию, человек знает, что он это умеет, хочет, может и так далее. Для меня, допустим, ну если бы так вот случилось, это же страшная жертва, у меня есть моя свобода, мои картины, моя возможность передвигаться, куда я хочу, говорить то, что я думаю, и то, что я хочу, не испытывать никаких ограничений в этом отношении, кроме ограничений нравственных, так сказать, не обидеть человека. Это мое, так сказать, внутреннее, внутренняя свобода и желание владеть моими картинами, моей студией, моим ощущением себя в мире и независимостью, которая позволяет мне быть художником и делать, может быть, больше, чем политик, потому что я как художник могу сказать то, чего не может сказать политик, и сделать то, чего он не может сделать. Но я понимаю и другое, что, кто знает, что ведь, откровенно вам скажу, убежден, что есть люди, которые могут взять на руки страну, может быть, мы их еще не всех знаем, они где-то, может быть, в провинции растут, может быть, они и федерально еще не раскручены, может быть, те, кто сейчас на виду, уже набили оскомину народу, и они не хотят их видеть, может быть и так. То есть я предполагаю, что может возникнуть ситуация, при которой в вакууме может возникнуть вот так вот, чего я не хочу. Я с наслаждением, искренне помогу тому, кому я верю. Вот если он возникнет, я помогу и сделаю все для того, чтобы это было, осторожно, спокойно сделаю все, что могу, и опять займусь своим делом, как я это, кстати говоря, и делал.
Лора Мондевиль:
Вы считаете, сейчас этого человека нет?
Никита Михалков:
Ну, я думаю, что у нас еще есть время для того, чтобы он появился. Люди тоже меняются, может быть, из тех, кто сегодня на виду, он через два года, поняв что-то, ощутив в себе силы и достоинство, подойдет к этому рубежу готовый, и тогда я помогу ему. Я говорю это совершенно искренне, у меня нету тайной амбиции, так сказать, такой - а-а-а, - нет. Вот вы все, я пока молчу, а уж потом ... Но кто знает, и в данном случае я действительно говорю вам, что обсуждать вопрос о президентстве при живом избранном президенте, который в добром здравии, и дай ему Бог здоровья, функционирует, ну глупо и, в общем, как-то не очень ловко. Ну действительно: слушайте, вы не хотите быть президентом? Да он же есть у нас пока, еще два года впереди. Вот муссирование этого мне, честно говоря, просто по внутренней моей, так сказать, конструкции не очень удобно и даже ловко. Но если говорить вне зависимости от того, кто, - его должны любить, не просто понимать или уважать, - любить, в России без любви невозможно ничего, потому что отсутствие закона и желания его выполнять может заменить только любовь. И второе, он должен любить.
Качкаева:
На этом мы и закончим. Я прошу моих коллег высказать свои впечатления, ощущения от нашей сегодняшней встречи.
Марина Тимашева:
Не люблю я, в принципе, интервью. Очень часто думаю о том, что знаю, что скажет этот человек, могу предвидеть, предугадать ситуацию, изначально фальшиво. Но сегодня утром я думала о Никите Михалкове, как об одном из очень редких людей, с которыми я хочу разговаривать. Я не знаю, что он точно будет говорить, и мне его мнение интересно. Что касается самого разговора, мне кажется, что Никита Сергеевич Михалков совершенно подтвердил мое утреннее подозрение.
Никита Михалков:
Дай Бог, чтобы оно к вечеру не изменилось.
Лора Мондевиль:
Да, я тоже должна сказать, что с Вами очень любопытно разговаривать, мне очень понравился именно конец этого разговора, когда Вы говорили, что в России любовь, ну, может быть, не навсегда, но, может, пока появится закон, может, изменится закон и право... Это довольно интересная идея.
Качкаева:
Ну и, наконец, я. Мне кажется, что сегодня у нас в студии был человек очень жизнерадостный, человек, который умеет и может создавать созидательные мифы и который готов дарить надежду.
