Сергей Юрьенен:
ВНЕЗАПНАЯ ПРОЗА: наша антология короткого рассказа.
"Она снова склонила голову над книгой, но почти сразу подняла ее:
- Он известный писатель?
- Он замечательный писатель, блистательный, один из самых лучших.
- Почему?
- Во-первых, потому что прост. Смотри, как мало у него слов и как сильны его рассказы.
- Я вижу. Какой здесь самый лучший рассказ? По твоему мнению - самый-самый лучший?"
"2000 слов - уже много" - так назывался выпуск "Экслибриса", в котором года три назад мы представили ту жанровую разновидность рассказа, которую в Америке называют среди прочего sudden fiction - "внезапная проза", но чаще всего "шорт-шорт стори": короткий рассказ. Передача вызвала отклик у слушателей, на страницах "Литературной газеты" и «Нового мира». Тогда "Экслибрис" познакомил вас с антологией, подготовленной Робертом Шепардом и Джеймсом Томасом и вышедшей в издательстве Перегрин Смит Букс, Солт-Лейк Сити - "Внезапная проза: американские короткие рассказы". Сборник имел успех, был переведен на несколько языков, включая японский и китайский. Второй том, увидевший свет в престижном нью-йоркском издательстве "Нортон", был уже глобальным: "Внезапная проза: Интэрнэшнл". В этом выпуске короткие рассказы из обоих томов антологии Шепарда и Томаса - писатели Индии, Великобритании и Соединенных Штатов.
Элизабет Таллент (США) - "НИКТО НЕ ТАЙНА"
На мое 18-летие Джек подарил мне дневник с датами, проставленными на 5 лет вперед, с замочком и ключиком, сверкающим как монетка в десять центов. Я сидела с ним рядом, щелкая замочком, который, похоже, не хотел работать, когда он сказал, что к нам, похоже, приближается "кадиллак" его жены. Он столкнул меня на грязный пол "пикапа", его ладонь давила мне на голову. Я вдыхала запах его сигарет из пепельницы на приборной доске и подпевала Розане Кэш с его кассетника. До этого мы пили текилу, и теперь бутылку он держал промеж ног, зажатой в паху, где ткань его "ливайсов" выцвела до белизны, хотя джинсы были почти новыми. Не знаю, отчего его джинсы всегда так выцветают вдоль швов и на коленях. "Зиппер" на выпуклости сиял как золотой. "Точно, она, - сказал он. - Единственная, кто разъезжает днем с фарами, что раздражает меня в этой женщине больше, чем все прочее". Осознав, что я не собираюсь вскакивать, он снял руку с моей головы и запустил пятерню в свои темные волосы. "А зачем она так делает?" - спросила я. "Думает, так безопасней. Какая может ей грозить опасность? Она никогда не превышает 55-ти миль в час, верит в эти знаки типа "Скорость контролируется с воздуха", хотя достаточно взглянуть на небо, где над тобой никого нет - но это ей неважно". - "Джек, она увидит, как ты шевелишь губами, поймет, что ты с кем-то говоришь". - "Да нет. Решит, что напеваю под радио". Руки он не поднял, приветствуя жену, просто вскинул пальцы, оставляя тяжесть ладони на руле. Я услышала как "кадиллак" в ответ дважды просигналил. Джек вел машину на скорости 80 миль. Я изучала его сапоги: лосиные головы, вышитые на коже, лохматились обтрепанными нитями, носки повытерлись, а между каблуками и подошвами въелся засохший навоз. Сапоги эти он носил все два года, что я его знала. Из кассетника Розан Кэш пела: "Никто меня уж не пленяет, никто не тайна..." "Как ты думаешь, она становится популярной из-за своего папы Джонни или благодаря самой себе?" - спросил Джек. "У тебя на полу тысяча крышек от кассет. Ты знаешь, какой-нибудь ребенок может поранить ногу, Джек". - "Никакие дети в мой "пикап" не залезают, кроме тебя". - "И почему это у тебя тут так грязно?" - "И почему это? - передразнил он. - Даже говоришь ты как ребенок. Если хочешь, можешь влезать обратно на сидение, смотреть назад она не станет". - "Откуда ты знаешь?" - "Знаю все." - сказал он. - Как знаю, что на ужин получу мясные консервы. Как знаю, что ты напишешь в своем дневнике". - "Что я напишу?" Забравшись с коленями на сиденье, я оглянулась и увидела бабочку пыли, которая отпечаталась на заду моих джинсов. За опущенными стеклами штат Вайоминг дрожал от зноя, пшеничное поле было желтым и четко разделялось пыльной тропкой. Я улавливала запах воды из оросительных канав, невидимых в пшенице. "Сегодня вечером ты напишешь: "Я люблю Джека. Этот дневник его подарок мне на день рождения. Не могу себе представить, что кто-то может любить кого-то больше, чем я люблю Джека..." - "А я и не могу" - "А через год ты напишешь: "Не понимаю, что я могла такого увидеть в Джеке, почему я провела столько дней в его "Пикапе"? Правда, конечно, он научил меня кое-чему в смысле секса, но правда и то, что в Шаэн ничего другого особенно и делать было нечего". - "Такого я не напишу". - "А через два года ты напишешь: "Не могу вспомнить, как звали того немолодого парня, у которого были кудри, грязный "Пикап" и тюряга за плечами". - "Такого я не напишу". - "Не напишешь?" - "Нет. Сегодня я напишу: "Я люблю Джека. Это его мне подарок на день рождения. Не могу себе представить, что кто-нибудь может любить кого-нибудь больше, чем я люблю Джека". - "Нет, не можешь. - сказал он - Этого себе представить ты не можешь". - "А через год я напишу: "Джек вот-вот придет домой, стол уже накрыт: скатерть моей бабушки, ее старое серебро и желтые свечи с нашей свадьбы. Но я не уверенна, что смогу дождаться, когда мы покончим с форелью по-наварски, чтобы заняться любовью". - "Похоже мне надо разводиться поскорей". - "А через два года я напишу: "Джек уже должен быть дома, маленький Джек уже хочет есть. Он сказал сегодня свое первое слово, кроме "мама" и "папа", он сказал "кака". Джек засмеялся и при этом, наверное, пальцем размазывал эту "каку" по стене в ванной. А через три года я напишу: "Соски у меня саднят от кормления Лизы-Розамонды" - "Розамонда! Ну почему каждая девочка должна иметь второе имя, которое она возненавидит?" - "Ее дыхание пахнет ванилью, а глаза у нее голубые как у Джека". - "Красиво" - сказал Джек. - "Так какие записи тебе больше нравятся?" - "Твои. - сказал Джек - Но верю я в свои". - "И верь, а я в свои". - "Нет, в глубине души ты все-таки не веришь". - "Ошибаешься". - "Нет, не ошибаюсь. - сказал он - А дыхание ее будет пахнуть как твое молоко. И это будет горько-сладкий запах, если уж хочешь знать всю правду".
Сергей Юрьенен:
Кришнан Варма (Индия) - кроме своей страны, печатается в Великобритании, Канаде, США... Рассказ возник после знакомства автора с Калькуттой: Кришнан Варма - "Едоки травы"...
"Какое-то время назад я был наставником сферического мальчика, ныне сферического юноши. Однажды его яйцевидный отец Романиклал Месрелар спросил, где я жил. Я сказал. Месьерала охватила крайняя скорбь: "В трубе, Аджид Бобо? Вы сказали в трубе, Аджиб Бобо?" Его кубическая жена была готова разрыдаться. "В трубе, Аджид Бобо? Как могли вы жить в трубе?" Но то была правда. Одно время вместе с женой моей Свапной я жил в трубе. Труба была длинная и 3-4 фута поперек. Занавесившись с двух сторон кусками мешковины, мы нашли, что здесь намного уютнее, чем в любом из наших предыдущих домов. Первым домом был тротуар проспекта Четераджан. Мы только что прибыли в Калькутту из Восточной Бенгалии, где индуисты и мусульмане убивали друг друга. Тротуар был настолько переполнен жильцами - беглецами вроде нас и местными, что если вы вставали ночью облегчиться, вы не могли быть уверены, что найдете ваше место снова. Одной холодной ночью я проснулся и обнаружил, что женщина рядом со мной отнюдь не Свапна, а мешок костей, причем возрастом около 50-ти, 60-ти или 70-ти лет. Моя нога лежала на ней. Я дорого заплатил за свою ошибку - эта женщина чуть не выцарапала мне глаза. Потом вернулась Свапна, клыки оскалены, когти наружу. Я выжил минус одно ухо. Потом возник муж женщины, человек-гора, размахивая деревом над головой, рыча, во всяком случае такое было впечатление. Я бежал. В тот же день мы со Свапной переселились на вокзал в товарный вагон заброшенного вида. Целый вагон для нас одних, вместе с дверями, которые можно открывать и закрывать. Мы открывали и закрывали их целый час. И вся интимность, которую мужчина и его жена могут только пожелать, без страха проснуться с тотальной незнакомкой в объятиях, то был рай. Я ощущал себя Господом Богом. Потом однажды ночью мы проснулись и обнаружили, что мир уносится прочь - нас присоединили к товарному составу. Осталось только ждать остановки. Когда это произошло во многих милях от Калькутты, мы вышли, вернулись пассажирским поездом обратно и заняли другой вагон заброшенного вида. То было не первый раз в Калькутте, когда мы отходили ко сну в одном месте, а просыпались совсем в другом. Лично мне нравятся острые ощущения подобного рода, но не Свапне - она хотела неподвижный дом, она настаивала на этом, но не говорила почему. Если я упорствовал в расспросах, он распускала сопли. Я пробовал игнорировать ее нытье, тогда еда подавалась не вовремя, рис был недоварен, карри пересолено. В конце концов я сдался. "Мы переедем. - сказал я - Даже если новый дом мне придется занять силой. Только пусть она мне скажет, чем ей не нравится в вагоне?" Впервые за эти недели Свапна улыбнулась очень неясной улыбкой. Потом стала медленно натаскивать край сари на голову, опустила глаза, отвернула лицо и сказала трепетным, еле слышным шепотом, что она (краткая пауза) не хочет (длинная пауза), чтобы (и на скорости самолета) ее ребенок родился бы в отходящем поезде. И спрятала лицо в ладонях. Четвертое наше дитя. Один умер от дифтерии дома, который больше не наш в Дакке, двое от изнеможения на нашем долгом пешем переходе в Калькутту. Будет ли это дитя мальчиком? На этот счет я не имел сомнений - конечно будет. Кто-то должен заботиться о нас, когда мы станем старыми, совершить погребальный обряд, когда мы умрем. Внезапно я поцеловал Свапну, не в лицо, спрятанное в ладонях, а в локоть и тут же был отброшен. Поцелуи, настаивала она, это западная практика. К тому же негигиеничная, поскольку происходит от лизания и должна избегаться всяким правоверным индуистом. Я немедленно бросился на поиск подходящего места для ее убежища. Она наотрез отвергла все мои предложения: вокзальный перрон - слишком много жильцов с постоянной пропиской. Почти новый навесной мостик? Она не воздушный змей, чтобы жить так высоко. Цистерна для воды, которая упала и опустела? Я что считаю, что она лягушка? Неохотно, но я стал склоняться к тому, чтобы предложить муниципальную начальную школу, где в то время был учителем. Не то, чтобы директор стал бы возражать, если бы мы заняли дальний угол задней веранды. Добрый человек, отец 11-ти детей (все девочки), он никогда не потревожил даже кошки, которая регулярно рожала на его письменном столе. У меня были свои страхи - вдруг Свапна вбежит в мой класс: "Подержи ребенка на минуту, мне нужно в уборную". Так или иначе, но мы отправились в школу, но по пути туда, невдалеке от вокзала Силдах, наткнулись на железобетонную трубу, оставшуюся после какого-то стародавнего ремонта подземных коммуникаций. Невероятно, но она была не занята. И без побуждений с моей стороны жена в нее забралась. Вот так мы и начали жить в трубе. "Это неправильно. - сказал Месрелар - Это совсем неправильно, чтобы школьный учитель жил в трубе". Он глубоко вздохнул: "Почему вы не переехали в одно из моих зданий, Аджид Бабу?" Дом, который я мог бы занять, если бы пожелал, объяснил он, находится в Инталле, недалеко от места, где лежит труба. У меня не будет никаких трудностей отыскать его. Это старый дом, там на крыше известное количество старых бочек из-под смолы, я смогу жить на крыше, если составлю бочки в два ряда и положу на них брезент. С тех пор мы и живем на крыше. Это не так страшно, как звучит: крыша не остроконечная, а плоская и сделана не из гофрированных железных листов, а залита цементом. Квартплата намного меньше, чем у квартирантов под нами. У нас намного больше света и воздуха, мыши и крысы обгрызают нас не так часто, как их. И у нашего сына Продипа намного больше места для игр, чем у детей снизу. Продип сейчас не с нами, он в подземелье Наскалит, нам ужасно его не хватает, но и здесь свои компенсации - пусть и маленькие - был бы он с нами, мы бы вынуждены были одеваться, чего сейчас не делаем, то есть только отчасти - мне хватает набедренной повязки, а Свапна обходится куском материи ненамного шире. Тем самым мы спасаем наши немногочисленные одежды от дальнейшего изнашивания и разрывания. Я могу могу откладывать немного из моей пенсии на новый гардероб. Когда мы выходим в общественный туалет или собирать уголь на рельсах или траву, мы одеваемся. Трава сейчас наш основной продукт питания. Зеленая трава, отваренная с зелеными же перчиками и солью плюс немного рисовой размазни. Мы начали питаться так, когда цены на рис стали кусаться. Беджу Бабу, живущий под нами, имеет теорию, что если сокращать рацион питания каждый день на 5 граммов, вы не только не заметите, что потребляете меньше, но через некоторое время сможете вообще обходиться без еды. Однажды мне случилось заметить, что он не очень твердо стоит на своих ногах. Тогда я сделал перерыв с сокращением. Как бы сосед ни ковылял, он может расхаживать на своих двоих, тогда как у меня только одна нога, второй я лишился после падения с крыши трамвая. В Калькутте трамваи всегда переполнены, и если вы не смогли сесть в вагон, можно забраться на крышу, вагоновожатый препятствовать не станет, если он попытается сделать это, пассажиры его изобьют, подожгут трамвай, а заодно и другие средства передвижения, запаркованные вблизи, разграбят местные лавки, разобьют уличные фонари, устроят манифестацию, соберут митинг протеста, обличат британский империализм, американский неоколониализм, центральное правительство, капитализм и социализм, после чего запустят петарды. Моя инвалидность мне не в тягость, я ношу только один сандалий и тем самым экономлю на обуви. Так что в целом наша совместная жизнь была полна событий. Событий, конечно, не всегда приятных, но какое это имеет значение сейчас? Мы их пережили и пережили. И теперь у нас ни страхов, ни тревог, у нас есть дом из бочек для смолы, каждый день двухразовое питание из травы, мы не должны одеваться, у нас есть сын, который исполнит похоронный обряд, когда мы умрем. Мы живем безмятежно, довольствуясь созерцанием моментов приходящей жизни. Пылающий трамвай, человек, пыряющий ближнего ножом, женщина, бросающая своего ребенка в мусорный бак...