Со времен знаменитого Пятого съезда кинематографистов политическая и творческая активность деятелей кино резко пошла на убыль. Кинематографисты пребывали в растерянности, кино тихо умирало. Мощная советская киноиндустрия не только перестала приносить прибыль государству, она стала просто убыточной. Кинематографисты очень скоро поняли, что денег от государства ждать не приходится. В последние десять лет на ниве коммерческого кино преуспели немногие. Большинство разбрелись до лучших времен. В конце мая этого года состоялся внеочередной съезд кинематографистов РОССИИ. Четырехтысячную армию деятелей кино пригласили в Кремлевский дворец съездов. Зрелище получилось масштабное. Как говорят журналисты, событие на первую полосу. Все это грандиозное действие вместе с необходимой общественной поддержкой режиссировал новый кинематографический лидер Никита Михалков. После съезда воодушевленные кинематографисты даже стали подумывать, а не предложить ли Никите Сергеевичу режиссировать страну. Режиссер Михалков всегда воспринимался как фигура общественная, с собственными рецептами обустройства страны. Наш сегодняшний гость - кинорежиссер, председатель Союза кинематографистов России Никита Михалков. Вопросы ему задают московский корреспондент газеты Фигаро Лора Мондевиль и обозреватель Радио Свобода Марина Тимашева. Как всегда, начнем с биографии. Никита Сергеевич Михалков родился 21 октября 1945 года. Учился в Театральном училище имени Щукина, затем во Всесоюзном государственном институте кинематографии в мастерской Михаила Ромма. С 1961 года с фильма "Тучи над Борском" снимается в кино. Наиболее известные из сыгранных ролей - Коля в "Я шагаю по Москве", Брылов в "Свой среди чужих, чужой среди своих", Трелецкий в "Неоконченной пьесе для механического пианино", князь Нелидов в "Дворянском гнезде", Паратов в "Жестоком романсе", проводник в "Вокзале для двоих", командарм Котов в "Утомленных солнцем". Режиссерский дебют Михалкова - картина 1971 года "Спокойный день в конце войны". За ним последовали "Свой среди чужих", "Раба любви", "Неоконченная пьеса" (приз международного кинофестиваля в Сан-Себастьяне), "Пять вечеров", "Несколько дней из жизни Обломова", "Родня", "Без свидетелей" (приз Фипресси на международном кинофестивале в Москве), "Утомленные солнцем" (лауреат американского Оскара 1997 года в номинации "лучший зарубежный фильм"). Сейчас Михалков завершает работу над новым фильмом "Сибирский цирюльник". Является соавтором сценариев фильмов "Ненависть" и "Транссибирский экспресс". Народный артист РСФСР, директор студии "Три Т", председатель Союза кинематографистов России. Все верно?
Никита Михалков:
Ну, это верно. Но, наверное, имеется все-таки в виду еще и сказать о том, что я президент Фонда культуры российского, потому что это сегодня довольно актуально.
Качкаева:
Тогда мы начинаем. Никита Сергеевич, скажите, пожалуйста, вот последние дни журналисты, политики, бизнесмены - все говорят о том, что Россия находится на грани национальной катастрофы и страна близка к распаду. У Вас столь же трагическое ощущение?
Никита Михалков:
Нет, может быть, я чего-то не знаю, но я просто не думаю, что страна готова к распаду, именно потому, что мне кажется, что сейчас, как никогда, существует некая внутренняя работа, происходящая в русской провинции, которая не видна, к сожалению. Мы видим только то, что связано со знаком минус: там, шахтеры на рельсах, не платят деньги, учителя бедствуют и так далее. Это действительно так, это правда, но существует и другая жизнь. И вот то, что эту другую жизнь не освещают, создает ощущение такой полной, тотальной глубокой катастрофы. Я не считаю, что это так, потому что здоровое начало, так сказать, существующее и живущее в нации, здоровое начало, которое превозмогает все трудности, юмор, в конце концов, ощущение того, что, да ладно, все будет нормально, оно всегда присутствует в нас. И я думаю, что сегодня тоже это то, на что мы можем рассчитывать. Вы знаете, что я выдумал формулу русского человека? Там одно есть неприличное слово, но я его пропущу, так сказать, а я думаю, что радиослушатели его, в меру своего знания, так сказать, фольклора, дополнят тем, чем необходимо. Она звучит так: русским может быть только тот, у кого чего-нибудь нет, но не так нет, чтобы обязательно было, а нет - и ... с ним. И это то самое, что не вписывается ни в какие, так сказать, параметры представления о жизни, потому что, как правило, человек, когда он хочет чего-то добиться, он добивается этого и все кладет на то, чтобы этого добиться. А в нашей стране испокон, в общем, ну добиваются, добиваются, добиваются, а потом говорят: да, да ладно. Но ты же хотел это получить-то, что ж ты? Да не буду я этого делать. Но ты же хотел, ну вот немножко тебе осталось, и ты получишь то, о чем мечтал, там, диван, телевизор, дом, прописку. Говорит: да, хрен с ним. То есть вот эта вот некая непредсказуемость, и в то же время иррациональность, и как бы пассивный нонконформизм, а иногда активный, он, в общем, не вписывается в рамки мировых построений о том, как должна жить страна, там, общество, человек. Поэтому здесь, мне кажется, и заложено то неожиданное, что в результате может повернуть, так сказать, все прогнозы несколько в другую сторону. Надеюсь, что в лучшую, чем те прогнозы, которые сегодня существуют.
Марина Тимашева:
Почувствовав себя глубоко русским человеком, соответствующим формуле, я хочу вот что сказать. Конечно, бессмысленно спорить о том, что первично - курица или яйцо, но все же. Вы говорили на съезде и в своей программе о том, что кинематограф может сформировать национальную идеологию или национальное самосознание. Не кажется ли Вам, что для того, чтобы какая-то идея могла утверждаться средствами искусства, она должна хотя бы приблизительно созреть в самом обществе. Есть ли, на Ваш взгляд, сейчас позитивная идея в стране, и если есть, то в чем она конкретно заключена?