Сергей Юрьенен:
Вернемся в Америку, где, как говорит писательница Джой Кэрол Оутс, особенно любят читать и создавать мини-прозу: поскольку она экстремальна: до предела сжата и мощно заряжена... Тобайес Воллф - один из ведущих американских мастеров прозы. По его автобиографической книге "Жизнь этого мальчика" в 93-м снят одноименный фильм с Робертом Де Ниро, Эллен Баркин и Леонардо Дикаприо. Итак - Тобайес Воллф - "Скажи "Да".
"Они мыли посуду... Жена подавала тарелки, он вытирал, при этом они говорили обо всем понемногу и как-то вышли на тему - должны ли белые вступать в брак с черными? Он сказал, что при всех прочих соображениях это плохая идея. Почему? Иногда на лице его жены появлялось это выражение: она сводила брови, прикусывала нижнюю губу и опускала глаза. Видя ее такой, он понимал, что следует заткнуться, но не умолкал никогда, напротив, начинал говорить еще больше. "Слушай, - сказал он - я ходил в школу с черными, я работал с черными, я жил с черными на одной и той же улице, и мы всегда прекрасно ладили друг с другом. Не надо мне тут намекать, что я расист". - "Я не намекаю, - сказала она и начала мыть салатницу, поворачивая ее на руке, как будто придавая форму. - Я просто не понимаю, что здесь плохого, если белый человек вступает в брак с черным - только и всего." - "Человек из их культуры и человек из нашей культуры никогда не поймут друг друга по-настоящему. Посмотри на статистику: большинство из подобных браков распадаются". - "Статистика!" - она громоздила тарелки на сушилку не моя, а только проводя по ним губкой, а между зубцами вилок, которые она бросала, были остатки пищи. "Ладно, - сказала она - а как насчет иностранцев? У меня впечатление, что ты думаешь то же самое насчет иностранцев, вступающих в брак". "Да, - сказал он - именно так я и думаю. Как можно понять кого-нибудь из совершенно другого мира?" - "Другого, - сказала жена - не из того, что мы". - "Да, другого". - сказал он, озлобляясь за то, что она снова прибегла к этому приему - повторять его слова, чтобы они звучали тупо и лицемерно. "Посуда грязная." - сказал он и утопил все серебро обратно в раковине. Она смотрела на мутную воду, плотно сжав губы. Потом сунула руки в раковину. "Ой!" - вскрикнула и отскочила, перехватив свою правую руку, она держала ее кверху, из большого пальца шла кровь. "Стой где стоишь" - сказал он. Сбегал наверх в ванную и нашел в аптечном шкафчике спирт, вату и лейкопластырь. "Царапина" - сказал он, надеясь, что жена оценит как быстро он пришел на помощь. "Я домою, - сказал он - иди отдохни". "Ничего - сказала она - я буду вытирать". Он начал мыть серебро, снова уделяя особое внимание вилкам. "Так значит, - сказала она - будь я черной ты не женился бы на мне?" - "Эн, ради Бога!" - "Нет, ты это хочешь сказать?" - "Нет, я не хочу этого сказать. Смехотворна сама постановка вопроса: будь ты черной, мы возможно, никогда бы не встретились - у тебя был бы свой круг, у меня свой. Единственная черная девушка, которую я знал, была моим партнером в дискуссионном клубе и к тому же мы тогда уже встречались с тобой". - "Но если бы мы встретились, и я была бы черной?" - "Тогда, возможно, ты бы гуляла с черным парнем". Он пустил воду на столовые приборы, ополаскивая. Вода была такой горячей, что металл потемнел, стал бледно-голубым, потом снова сделался серебренным. "Допустим, что нет. - сказала она. - Допустим, что я черная, не гуляю ни с кем, мы встречаемся и влюбляемся друг в друга". Она посмотрела на него, ее глаза сверкали. "Послушай, - сказал он, беря рассудительный тон - все это глупо. Если бы ты была черной - это была бы не ты". Когда он это произнес, он осознал, что это абсолютно верно. Никак нельзя было опровергнуть, что это была бы не она, будь она черной. Так что он повторил: "Если бы ты была черной, ты бы не была такой как есть". - "Понимаю, - сказала она - но, давай просто допустим". Он глубоко вздохнул. "Допустим что?" - "Что я черная, но при этом та же самая и мы влюбляемся. Ты на мне женишься?" Он обдумал это. "Так как? - ее глаза сверкали еще сильнее - Женишься?" - "Дай мне подумать" - "А ты не думаешь, ты уже готов сказать "нет" - "Давай не будем тут спешить" - сказал он - Тут много вещей надо обдумать. Мы не хотим сделать что-нибудь, о чем будем жалеть потом до конца жизни". - "Хватит обдумывать - "да" или "нет"?" - "Ну если ты так ставишь вопрос..." - "Да или нет?" - "О, Господи! Ладно, нет". Она сказала: "Ну спасибо тебе". И вышла из кухни в гостиную. Через мгновенье он услышал, как она переворачивает страницы журнала. Спокойно, основательно он домыл посуду, вытер стойку и плиту, подтер линолеум, куда упала капля крови. Подумал, что может стоит вымыть весь пол в кухне? Когда он это сделал, кухня приобрела новый вид, такой, какой она выглядела, когда они впервые увидели этот дом, еще до того, как стали жить здесь. Он взял мешок с мусором и вышел наружу. Ночь была светлой, и он увидел несколько звезд на западе, где их не стирал свет города. На Эль-Камино шум машин был непрерывный и тихий, спокойный, как течет река. Ему было стыдно, что он позволил своей жене втянуть его в ссору. Еще лет 30, и оба они умрут, какой смысл у всего этого будет тогда? Он подумал о годах, которые они провели вместе, и как близки они были, и как хорошо они друг друга понимали. И горло ему сдавило так, что трудно стало дышать. В доме было темно, когда он вернулся. Жена была в ванной комнате, он остановился перед дверью и окликнул ее. Он услышал звон флаконов, но она ему не ответила. "Эн, я виноват перед тобой. - сказал он. - Но я искуплю, я обещаю" - "Как?" - спросила она. Этого он не ожидал. Он уперся лбом в дверь: "Я на тебе женюсь".
Сергей Юрьенен:
В ХХ-м веке один из абсолютных мэтров жанра - Бабель. В перспективе последующего, напомню начало рассказа "Мой первый гусь", входящего в великую книгу "Конармия": "Савицкий, начдив шесть, встал, завидев меня, и я удивился красоте гигантского его тела. Он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапочкой, сбитой набок, орденами, вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо. Длинные его ноги были похожи на девушек, закованных до плеч в блестящие ботфорты".
Британская писательница Дорис Лессинг, которой скоро будет 80, автор более 20-ти книг в разных жанров - от романов до пьес-дневников и, конечно, малой прозы. Один из коротких рассказов Дорис Лессинг написан в середине 50-х. Название - "Дань Исааку Бабелю".
"Я пообещала взять Кэтрин с собой к моему юному другу Филиппу в его загородную школу. Мы собирались отправиться в 11, но она явилась уже в 9. Новое голубое платье, новые модные туфли, волосы тщательно уложены. Более чем когда-либо она напоминала розово-золотую ренуаровскую девушку, которая ждет от жизни всего самого лучшего. Мы пили чай и говорили главным образом о Филиппе, который в свои 15 лет имеет строгие вкусы во всем - от еды до музыки. Кэтрин видела его книги и спросила, можно ли взять почитать в поезде мой сборник рассказов Исаака Бабеля. Кэтрин 13 лет. Я высказала мнение, что рассказы ей могут показаться сложными, но она возразила - Филипп же их читает. В поезде, перелистывая газеты, я разглядывала ее симпатичное насупленное личико. Она переворачивала страницы, полная решимости преодолеть все, чтобы стать достойной Филиппа. В школе прекрасной, цивилизованной и дорогой эта пара шагала через зеленые поля, и я шла за ними, глядя как солнце золотит их яркие дружелюбные головы, обращенные друг к другу. В левой руке Кэтрин держала книжку Бабеля. После ланча мы отправились в кино. Филипп выказывал всем видом, что идти в кино просто ради удовольствия недостойно интеллигентного человека, но он снисходит ради нас. Ради него мы выбрали более серьезный из двух фильмов, которые шли в городке: о добром священнике, который наставляет преступников в Нью-Йорке на путь истинный. Доброта священника однако не смогла предотвратить отправку одного из подопечных в газовую камеру. И мы с Филиппом ждали в темноте, когда Кэтрин перестанет плакать и сможет подставить лицо свету золотого вечера. Наконец она сказала: "По-моему, все это абсолютное скотство, я не могу больше думать об этом". А Филипп ответил: "Но мы должны думать об этом. Разве ты не понимаешь, потому что если мы не будем думать - это все так и будет продолжаться и продолжаться. Разве ты не понимаешь?" В поезде, по пути обратно в Лондон, книга Бабеля лежала перед ней открытой, но думала она о другом. "Филиппу ужасно повезло. Я бы тоже хотела ходить в эту школу. Ты заметила ту девочку, которая поздоровалась с ним в саду? Наверное они дружат. Я бы так хотела, чтобы моя мать позволила мне носить такие платья. Это несправедливо!" Она снова склонила голову над книгой, но почти сразу подняла ее. "Он писатель известный?" - "Он замечательный писатель, блистательный, один из самых лучших". "Почему?" - "Во-первых, потому что прост. Смотри, как мало у него слов и как сильны его рассказы". - "Я вижу. А ты с ним знакома? Он живет в Лондоне?" - "О нет, он умер". - "А-а. Тогда почему ты, я думала он жив, ты так о нем говорила..." - "Наверное не думала о нем как о мертвом". - "Когда он умер?" - "Он был убит, лет 20, думаю, назад". - "Двадцать? В ноябре мне будет 14" - заявила она так, как будто ей что-то угрожало и глядя с вызовом. "Убит ты сказала?" - "Да". - "Предполагаю, что тот, кто его убил испытал раскаяние, узнав, что убил известного писателя?" - "Я тоже так предполагаю". - "Он был старый?" - "Нет, еще довольно молодой". - "Значит это была трагедия?" - "Да, я так думаю". - "Какой здесь самый лучший рассказ? Ну по твоему мнению, самый-самый лучший?" Я выбрала рассказ "Мой первый гусь" - про убийство гуся. Она читала медленно, а я сидела, подавляя желание отобрать у нее книгу, защитить эту очаровательную девочку от Исаака Бабеля. Потом она сказала: "Я не все тут поняла. У него странная манера видеть вещи. Почему многие мужчины в сапогах должны быть похожими на девушек?" Она оттолкнула книгу: "По-моему, это все мерзость!" - "Но нужно понять, какая жизнь была у Бабеля. Еврей в России - уже довольно плохо. И все, что он видел, это была революция, гражданская война и ..." Я видела как слова отскакивают от чистого стекла ее яростного взгляда. И я сказала: "Знаешь, Кэтрин, может стоит вернуться к нему еще раз, через несколько лет, может быть тогда он тебе понравится?" Она сказала благодарно: "Может быть. В конце концов Филипп старше меня на два года, правда?" Через неделю я получила от Кэтрин письмо: "Большое спасибо за то, что ты взяла меня с собой к Филиппу. Это был самый замечательный день в моей жизни. Я исключительно тебе благодарна. Я думала о том священнике гангстеров - это был фильм, который продемонстрировал мне, и на этот счет у меня нет ни малейшего сомнения, что смертная казнь есть зло. И я никогда не забуду то, что поняла в тот день. Я много думала о том, что ты мне сказала про Исаака Бабеля - знаменитого русского новеллиста, и сейчас я понимаю, что намеренная простота его стиля именно это делает его, и на этот счет у меня нет ни малейшего сомнения, таким великим писателем, каким он является. И отныне в моих школьных сочинениях я пытаюсь подражать ему, чтобы научиться этой осознанной простоте, которая является единственной основой по-настоящему блистательного литературного стиля. С любовью, Кэтрин. Постскриптум: Сказал ли что-нибудь Филипп о празднике, который я устраиваю. Я писала, но он не ответил. Пожалуйста узнай, приедет ли он или он просто забыл ответить на мое письмо. Я надеюсь, что он приедет, потому что иногда я чувствую, что в противном случае умру. Пост-постскриптум: Пожалуйста не говори ему обо всем об этом, потому что я умру, если он узнает. С любовью, Кэтрин".
Сергей Юрьенен:
Выпуск, посвященный англоязычному короткому рассказу, завершает один из лучших современных писателей юга Соединенных Штатов Бэрри Ханна. Название - "Даже в Гренландии..."
"Я сидел за радаром, то есть, ничего не делая. Мы поднялись на 75 тысяч футов просто так для кайфа. Я думал, мы были еще в Мексике, на пути в Миромар, и кстати сказать, на истребителе Ф-14. Хотя все это неважно, после того как увидел кривую нашего шарика. В такой момент все становится абсолютно неважным. У нас уже было три утренних зари, наверное, это и называется прожить день не зря. И вдруг: "Джон, - сказал я - этот самолет горит?" - "Я об этом знаю" - сказал он. Джон был односложен и разражен поэтому. "Теме уже пришли в голову какие-то предсмертные мысли?" - "Ага. Пару мыслей уже попробовал, но как-то они меня не вдохновили. Не выражают они момента, стиля не нашел". - сказал Джон. "У тебя была фора - ты узнал про это раньше" - сказал я. "Ага. Я хотел тебя удивить, ошарашить. Все, что ты сказал бы, оказалось бы не на уровне. Я произнес бы нечто гениальное, а все что сказал бы ты, было бы хуже" - сказал он. "Но не вышло, - сказал я - правда?" - Он сказал: "Нет. Ничего такого я не нашел". Крылья стали наливаться красным, пожалуй можно назвать этот цвет красным. Это было зарево на темно-синем фоне, который был цветом мистического фламинго, очень космическим, как живая кровь, как бы что самолет истекал кровью. "Тебе хорошо было в Перу?" - спросил я. "Не особенно. - сказал Джон - Должен сказать тебе нечто - хорошего времени у меня не было уже долгое время. Что-то возникло между мной и хорошим временем после того как мне исполнилось 28 или около того. Я многое повидал, но знаешь, я совсем этого не видел, как будто это было уже видено кем-то. Не было свежести, чьи-то глаза все до этого стерли". - "Даже там, в Мириде?" - спросил я. "Даже там". - сказал Джон. "Даже в Тибете, где ты встретил свою жену, забравшуюся туда случайно красавицу-американку?" - спросил я. "Даже там" - сказал Джон. "Даже в Гренландии?" - спросил я. Джон сказал: "Да. Даже в Гренландии. Свежесть там есть, но не та - следы на снегу". "Может быть - сказал я - ты думаешь о Миссисипи, когда идет снег, а ты еще пацан, и ты встаешь первый и никого на снегу не было, никаких следов". "Заткнись!" - сказал Джон. "Что, мордобой устроим в момент смерти, еще и это добавим к горящему самолету?" - "Заткнись! Заткнись!" - закричал Джон. Джон был вне себя. "В чем дело?" - спросил я. Он не суетился с рукоятью управления или контрольными приборами. Может быть мы и горели, но собирались держать высоту, мы шли на высоте 50 тысяч футов, мы совсем не спешили к земле. "Так что, Джон?" - сказал я. Джон сказал: "Сукин ты сын, это был мой образ - снег в Миссисипи, а ты смешал его с говном!" Страницы с его наколенного планшета разлетелись по кабине, и я видел как его рука с карандашом в ней сердито билась вверх и вниз. "Это было мое, мое, сукин ты сын!" Листочки бумаги присосались к радару. "Ты понимаешь, о чем я?" Странички свисали сверху, а прямо над ними стояла большая луна. "Катапультируйся! Спасай шкуру!" - сказал Джон. Но я сказал: "А ты как же, Джон?" Джон сказал: "Я остаюсь. Только оставь мне этот образ, ладно?" - "Но ты же не сможешь" - сказал я. Но он смог. Мы с Селестой приходим на выжженное место на блондинистом песке, под одной из этих черных романтических и никому не нужных гор, милях в пяти от базы Миромар. Теперь я капитан в запасе. Но, откровенно говоря, меня немного трясет, когда я гоняю скайхок в Малибу и обратно. Селеста и я, оба на корточках, мы сидим на песке и ничего не говорим, глядя на выжженное место. Весь металл они убрали, и я не знаю, что Селеста говорит или думает, настолько я парализован и ушел в себя. Сижу и смотрю на триумф этого Джона, на проклятый его шедевр."