Никита Михалков:
Я не политолог, и мне, так сказать, трудно научным языком это определять. Мне кажется, что национальная идея, она должна строиться для начала на корневой системе, то есть на ощущении себя продолжением чего-то единого и существующего в пространстве и в веках и на достоинстве (не путать с гордыней). Только это нужно, потому что я говорю о достоинстве, ведь достоинство человека не определяется, скажем, вероисповеданием, или возрастом, или классовым разграничением, потому что достоинство крестьянина абсолютно равно достоинству интеллигента, или императора, или врача, инженера и так далее. Что значит достоинство? Достоинство - это сознание своего места в жизни и удовлетворение от того, что ты это место занимаешь, но удовлетворение от этого. И задача государства заключается в том, чтобы каждому человеку на его месте дать удовлетворение его занимать. И в этом и заключается как бы то самое, что почему-то считают равенством, чего достичь невозможно, а на самом деле является равноправием. Потому что равенства, на мой взгляд, быть не может. Как может быть равенство? А вот равноправие быть обязано. Права, точка от толчка должна быть едина во всех возможностях. А уж дальше, как Бог дал: талант, не дал талант, как учился, как женился, ну там, как повезло, не повезло. Другой разговор, что к тому, что ты делаешь, также достойно должны относиться те, от кого ты зависишь. Я имею в виду власть и государство. Но это другой разговор, это, так сказать, уже вопрос культуры, что ли, власти. На сегодняшний день, к сожалению, слишком распространено ощущение, что Россия - это Москва, и все, что происходит в Москве, это и есть как раз, так сказать, то самое, что происходит в стране. Это совершенно не так. И умноженное на просторы нашей страны гигантские, это в результате, в общем-то, размывается это ощущение уже за кольцевой дорогой. Поэтому мне кажется, что сейчас идеология - слово не модное. Да и, в общем-то, какая идеология? Идеология - это возможность людям как бы верить в одно и то же, так сказать. По советскому представлению, что такое идеология? Идеология - это Кодекс строителя коммунизма. Но если взять Кодекс строителя коммунизма, то он практически почти везде смыкается с Евангелием, только без Бога, как бы механически, то есть все то же самое - не убий, не укради, там, не прелюбодействуй, не осуждай и так далее. А если смотреть на это шире, так, а собственно, почему тогда не вернуться к той идеологии, по которой жила страна? Они ходили, люди, в церковь, утром вставали с молитвой, ложились тоже с ней. Не мешали молиться тем, кто молится другому Богу, если это вписывается в общую гармонию, так сказать, этого котла, в котором все варится. И в этом случае, наверное, можно найти ответы на все вопросы, которые существуют. Я понимаю, что это выглядит как бы, да ну опять ты начал, как бы примитивно. Но если все проблемы наши, вот, как банан - очистить, вот очистите как бы. Ну а в чем дело, почему мы так плохо живем, да потому что мы предали и отказались от той системы ценностей, по которым жили те, кем гордимся, будь то Пушкин, Достоевский, Суворов, Менделеев и так далее, и так далее.
Качкаева:
Вы прочно ассоциируетесь в глазах людей с политическими персонажами последних десятилетий. Вы дружили с Руцким, Вы поддерживали Ельцина и Черномырдина, Вам никогда не было стыдно за столь близкие отношения с властью?
Никита Михалков:
У меня отношения были не с властью близкие, а с конкретными людьми. Причем, так сказать, близкие, как (я думаю, что вы понимаете, без смены сексуальной ориентации), поэтому Руцкой был моим товарищем и до того, как он стал вице-президентом, был просто полковником авиации, веселым мужиком, Героем Советского Союза, летчиком, роскошным рассказчиком, хохочущим, когда ему что-то смешное рассказывали, отчаянным в своих суждениях и поступках, он мне симпатичен был. Кстати говоря, персонаж, которого я играю в "Утомленных солнцем", это во многом Руцкой, так сказать, мне навеяно это было, вот как сам образ, так сказать, такая трагическая как бы фигура, попавшая... Родись Руцкой там, или тот персонаж, которого я играю, на 150 лет раньше, это был бы герой Отечественной войны 1812 года, портрет его висел бы в галерее героев 1812 года в Зимнем дворце. Я не выбираю себе товарищей по их должности, потому что потом очень трудно как бы с ними поступать, когда они ее теряют, отказываться от этого. Я, кстати говоря, чем выше человек подбирается к власти, тем дальше от него отхожу, потому что есть некий комплекс, что вдруг будет ощущение, что вот я теперь, уж теперь-то я свое возьму. Мало того, есть тому свидетелей много, кто перестали быть у власти, и этим людям я звоню, если у меня были отношения, какие-то с ними были, сразу же после этого. Вот я звоню и говорю, если тебе нужна будет моя помощь, я готов.
Качкаева:
Вы с Руцким дружите?
Никита Михалков:
Я дружу с Руцким, да. Ну, у нас сложные отношения были потом, потому что я посылал ему книжки, когда он был в тюрьме. Между прочим, 23 октября 1993 по телевидению в программе "Монитор", нет, "Матадор", я, в общем, сказал то, что никто не посмел сказать в стране. И скажу вам, мне было страшно.
Качкаева:
Напомните.