ВНЕЗАПНАЯ ПРОЗА: наша антология короткого рассказа.
"Она снова склонила голову над книгой, но почти сразу подняла ее:
- Он известный писатель?
- Он замечательный писатель, блистательный, один из самых лучших.
- Почему?
- Во-первых, потому что прост. Смотри, как мало у него слов и как сильны его рассказы.
- Я вижу. Какой здесь самый лучший рассказ? По твоему мнению - самый-самый лучший?"
"2000 слов - уже много" - так назывался выпуск "Экслибриса", в котором года три назад мы представили ту жанровую разновидность рассказа, которую в Америке называют среди прочего sudden fiction - "внезапная проза", но чаще всего "шорт-шорт стори": короткий рассказ. Передача вызвала отклик у слушателей, на страницах "Литературной газеты" и «Нового мира». Тогда "Экслибрис" познакомил вас с антологией, подготовленной Робертом Шепардом и Джеймсом Томасом и вышедшей в издательстве Перегрин Смит Букс, Солт-Лейк Сити - "Внезапная проза: американские короткие рассказы". Сборник имел успех, был переведен на несколько языков, включая японский и китайский. Второй том, увидевший свет в престижном нью-йоркском издательстве "Нортон", был уже глобальным: "Внезапная проза: Интэрнэшнл". В этом выпуске короткие рассказы из обоих томов антологии Шепарда и Томаса - писатели Индии, Великобритании и Соединенных Штатов.
Элизабет Таллент (США) - "НИКТО НЕ ТАЙНА"
На мое 18-летие Джек подарил мне дневник с датами, проставленными на 5 лет вперед, с замочком и ключиком, сверкающим как монетка в десять центов. Я сидела с ним рядом, щелкая замочком, который, похоже, не хотел работать, когда он сказал, что к нам, похоже, приближается "кадиллак" его жены. Он столкнул меня на грязный пол "пикапа", его ладонь давила мне на голову. Я вдыхала запах его сигарет из пепельницы на приборной доске и подпевала Розане Кэш с его кассетника. До этого мы пили текилу, и теперь бутылку он держал промеж ног, зажатой в паху, где ткань его "ливайсов" выцвела до белизны, хотя джинсы были почти новыми. Не знаю, отчего его джинсы всегда так выцветают вдоль швов и на коленях. "Зиппер" на выпуклости сиял как золотой. "Точно, она, - сказал он. - Единственная, кто разъезжает днем с фарами, что раздражает меня в этой женщине больше, чем все прочее". Осознав, что я не собираюсь вскакивать, он снял руку с моей головы и запустил пятерню в свои темные волосы. "А зачем она так делает?" - спросила я. "Думает, так безопасней. Какая может ей грозить опасность? Она никогда не превышает 55-ти миль в час, верит в эти знаки типа "Скорость контролируется с воздуха", хотя достаточно взглянуть на небо, где над тобой никого нет - но это ей неважно". - "Джек, она увидит, как ты шевелишь губами, поймет, что ты с кем-то говоришь". - "Да нет. Решит, что напеваю под радио". Руки он не поднял, приветствуя жену, просто вскинул пальцы, оставляя тяжесть ладони на руле. Я услышала как "кадиллак" в ответ дважды просигналил. Джек вел машину на скорости 80 миль. Я изучала его сапоги: лосиные головы, вышитые на коже, лохматились обтрепанными нитями, носки повытерлись, а между каблуками и подошвами въелся засохший навоз. Сапоги эти он носил все два года, что я его знала. Из кассетника Розан Кэш пела: "Никто меня уж не пленяет, никто не тайна..." "Как ты думаешь, она становится популярной из-за своего папы Джонни или благодаря самой себе?" - спросил Джек. "У тебя на полу тысяча крышек от кассет. Ты знаешь, какой-нибудь ребенок может поранить ногу, Джек". - "Никакие дети в мой "пикап" не залезают, кроме тебя". - "И почему это у тебя тут так грязно?" - "И почему это? - передразнил он. - Даже говоришь ты как ребенок. Если хочешь, можешь влезать обратно на сидение, смотреть назад она не станет". - "Откуда ты знаешь?" - "Знаю все." - сказал он. - Как знаю, что на ужин получу мясные консервы. Как знаю, что ты напишешь в своем дневнике". - "Что я напишу?" Забравшись с коленями на сиденье, я оглянулась и увидела бабочку пыли, которая отпечаталась на заду моих джинсов. За опущенными стеклами штат Вайоминг дрожал от зноя, пшеничное поле было желтым и четко разделялось пыльной тропкой. Я улавливала запах воды из оросительных канав, невидимых в пшенице. "Сегодня вечером ты напишешь: "Я люблю Джека. Этот дневник его подарок мне на день рождения. Не могу себе представить, что кто-то может любить кого-то больше, чем я люблю Джека..." - "А я и не могу" - "А через год ты напишешь: "Не понимаю, что я могла такого увидеть в Джеке, почему я провела столько дней в его "Пикапе"? Правда, конечно, он научил меня кое-чему в смысле секса, но правда и то, что в Шаэн ничего другого особенно и делать было нечего". - "Такого я не напишу". - "А через два года ты напишешь: "Не могу вспомнить, как звали того немолодого парня, у которого были кудри, грязный "Пикап" и тюряга за плечами". - "Такого я не напишу". - "Не напишешь?" - "Нет. Сегодня я напишу: "Я люблю Джека. Это его мне подарок на день рождения. Не могу себе представить, что кто-нибудь может любить кого-нибудь больше, чем я люблю Джека". - "Нет, не можешь. - сказал он - Этого себе представить ты не можешь". - "А через год я напишу: "Джек вот-вот придет домой, стол уже накрыт: скатерть моей бабушки, ее старое серебро и желтые свечи с нашей свадьбы. Но я не уверенна, что смогу дождаться, когда мы покончим с форелью по-наварски, чтобы заняться любовью". - "Похоже мне надо разводиться поскорей". - "А через два года я напишу: "Джек уже должен быть дома, маленький Джек уже хочет есть. Он сказал сегодня свое первое слово, кроме "мама" и "папа", он сказал "кака". Джек засмеялся и при этом, наверное, пальцем размазывал эту "каку" по стене в ванной. А через три года я напишу: "Соски у меня саднят от кормления Лизы-Розамонды" - "Розамонда! Ну почему каждая девочка должна иметь второе имя, которое она возненавидит?" - "Ее дыхание пахнет ванилью, а глаза у нее голубые как у Джека". - "Красиво" - сказал Джек. - "Так какие записи тебе больше нравятся?" - "Твои. - сказал Джек - Но верю я в свои". - "И верь, а я в свои". - "Нет, в глубине души ты все-таки не веришь". - "Ошибаешься". - "Нет, не ошибаюсь. - сказал он - А дыхание ее будет пахнуть как твое молоко. И это будет горько-сладкий запах, если уж хочешь знать всю правду".
Сергей Юрьенен:
Кришнан Варма (Индия) - кроме своей страны, печатается в Великобритании, Канаде, США... Рассказ возник после знакомства автора с Калькуттой: Кришнан Варма - "Едоки травы"...
"Какое-то время назад я был наставником сферического мальчика, ныне сферического юноши. Однажды его яйцевидный отец Романиклал Месрелар спросил, где я жил. Я сказал. Месьерала охватила крайняя скорбь: "В трубе, Аджид Бобо? Вы сказали в трубе, Аджиб Бобо?" Его кубическая жена была готова разрыдаться. "В трубе, Аджид Бобо? Как могли вы жить в трубе?" Но то была правда. Одно время вместе с женой моей Свапной я жил в трубе. Труба была длинная и 3-4 фута поперек. Занавесившись с двух сторон кусками мешковины, мы нашли, что здесь намного уютнее, чем в любом из наших предыдущих домов. Первым домом был тротуар проспекта Четераджан. Мы только что прибыли в Калькутту из Восточной Бенгалии, где индуисты и мусульмане убивали друг друга. Тротуар был настолько переполнен жильцами - беглецами вроде нас и местными, что если вы вставали ночью облегчиться, вы не могли быть уверены, что найдете ваше место снова. Одной холодной ночью я проснулся и обнаружил, что женщина рядом со мной отнюдь не Свапна, а мешок костей, причем возрастом около 50-ти, 60-ти или 70-ти лет. Моя нога лежала на ней. Я дорого заплатил за свою ошибку - эта женщина чуть не выцарапала мне глаза. Потом вернулась Свапна, клыки оскалены, когти наружу. Я выжил минус одно ухо. Потом возник муж женщины, человек-гора, размахивая деревом над головой, рыча, во всяком случае такое было впечатление. Я бежал. В тот же день мы со Свапной переселились на вокзал в товарный вагон заброшенного вида. Целый вагон для нас одних, вместе с дверями, которые можно открывать и закрывать. Мы открывали и закрывали их целый час. И вся интимность, которую мужчина и его жена могут только пожелать, без страха проснуться с тотальной незнакомкой в объятиях, то был рай. Я ощущал себя Господом Богом. Потом однажды ночью мы проснулись и обнаружили, что мир уносится прочь - нас присоединили к товарному составу. Осталось только ждать остановки. Когда это произошло во многих милях от Калькутты, мы вышли, вернулись пассажирским поездом обратно и заняли другой вагон заброшенного вида. То было не первый раз в Калькутте, когда мы отходили ко сну в одном месте, а просыпались совсем в другом. Лично мне нравятся острые ощущения подобного рода, но не Свапне - она хотела неподвижный дом, она настаивала на этом, но не говорила почему. Если я упорствовал в расспросах, он распускала сопли. Я пробовал игнорировать ее нытье, тогда еда подавалась не вовремя, рис был недоварен, карри пересолено. В конце концов я сдался. "Мы переедем. - сказал я - Даже если новый дом мне придется занять силой. Только пусть она мне скажет, чем ей не нравится в вагоне?" Впервые за эти недели Свапна улыбнулась очень неясной улыбкой. Потом стала медленно натаскивать край сари на голову, опустила глаза, отвернула лицо и сказала трепетным, еле слышным шепотом, что она (краткая пауза) не хочет (длинная пауза), чтобы (и на скорости самолета) ее ребенок родился бы в отходящем поезде. И спрятала лицо в ладонях. Четвертое наше дитя. Один умер от дифтерии дома, который больше не наш в Дакке, двое от изнеможения на нашем долгом пешем переходе в Калькутту. Будет ли это дитя мальчиком? На этот счет я не имел сомнений - конечно будет. Кто-то должен заботиться о нас, когда мы станем старыми, совершить погребальный обряд, когда мы умрем. Внезапно я поцеловал Свапну, не в лицо, спрятанное в ладонях, а в локоть и тут же был отброшен. Поцелуи, настаивала она, это западная практика. К тому же негигиеничная, поскольку происходит от лизания и должна избегаться всяким правоверным индуистом. Я немедленно бросился на поиск подходящего места для ее убежища. Она наотрез отвергла все мои предложения: вокзальный перрон - слишком много жильцов с постоянной пропиской. Почти новый навесной мостик? Она не воздушный змей, чтобы жить так высоко. Цистерна для воды, которая упала и опустела? Я что считаю, что она лягушка? Неохотно, но я стал склоняться к тому, чтобы предложить муниципальную начальную школу, где в то время был учителем. Не то, чтобы директор стал бы возражать, если бы мы заняли дальний угол задней веранды. Добрый человек, отец 11-ти детей (все девочки), он никогда не потревожил даже кошки, которая регулярно рожала на его письменном столе. У меня были свои страхи - вдруг Свапна вбежит в мой класс: "Подержи ребенка на минуту, мне нужно в уборную". Так или иначе, но мы отправились в школу, но по пути туда, невдалеке от вокзала Силдах, наткнулись на железобетонную трубу, оставшуюся после какого-то стародавнего ремонта подземных коммуникаций. Невероятно, но она была не занята. И без побуждений с моей стороны жена в нее забралась. Вот так мы и начали жить в трубе. "Это неправильно. - сказал Месрелар - Это совсем неправильно, чтобы школьный учитель жил в трубе". Он глубоко вздохнул: "Почему вы не переехали в одно из моих зданий, Аджид Бабу?" Дом, который я мог бы занять, если бы пожелал, объяснил он, находится в Инталле, недалеко от места, где лежит труба. У меня не будет никаких трудностей отыскать его. Это старый дом, там на крыше известное количество старых бочек из-под смолы, я смогу жить на крыше, если составлю бочки в два ряда и положу на них брезент. С тех пор мы и живем на крыше. Это не так страшно, как звучит: крыша не остроконечная, а плоская и сделана не из гофрированных железных листов, а залита цементом. Квартплата намного меньше, чем у квартирантов под нами. У нас намного больше света и воздуха, мыши и крысы обгрызают нас не так часто, как их. И у нашего сына Продипа намного больше места для игр, чем у детей снизу. Продип сейчас не с нами, он в подземелье Наскалит, нам ужасно его не хватает, но и здесь свои компенсации - пусть и маленькие - был бы он с нами, мы бы вынуждены были одеваться, чего сейчас не делаем, то есть только отчасти - мне хватает набедренной повязки, а Свапна обходится куском материи ненамного шире. Тем самым мы спасаем наши немногочисленные одежды от дальнейшего изнашивания и разрывания. Я могу могу откладывать немного из моей пенсии на новый гардероб. Когда мы выходим в общественный туалет или собирать уголь на рельсах или траву, мы одеваемся. Трава сейчас наш основной продукт питания. Зеленая трава, отваренная с зелеными же перчиками и солью плюс немного рисовой размазни. Мы начали питаться так, когда цены на рис стали кусаться. Беджу Бабу, живущий под нами, имеет теорию, что если сокращать рацион питания каждый день на 5 граммов, вы не только не заметите, что потребляете меньше, но через некоторое время сможете вообще обходиться без еды. Однажды мне случилось заметить, что он не очень твердо стоит на своих ногах. Тогда я сделал перерыв с сокращением. Как бы сосед ни ковылял, он может расхаживать на своих двоих, тогда как у меня только одна нога, второй я лишился после падения с крыши трамвая. В Калькутте трамваи всегда переполнены, и если вы не смогли сесть в вагон, можно забраться на крышу, вагоновожатый препятствовать не станет, если он попытается сделать это, пассажиры его изобьют, подожгут трамвай, а заодно и другие средства передвижения, запаркованные вблизи, разграбят местные лавки, разобьют уличные фонари, устроят манифестацию, соберут митинг протеста, обличат британский империализм, американский неоколониализм, центральное правительство, капитализм и социализм, после чего запустят петарды. Моя инвалидность мне не в тягость, я ношу только один сандалий и тем самым экономлю на обуви. Так что в целом наша совместная жизнь была полна событий. Событий, конечно, не всегда приятных, но какое это имеет значение сейчас? Мы их пережили и пережили. И теперь у нас ни страхов, ни тревог, у нас есть дом из бочек для смолы, каждый день двухразовое питание из травы, мы не должны одеваться, у нас есть сын, который исполнит похоронный обряд, когда мы умрем. Мы живем безмятежно, довольствуясь созерцанием моментов приходящей жизни. Пылающий трамвай, человек, пыряющий ближнего ножом, женщина, бросающая своего ребенка в мусорный бак...