Никита Михалков:
Я сказал, что не отрекаюсь от него, даже если он будет сидеть в тюрьме, и что с ним сделают, я не знаю, расстреляют, но я сказал, что это отношения между президентом и его вице-президентом, но мои отношения с моим товарищем - это мое личное дело. Кстати говоря, после этого я имел довольно много, ну как бы не много, как бы такую постоянную что ли изоляцию, в которой я, кстати говоря, живу довольно давно. В общем-то, картина "Свой среди чужих" определила мою жизнь, так сказать, на долгие годы. Но это не мешает мне жить по тем представлениям о жизни, которые я имею. Например, вот Борис Ефимович Немцов, мы с ним очень дружили в Нижнем Новгороде, и, так сказать, общались, и общались неформально, и во время путча этого, в общем, невероятно каким образом мы связались вдруг с Сашей Руцким, который был в Белом доме, и у нас был разговор. И Боря тогда рисковал, у него тоже было, так сказать, я понимал его, еще к тому же он был губернатором, и чем это кончится для него, Бог ведал. Но когда он переехал в Москву, практически он мне ни разу не позвонил. И те просьбы, которые у меня были по делу, по, скажем, Фонду культуры и, там, и так далее, они остались без ответа, и я не настаивал на этом дальше, потому что, ну значит так надо, значит, в этот период его жизни он считает, что продолжение отношений со мною могут быть каким-то ..., а может, и времени нет. Я не хочу это анализировать, для себя я могу только сказать, что я открыт для общения, но внутренняя, так сказать, улыбка печальная, она бродит у меня на губах.
Лора Мондевиль, Фигаро:
Вы очень часто намекаете на то, что выход из положения, из кризиса российского - это малая родина, это провинция, это глубинка, где происходят, как Вы говорили раньше, процессы, может быть, положительные, которые не освещаются прессой. Но не считаете ли Вы, что именно то, что касается регионов, идет сейчас разочарование в регионах, и что происходит сейчас, наоборот, такое: царьки появляются в этих провинциях, в этих областях, и что они берут в руки власть и не дают как раз этим малым родинам нормально процветать и развиваться экономически и политически, что ситуация еще страшнее, чем она по стране и в Москве?
Никита Михалков:
Царьки-то были всегда, секретарь обкома тоже был царек. Вообще, мы от царьков-то и от царей никогда и не отрекались. А что, Генеральный секретарь ЦК КПСС не царь что ли был? Царь был, но другой разговор, что, так сказать, вместо бояр было политбюро. Мы же ментально монархический народ, хотим мы этого, не хотим, можно как угодно называть, там, президент, Дума. Ну, так сказать, Дума, правда, афиширует свою свободу и существует, как ей кажется, по тем законам, которые она себе сама придумывает, но на самом деле это не так. Ведь в России была такая пословица : я начальник - ты дурак, ты начальник - я дурак. И, в общем-то, все демократические попытки, они всегда об это разбивались. Что такое демократия для русского человека или там для человека, живущего здесь, ведь никто не объяснил. Ведь демократию поняли в России, как "все можно". И покатилось: все, все можно. Вот во Франции... Вы живете во Франции?
Лора Мондевиль:
Жила до сентября.
Никита Михалков:
Вот во Франции как, в чем демократия французская? - когда можно то, что можно, а нельзя то, что нельзя. И попробуйте вы это перепутать. Кстати говоря, великая Франция, которая создала потрясающую иллюзию свободы при полном ее отсутствии, потому что кажется, все можно, но попробуйте только сойти на секундочку на обочину, когда это не вписывается в те законы, по которым привыкли жить, и вам мало не покажется. Есть культура демократии, то есть уважение к закону, но это культура. А мы другие, не потому, что мы хуже, там, или лучше. Мы другие, потому что мы Евразия, потому что 270 лет были татары, потому что мы - мост между Востоком и Западом. И если он рухнет, в этот вакуум, который никогда не собрать... И кстати говоря, гигантская катастрофа, не дай Бог, ждет мир, если этот мост рухнет. Потому что одно дело, вы несетесь на Феррари по прекрасной дороге, у вас есть возможность подняться в горочку и потом аккуратно спуститься перед встречей с Азией, другой вариант, когда нету этого, и вы просто на этой же скорости влетаете в Великую Китайскую стену. Я думаю, что тут, так сказать, мало кто соберет кости. Поэтому само существование этого пространства, которое пропитано европейской культурой, и в то же время через него все ветра Востока органично пролетали и смешивались, в результате чего появилось то, что называется Россией, то, что называется русские, там, или то, что называется россияне, как угодно назвать. Ведь мы же по сути Византия. Только вы поймите такую очень важную вещь. Вот есть Америка, в которой все перемешано, да все, какое количество разного сосуществует в Америке, правда? То же самое происходит в России - зеркально, мы такая же Америка, только византийская. И к этому относиться по-другому нельзя. Примерить к России любые законы, которые действуют в других местах, механически - бессмысленно. То есть можно, как Золушка, если помните, там пальцы отрубать, чтобы ..., но все равно потом это все боком вылезет. Поэтому мне кажется, что, конечно, царьки, ну конечно, так сказать, под себя мнут, ну конечно. Но ведь вопрос-то один, причина-то одна - безбожие, безбожие, то есть отсутствие той самой внутренней культуры и организации, которая и была той демократией, а демократия в России была в храме.
Качкаева:
Никита Сергеевич, значит, я так понимаю, Вас не пугает якобы сепаратизм или очевидный сепаратизм регионов, это не страшно?