Сергей Юрьенен:
Вернемся в Америку, где, как говорит писательница Джой Кэрол Оутс, особенно любят читать и создавать мини-прозу: поскольку она экстремальна: до предела сжата и мощно заряжена... Тобайес Воллф - один из ведущих американских мастеров прозы. По его автобиографической книге "Жизнь этого мальчика" в 93-м снят одноименный фильм с Робертом Де Ниро, Эллен Баркин и Леонардо Дикаприо. Итак - Тобайес Воллф - "Скажи "Да".
"Они мыли посуду... Жена подавала тарелки, он вытирал, при этом они говорили обо всем понемногу и как-то вышли на тему - должны ли белые вступать в брак с черными? Он сказал, что при всех прочих соображениях это плохая идея. Почему? Иногда на лице его жены появлялось это выражение: она сводила брови, прикусывала нижнюю губу и опускала глаза. Видя ее такой, он понимал, что следует заткнуться, но не умолкал никогда, напротив, начинал говорить еще больше. "Слушай, - сказал он - я ходил в школу с черными, я работал с черными, я жил с черными на одной и той же улице, и мы всегда прекрасно ладили друг с другом. Не надо мне тут намекать, что я расист". - "Я не намекаю, - сказала она и начала мыть салатницу, поворачивая ее на руке, как будто придавая форму. - Я просто не понимаю, что здесь плохого, если белый человек вступает в брак с черным - только и всего." - "Человек из их культуры и человек из нашей культуры никогда не поймут друг друга по-настоящему. Посмотри на статистику: большинство из подобных браков распадаются". - "Статистика!" - она громоздила тарелки на сушилку не моя, а только проводя по ним губкой, а между зубцами вилок, которые она бросала, были остатки пищи. "Ладно, - сказала она - а как насчет иностранцев? У меня впечатление, что ты думаешь то же самое насчет иностранцев, вступающих в брак". "Да, - сказал он - именно так я и думаю. Как можно понять кого-нибудь из совершенно другого мира?" - "Другого, - сказала жена - не из того, что мы". - "Да, другого". - сказал он, озлобляясь за то, что она снова прибегла к этому приему - повторять его слова, чтобы они звучали тупо и лицемерно. "Посуда грязная." - сказал он и утопил все серебро обратно в раковине. Она смотрела на мутную воду, плотно сжав губы. Потом сунула руки в раковину. "Ой!" - вскрикнула и отскочила, перехватив свою правую руку, она держала ее кверху, из большого пальца шла кровь. "Стой где стоишь" - сказал он. Сбегал наверх в ванную и нашел в аптечном шкафчике спирт, вату и лейкопластырь. "Царапина" - сказал он, надеясь, что жена оценит как быстро он пришел на помощь. "Я домою, - сказал он - иди отдохни". "Ничего - сказала она - я буду вытирать". Он начал мыть серебро, снова уделяя особое внимание вилкам. "Так значит, - сказала она - будь я черной ты не женился бы на мне?" - "Эн, ради Бога!" - "Нет, ты это хочешь сказать?" - "Нет, я не хочу этого сказать. Смехотворна сама постановка вопроса: будь ты черной, мы возможно, никогда бы не встретились - у тебя был бы свой круг, у меня свой. Единственная черная девушка, которую я знал, была моим партнером в дискуссионном клубе и к тому же мы тогда уже встречались с тобой". - "Но если бы мы встретились, и я была бы черной?" - "Тогда, возможно, ты бы гуляла с черным парнем". Он пустил воду на столовые приборы, ополаскивая. Вода была такой горячей, что металл потемнел, стал бледно-голубым, потом снова сделался серебренным. "Допустим, что нет. - сказала она. - Допустим, что я черная, не гуляю ни с кем, мы встречаемся и влюбляемся друг в друга". Она посмотрела на него, ее глаза сверкали. "Послушай, - сказал он, беря рассудительный тон - все это глупо. Если бы ты была черной - это была бы не ты". Когда он это произнес, он осознал, что это абсолютно верно. Никак нельзя было опровергнуть, что это была бы не она, будь она черной. Так что он повторил: "Если бы ты была черной, ты бы не была такой как есть". - "Понимаю, - сказала она - но, давай просто допустим". Он глубоко вздохнул. "Допустим что?" - "Что я черная, но при этом та же самая и мы влюбляемся. Ты на мне женишься?" Он обдумал это. "Так как? - ее глаза сверкали еще сильнее - Женишься?" - "Дай мне подумать" - "А ты не думаешь, ты уже готов сказать "нет" - "Давай не будем тут спешить" - сказал он - Тут много вещей надо обдумать. Мы не хотим сделать что-нибудь, о чем будем жалеть потом до конца жизни". - "Хватит обдумывать - "да" или "нет"?" - "Ну если ты так ставишь вопрос..." - "Да или нет?" - "О, Господи! Ладно, нет". Она сказала: "Ну спасибо тебе". И вышла из кухни в гостиную. Через мгновенье он услышал, как она переворачивает страницы журнала. Спокойно, основательно он домыл посуду, вытер стойку и плиту, подтер линолеум, куда упала капля крови. Подумал, что может стоит вымыть весь пол в кухне? Когда он это сделал, кухня приобрела новый вид, такой, какой она выглядела, когда они впервые увидели этот дом, еще до того, как стали жить здесь. Он взял мешок с мусором и вышел наружу. Ночь была светлой, и он увидел несколько звезд на западе, где их не стирал свет города. На Эль-Камино шум машин был непрерывный и тихий, спокойный, как течет река. Ему было стыдно, что он позволил своей жене втянуть его в ссору. Еще лет 30, и оба они умрут, какой смысл у всего этого будет тогда? Он подумал о годах, которые они провели вместе, и как близки они были, и как хорошо они друг друга понимали. И горло ему сдавило так, что трудно стало дышать. В доме было темно, когда он вернулся. Жена была в ванной комнате, он остановился перед дверью и окликнул ее. Он услышал звон флаконов, но она ему не ответила. "Эн, я виноват перед тобой. - сказал он. - Но я искуплю, я обещаю" - "Как?" - спросила она. Этого он не ожидал. Он уперся лбом в дверь: "Я на тебе женюсь".