Никита Михалков:
Он безысходен. И уверяю вас, что если появится человек, или компания, или партия, не знаю, кто, которая скажет... Просто ведь с русскими людьми нужно разговаривать. Ну поймите такую вещь, можно приказывать, можно, там, наказывать, ну там, так сказать... какое время будет там: ой, что делать, ой, какой злой начальник. Ну надо разговаривать с людьми. Собрать этих ребят и сказать: ребята, хуже будет всем от этого, давайте поговорим. Ну поразговариваем, уверяю вас. То же самое ведь в Сербии, то же самое на Балканах, ну невозможно вести политику на Балканах, так же, как вести войну в Чечне, не читая Толстого, генерала Ермолова или Паскевича, невозможно, не зная, что такое Кавказ. Говорить, что армия сюда, дивизия сюда, и мы как бы ... по схемам, так сказать, ведения войны с тактическим... Вообще, так абстрактно на Кавказе делать нечего, потому что с трехлетнего возраста мальчик уже сидит на коне, держит кинжал, умеет стрелять, прятаться, бегать по горам, как пантера. И то же самое в Югославии.
Качкаева:
И в России?
Никита Михалков:
И в России.
Качкаева:
Значит, надо разговаривать.
Никита Михалков:
Конечно.
Качкаева:
Спасибо, Никита Сергеевич.
Марина Тимашева:
Никита Сергеевич, меня очень давно мучает вот какой вопрос. Вы учились в Театральном училище Щукина, между тем Вы к театру кажетесь равнодушным. Во всяком случае, я вижу Андрея Сергеевича Кончаловского то на спектаклях Роберта Стуруа, то на "Пьесе без названия" Додина, Вас я никогда не видела в театре, не могу сообразить, играли ли Вы когда-нибудь вообще на театральной сцене. И в отличие от многих своих коллег, в том числе и Сергея Соловьева, который работает в театре, или Германа, который работал в Большом драматическом театре и говорит время от времени, что хотел бы в театр вернуться, никогда от Вас ничего подобного не слышала. Вы не любите театр?
Никита Михалков:
Совсем напротив. Во-первых, вся моя система работы с актерами абсолютно театральная. Мы долго репетируем и достаточно быстро стараемся снимать. Во-вторых, я ставил спектакль "Механическое пианино" (это инсценировка нашего сценария с Сашей Адабашьяном по неоконченной пьесе Чехова "Платонов") с Марчелло Мастроянни в Театро ди Рома в Италии, и это был спектакль, который, в общем, я не могу говорить точно, но в прессе они писали, что это по посещаемости был один из редких спектаклей после "Смерти" Эдуардо де Филиппо, потому что это был спектакль, на который действительно стояли очереди километровые. Я театр очень люблю. Мало того, я считаю, что театр - это мало того, что великая школа, это еще и поразительная возможность, если получается, соединить реальное время на сцене с реальным временем в зрительном зале. И если это реальное время совпадает - 3, 5, 15 минут там и здесь, то это великий спектакль. Я очень люблю театр. В Москве мне не хватает времени ходить в театр. Но если я приезжаю куда бы то ни было, я сразу же иду в театр, будь районный Рыбинский, или областной Красноярский, или еще какой-то краевой театр. Я иду как бы подглядывать. Причем стараюсь это делать совершенно... ну чтобы не было такого: московская штучка приехала, давайте играть хорошо, там, или давайте ... А вот так я прихожу, когда уже спектакль начался, где-нибудь там встаю в уголочке или сажусь и смотрю, потому что это чрезвычайно интересно. И мало того, я вам скажу, моя идея - создать некий холдинг, который должен называться "Русский ручей". И я хочу создать некий инструмент такой - академия что ли, театральная школа - по таком принципу. Вот вы работаете в театре, там, я не знаю, в Ярославле, в Челябинске, неважно. К сожалению, вас не удовлетворяет то, что вы играете, но вы знаете, что вы замечательно сыграете, скажем, Катерину в "Грозе". И вот вы присылаете нам кассету с вашим представлением о том, как это должно быть, и с какими-то кусками из этой роли. Мы подбираем к вам из таких же, как вы, из провинции, труппу на этот конкретный спектакль, и мы в течение четырех месяцев занимаемся репетициями, но плюс к тому школой, то есть Михаил Чехов, Станиславский, Шарон Дюлен, Вахтангов. И в результате мы получаем спектакль и запускаем его по стране. Сколько он просуществовал, это неважно, месяц, два, пять, неважно. Но это, во-первых, всегда надежда для любого провинциального артиста, а русская школа актерская лучшая в мире, я это утверждаю абсолютно, так сказать, однозначно. И таким образом, мы можем, во-первых, создать банк, собрать банк данных по тому, что происходит в стране в актерском деле. А с другой стороны, у любого артиста в нашей стране будет надежда, что он может вырваться, так сказать, из того, чем он заниматься не хочет у себя.
Лора Мондевиль:
Если можно вернуться к кинематографии, есть ли школа иностранная кинематографов, которая вам сейчас импонирует?
Никита Михалков:
Разное время рождало разные школы. Тот же Михаил Чехов и Ли Страсберг создали актерскую и киношколу в Америке. Неореализм родил фантастическую абсолютно школу итальянского кино, довольно короткую, но все-таки гениальную абсолютно. Новая волна, которая родилась от Виго в 1927 году, и весь Трюффо и Годар, первый - Годар, они вышли из Виго, и по поведению, и за талант, из всего этого. Поэтому я могу расчленять эти школы по периодам. Сегодня нету единой школы, так сказать, то есть нет такого: вот это - школа. То есть они есть как индустрия, как монстр, как Макдоналдс, который кормит весь мир, прекрасно себя чувствует, и я не вижу в этом ничего плохого. Я не люблю плохое американское кино, но у меня нет идиосинкразии к американскому кино, потому что американское кино ... Я люблю хорошее американское кино, в котором существует все то, что это кино сделало великим. Думаю, в Европе сейчас серьезный кризис в этом отношении, думаю, что кино серьезное и чувственное существует еще сейчас в Восточной Европе на останках, так сказать, той идеологии, которая как бы развалилась. Убежден, что огромный бум ждет нас из Азии и из Латинской Америки - по кино и по культуре. Это, знаете, растет, как нарыв, как вулкан, постепенно. Потому что Латинская Америка с темпераментом, так сказать, испаноязычным, с одной стороны, и основываясь на, так сказать, национальной своей культуре, на индейцах, это еще мир не знает, что оттуда ждать. Потому что вот уже футбол мы имеем, так сказать, оттуда, так что темперамент и, так сказать, страстность - испанская.
А что касается России, я думаю, что все еще впереди. Как только мы переболеем ощущением того, что чем страшнее, тем интереснее, как только мы поймем, что если мы хотим, чтобы в зале были люди, мы должны им что-то давать, отчего они должны выходить после картины с ощущением, что они люди, а не, так сказать, неизвестно кто, и что они люди отсюда, чтобы они шли в кино для того, чтобы получить ответ на свой вопрос, причем желательно, чтобы ответ этот был дающим надежду жить, а не, так сказать, в петлю сразу лезть, я думаю, что это возрождение будет довольно быстрым. Но для этого нужно перебороть определенный страх. И потом еще стыд такой ложный - быть похожими на родителей, знаете, так сказать, это папино кино. Там скажем, Валерию Тодоровскому говорят: да что ты снял эту "Любовь", картину, это папино кино. И он испугался и стал снимать не папино кино. А папино кино - это совсем неплохо, даже очень хорошо. Вообще, лучше быть похожим на папу, чем на соседа.
Качкаева:
В связи с индустрией киношной, Вы тем не менее призываете народ идти в кино. Но так называемых мультиплексов, хорошо оборудованных кинотеатров, с хорошим звуком и экраном и всеми удобствами, в России-то всего семь-шесть в Москве, один в Питере. На что Вы рассчитываете, говоря о том, что мы должны показывать народу хорошее, качественное, красивое кино, потому что народ его никогда не видел?
Никита Михалков:
Да нет, ну как на что рассчитываете? Вот вы купили участок, допустим, за городом, а вам оградили колышками ваше место, вот на что вы рассчитываете? Как тут жить, тут же дома нет, как жить? Надо строить. Вот на что вы рассчитываете, что вы сюда привезете кирпич, что вам архитектор сделает или вы сами сделаете проект и начнете строить потихонечку. Ну а как, ну на что рассчитывать? - только на это. Сидеть и ждать: как же так, у нас ничего нету? Так надо делать!
Качкаева:
Ну вот надо делать, надо делать на какие-то деньги. Вы о деньгах говорить не любите. Вы никогда не называете тех людей, кто помогает вам снимать финансово фильм, кто, например, дал деньги на то, чтобы устроить такой вот большой съезд недавний. А я не понимаю, почему. Потому что, если люди дают деньги на хорошее дело, почему о них не сказать? Или Вы не уверены в репутации своих партнеров?
Никита Михалков:
Да, нет, Господь с вами, просто для этого несколько большее количество людей должны понимать, что это хорошее дело.
Марина Тимашева:
Простите. Иосиф Виссарионович - сейчас не ночь, поэтому днем можно вспомнить - говорил о том, что других писателей у нас нет. Не кажется ли Вам, что у нас, в общем, нет тех режиссеров, я исключаю фамилии, которые у всех на слуху, самого Никиту Михалкова, Андрея Кончаловского, Германа, старшего Тодоровского, ну еще нескольких людей, что у нас ...
Никита Михалков:
И младшего Тодоровского, он очень талантливый человек.
Марина Тимашева:
Но вот у меня все-таки такое впечатление, что нам не с кем будет строить, - мультиплексы мы найдем с кем строить, - что будет не с кем строить новое кино. Кажется, конечно, случайностью, что они снимают только про интердевочек, упырей и что-то еще в этом роде. А с другой стороны, иногда думаешь, что это такая же случайность, как фильмы про секретарей обкомов, райкомов и крайкомов прежде. Вы надеетесь, что Вы как бы измените конъюнктуру и те, кто снимают упырей, начнут снимать жизнерадостное кино?
Никита Михалков:
Нет, меня всегда так радует и умиляет это такое трогательно ощущение: или это жизнерадостное кино, или это упыри. Наша демократия - или это обязательно тоталитаризм, коммунизм, там, фашизм и так далее. Почему таких вот два или-или. Но ведь есть же где-то середина, есть где-то такая другая совсем дорога, не обязательно же, либо, там, демократия, либо сталинизм. Жизнерадостное кино может быть жизнерадостным и правдивым, а может быть жизнерадостным, но лживым. Там тоже ведь своя градация есть. Я думаю, что те, кто снимает упырей там, или мытарей, или там еще чего-то, они будут вынуждены прийти к определенной переоценке ценностей, потому что им за это не будут платить деньги.
Качкаева:
Но кино - это не только система ценностей, это еще умение делать кино.
Никита Михалков:
О, вот это верно. А вот это проблема действительно серьезная. И проводя мастер-класс в Сочи во время Кинотавра, я обратил внимание, как сначала эти лица, так сказать, иронично усталые, пришедшие послушать дурака-старика, который будет им сейчас, так сказать, лапшу на уши вешать, когда мы заговорили о, так сказать, конкретности... вот, допустим, что монтируется все, но нужно на стык кадров положить кашель, стук двери, звук заводского гудка, это чисто технические вещи. Или скажем, атмосфера, как ее создать, или как работать с актером и так далее. Я вдруг, иногда поглядывая на лица, видел, что они этого не знают и с ними никто не разговаривает про профессию. Они говорят про, так сказать, изыски, про психологические построения, про то, что они хотели бы сказать, хотя ни хрена не видно того, что они хотели сказать, в том, что они делают. Они намного умнее в словах того, что они снимают. Послушать режиссера перед фильмом, он так точно, так тонко и так порою глубоко оценивает и рассказывает зрителям то, что он хотел сказать, потом смотришь картину, а там пр-р-р-р, там ничего этого нет, там просто ну ничего, это все осталось за кадром. Так вот, необходимо научить, не то чтобы научить их, так сказать, брать за шиворот, просто поговорить о ремесле. Для этого существуют конкретные вопросы и ответы, а самое главное - конкретный интерес, как это сделать. И вот ремесло - это как раз то, чем я хотел бы, чтобы сейчас занимались лучшие из тех, кто сегодня существует в нашем кино. Будь то Володя Аронин, художник, Саша Адабашьян, сценарист, художник, режиссер, актер, там, или, скажем, Ираклий Квирикидзе, режиссер, и сценарист, и монтажер замечательный, Рустам Ибрагимбеков и так далее, то есть люди, которых нельзя заподозрить в том, что они, так сказать, хотят кого-то придавить. Или власть над художником, вот я читаю про себя прессу, я умиляюсь, это так трогательно, но это другой разговор. Я очень хочу, чтобы заговорили о ремесле.
Лора Мондевиль:
Очень много сейчас людей занимаются политикой, то есть генералы, актеры, может быть, даже режиссеры есть, это тоже ремесло - политика. Может быть такая обстановка, что вдруг Никита Михалков может стать политиком и бросить свое ремесло?
Никита Михалков:
Когда актер, ну, скажем, танцор, становится, скажем... то танцевать про политику сложней. А когда вы говорите про режиссера, а политика разве не режиссура? - просто другой масштаб. Что такое режиссура вообще? - Это создание атмосферы. Это не значит, что я спорю с вами и говорю, что нет, я политик. Мне интересна власть над моими картинами, и мне интересна режиссура, так сказать, той атмосферы, которая вокруг меня и тех картин, которые я делаю. Но если говорить по сути дела, разве Ельцин не режиссер? Вы посмотрите, что он делает с правительством, когда вдруг в одночасье, бац, и смена всего состава действующих лиц и исполнителей. Понимаете, это же режиссура, в общем. Другой разговор, она кому-то нравится, кому-то не нравится, правильно это, неправильно, это, так сказать, ну как бы не мне судить, я не знаю этого. Но это режиссура. Другой разговор, что есть режиссура и режиссура. Есть режиссура смены составов, есть еще и другая режиссура, она заключается в том, чтобы даже из тех, кто у тебя есть, создать некую атмосферу общую, которая бы именно этой, собственно, атмосферой вела бы людей туда, куда хочет, чтобы они шли, воля режиссера. Но для этого очень важно, чтобы эта воля режиссера была направлена не, так сказать, к себе, а от себя. То есть для того, чтобы это не было желание, так сказать, подавить людей и, так сказать, я - начальник, ты - дурак, а чтобы была создана некая аура, некая атмосфера, в которой народ мог бы надеяться, и знать, и чувствовать, что его любят, а профессионалы - экономисты, политики, финансисты, которые знают и любят нашу страну, делали бы свое дело. А народ должен знать, что все делается, ребята, все тихо. Вы мне верите, - должен сказать царь, президент, неважно, - вы знаете, что я не краду, вы знаете, что я не ангажирую, вы знаете, что хочу, как лучше, пока не получается, потерпите, дай Бог, все будет нормально. В этом случае только одно может спасти по-настоящему: если он действительно верит тем, кто за его спиной делает политику и экономику, если они действительно делают ее для страны, а не по другим, так сказать, задачам, интересам и так далее.
Качкаева:
Кстати, об ауре. В фильме Вашем новом "Сибирский цирюльник" есть сцена, где вы в роли императора выезжаете на Соборную площадь, юнкера поют "Боже, царя храни". И я знаю, что в Киеве во время этих кадров зал встал. Вы что ощущали в этот момент?
Никита Михалков:
Я сам встал, потому что, как вам сказать, это же вещь эмоциональная, это же не... То есть, ну есть артисты, это, как и люди, есть умные, неумные. Если артист, играющий какого-то очень значительного персонажа, предполагает, что зал встает в связи с ним, то он, так сказать, человек с ограниченными умственными способностями, и, так сказать, в данном случае тут уже это медицинский случай. Но разговор идет о другом, это образ, то есть это определенного рода эмоциональная концентрация людей, которые хотели бы испытывать это единство и ощущение того, что то, что они живут здесь, - это есть счастье и гордость. Ну разве плохо, если люди, населяющие нашу страну, будут гордиться тем, что они живут здесь, а не в другом месте, и еще к тому же испытывать от этого счастье. Это же то, к чему мы стремимся.
Качкаева:
Нет, Никита Сергеевич, Вы, в общем, очень аккуратно обходите этот вопрос, который мы не хотим в лоб задавать.
Никита Михалков:
А вы задайте его в лоб, и я вам в лоб отвечу.
Качкаева:
В лоб и задаем, по поводу актуальной темы, которая обсуждается общественностью, - Вашего возможного президентства. Вы ни в одном интервью не ответили однозначно: да, нет, хотите, можете, - непонятно. Означает ли это, что Вы рассматриваете такую возможность?
Никита Михалков:
Вы знаете, в России говорят: человек предполагает, Бог располагает. Как на духу, говорю, в отличие от тех людей, которые к этому стремятся, ибо у них ничего другого нету, кроме политики, так сказать, и причем по призванию, может быть. Сейчас я не говорю о том, что это политиканы, которые хотят власть. Нет - по призванию, человек знает, что он это умеет, хочет, может и так далее. Для меня, допустим, ну если бы так вот случилось, это же страшная жертва, у меня есть моя свобода, мои картины, моя возможность передвигаться, куда я хочу, говорить то, что я думаю, и то, что я хочу, не испытывать никаких ограничений в этом отношении, кроме ограничений нравственных, так сказать, не обидеть человека. Это мое, так сказать, внутреннее, внутренняя свобода и желание владеть моими картинами, моей студией, моим ощущением себя в мире и независимостью, которая позволяет мне быть художником и делать, может быть, больше, чем политик, потому что я как художник могу сказать то, чего не может сказать политик, и сделать то, чего он не может сделать. Но я понимаю и другое, что, кто знает, что ведь, откровенно вам скажу, убежден, что есть люди, которые могут взять на руки страну, может быть, мы их еще не всех знаем, они где-то, может быть, в провинции растут, может быть, они и федерально еще не раскручены, может быть, те, кто сейчас на виду, уже набили оскомину народу, и они не хотят их видеть, может быть и так. То есть я предполагаю, что может возникнуть ситуация, при которой в вакууме может возникнуть вот так вот, чего я не хочу. Я с наслаждением, искренне помогу тому, кому я верю. Вот если он возникнет, я помогу и сделаю все для того, чтобы это было, осторожно, спокойно сделаю все, что могу, и опять займусь своим делом, как я это, кстати говоря, и делал.
Лора Мондевиль:
Вы считаете, сейчас этого человека нет?
Никита Михалков:
Ну, я думаю, что у нас еще есть время для того, чтобы он появился. Люди тоже меняются, может быть, из тех, кто сегодня на виду, он через два года, поняв что-то, ощутив в себе силы и достоинство, подойдет к этому рубежу готовый, и тогда я помогу ему. Я говорю это совершенно искренне, у меня нету тайной амбиции, так сказать, такой - а-а-а, - нет. Вот вы все, я пока молчу, а уж потом ... Но кто знает, и в данном случае я действительно говорю вам, что обсуждать вопрос о президентстве при живом избранном президенте, который в добром здравии, и дай ему Бог здоровья, функционирует, ну глупо и, в общем, как-то не очень ловко. Ну действительно: слушайте, вы не хотите быть президентом? Да он же есть у нас пока, еще два года впереди. Вот муссирование этого мне, честно говоря, просто по внутренней моей, так сказать, конструкции не очень удобно и даже ловко. Но если говорить вне зависимости от того, кто, - его должны любить, не просто понимать или уважать, - любить, в России без любви невозможно ничего, потому что отсутствие закона и желания его выполнять может заменить только любовь. И второе, он должен любить.
Качкаева:
На этом мы и закончим. Я прошу моих коллег высказать свои впечатления, ощущения от нашей сегодняшней встречи.
Марина Тимашева:
Не люблю я, в принципе, интервью. Очень часто думаю о том, что знаю, что скажет этот человек, могу предвидеть, предугадать ситуацию, изначально фальшиво. Но сегодня утром я думала о Никите Михалкове, как об одном из очень редких людей, с которыми я хочу разговаривать. Я не знаю, что он точно будет говорить, и мне его мнение интересно. Что касается самого разговора, мне кажется, что Никита Сергеевич Михалков совершенно подтвердил мое утреннее подозрение.
Никита Михалков:
Дай Бог, чтобы оно к вечеру не изменилось.
Лора Мондевиль:
Да, я тоже должна сказать, что с Вами очень любопытно разговаривать, мне очень понравился именно конец этого разговора, когда Вы говорили, что в России любовь, ну, может быть, не навсегда, но, может, пока появится закон, может, изменится закон и право... Это довольно интересная идея.
Качкаева:
Ну и, наконец, я. Мне кажется, что сегодня у нас в студии был человек очень жизнерадостный, человек, который умеет и может создавать созидательные мифы и который готов дарить надежду.