Сергей Юрьенен:
В ХХ-м веке один из абсолютных мэтров жанра - Бабель. В перспективе последующего, напомню начало рассказа "Мой первый гусь", входящего в великую книгу "Конармия": "Савицкий, начдив шесть, встал, завидев меня, и я удивился красоте гигантского его тела. Он встал и пурпуром своих рейтуз, малиновой шапочкой, сбитой набок, орденами, вколоченными в грудь, разрезал избу пополам, как штандарт разрезает небо. Длинные его ноги были похожи на девушек, закованных до плеч в блестящие ботфорты".
Британская писательница Дорис Лессинг, которой скоро будет 80, автор более 20-ти книг в разных жанров - от романов до пьес-дневников и, конечно, малой прозы. Один из коротких рассказов Дорис Лессинг написан в середине 50-х. Название - "Дань Исааку Бабелю".
"Я пообещала взять Кэтрин с собой к моему юному другу Филиппу в его загородную школу. Мы собирались отправиться в 11, но она явилась уже в 9. Новое голубое платье, новые модные туфли, волосы тщательно уложены. Более чем когда-либо она напоминала розово-золотую ренуаровскую девушку, которая ждет от жизни всего самого лучшего. Мы пили чай и говорили главным образом о Филиппе, который в свои 15 лет имеет строгие вкусы во всем - от еды до музыки. Кэтрин видела его книги и спросила, можно ли взять почитать в поезде мой сборник рассказов Исаака Бабеля. Кэтрин 13 лет. Я высказала мнение, что рассказы ей могут показаться сложными, но она возразила - Филипп же их читает. В поезде, перелистывая газеты, я разглядывала ее симпатичное насупленное личико. Она переворачивала страницы, полная решимости преодолеть все, чтобы стать достойной Филиппа. В школе прекрасной, цивилизованной и дорогой эта пара шагала через зеленые поля, и я шла за ними, глядя как солнце золотит их яркие дружелюбные головы, обращенные друг к другу. В левой руке Кэтрин держала книжку Бабеля. После ланча мы отправились в кино. Филипп выказывал всем видом, что идти в кино просто ради удовольствия недостойно интеллигентного человека, но он снисходит ради нас. Ради него мы выбрали более серьезный из двух фильмов, которые шли в городке: о добром священнике, который наставляет преступников в Нью-Йорке на путь истинный. Доброта священника однако не смогла предотвратить отправку одного из подопечных в газовую камеру. И мы с Филиппом ждали в темноте, когда Кэтрин перестанет плакать и сможет подставить лицо свету золотого вечера. Наконец она сказала: "По-моему, все это абсолютное скотство, я не могу больше думать об этом". А Филипп ответил: "Но мы должны думать об этом. Разве ты не понимаешь, потому что если мы не будем думать - это все так и будет продолжаться и продолжаться. Разве ты не понимаешь?" В поезде, по пути обратно в Лондон, книга Бабеля лежала перед ней открытой, но думала она о другом. "Филиппу ужасно повезло. Я бы тоже хотела ходить в эту школу. Ты заметила ту девочку, которая поздоровалась с ним в саду? Наверное они дружат. Я бы так хотела, чтобы моя мать позволила мне носить такие платья. Это несправедливо!" Она снова склонила голову над книгой, но почти сразу подняла ее. "Он писатель известный?" - "Он замечательный писатель, блистательный, один из самых лучших". "Почему?" - "Во-первых, потому что прост. Смотри, как мало у него слов и как сильны его рассказы". - "Я вижу. А ты с ним знакома? Он живет в Лондоне?" - "О нет, он умер". - "А-а. Тогда почему ты, я думала он жив, ты так о нем говорила..." - "Наверное не думала о нем как о мертвом". - "Когда он умер?" - "Он был убит, лет 20, думаю, назад". - "Двадцать? В ноябре мне будет 14" - заявила она так, как будто ей что-то угрожало и глядя с вызовом. "Убит ты сказала?" - "Да". - "Предполагаю, что тот, кто его убил испытал раскаяние, узнав, что убил известного писателя?" - "Я тоже так предполагаю". - "Он был старый?" - "Нет, еще довольно молодой". - "Значит это была трагедия?" - "Да, я так думаю". - "Какой здесь самый лучший рассказ? Ну по твоему мнению, самый-самый лучший?" Я выбрала рассказ "Мой первый гусь" - про убийство гуся. Она читала медленно, а я сидела, подавляя желание отобрать у нее книгу, защитить эту очаровательную девочку от Исаака Бабеля. Потом она сказала: "Я не все тут поняла. У него странная манера видеть вещи. Почему многие мужчины в сапогах должны быть похожими на девушек?" Она оттолкнула книгу: "По-моему, это все мерзость!" - "Но нужно понять, какая жизнь была у Бабеля. Еврей в России - уже довольно плохо. И все, что он видел, это была революция, гражданская война и ..." Я видела как слова отскакивают от чистого стекла ее яростного взгляда. И я сказала: "Знаешь, Кэтрин, может стоит вернуться к нему еще раз, через несколько лет, может быть тогда он тебе понравится?" Она сказала благодарно: "Может быть. В конце концов Филипп старше меня на два года, правда?" Через неделю я получила от Кэтрин письмо: "Большое спасибо за то, что ты взяла меня с собой к Филиппу. Это был самый замечательный день в моей жизни. Я исключительно тебе благодарна. Я думала о том священнике гангстеров - это был фильм, который продемонстрировал мне, и на этот счет у меня нет ни малейшего сомнения, что смертная казнь есть зло. И я никогда не забуду то, что поняла в тот день. Я много думала о том, что ты мне сказала про Исаака Бабеля - знаменитого русского новеллиста, и сейчас я понимаю, что намеренная простота его стиля именно это делает его, и на этот счет у меня нет ни малейшего сомнения, таким великим писателем, каким он является. И отныне в моих школьных сочинениях я пытаюсь подражать ему, чтобы научиться этой осознанной простоте, которая является единственной основой по-настоящему блистательного литературного стиля. С любовью, Кэтрин. Постскриптум: Сказал ли что-нибудь Филипп о празднике, который я устраиваю. Я писала, но он не ответил. Пожалуйста узнай, приедет ли он или он просто забыл ответить на мое письмо. Я надеюсь, что он приедет, потому что иногда я чувствую, что в противном случае умру. Пост-постскриптум: Пожалуйста не говори ему обо всем об этом, потому что я умру, если он узнает. С любовью, Кэтрин".
Сергей Юрьенен:
Выпуск, посвященный англоязычному короткому рассказу, завершает один из лучших современных писателей юга Соединенных Штатов Бэрри Ханна. Название - "Даже в Гренландии..."
"Я сидел за радаром, то есть, ничего не делая. Мы поднялись на 75 тысяч футов просто так для кайфа. Я думал, мы были еще в Мексике, на пути в Миромар, и кстати сказать, на истребителе Ф-14. Хотя все это неважно, после того как увидел кривую нашего шарика. В такой момент все становится абсолютно неважным. У нас уже было три утренних зари, наверное, это и называется прожить день не зря. И вдруг: "Джон, - сказал я - этот самолет горит?" - "Я об этом знаю" - сказал он. Джон был односложен и разражен поэтому. "Теме уже пришли в голову какие-то предсмертные мысли?" - "Ага. Пару мыслей уже попробовал, но как-то они меня не вдохновили. Не выражают они момента, стиля не нашел". - сказал Джон. "У тебя была фора - ты узнал про это раньше" - сказал я. "Ага. Я хотел тебя удивить, ошарашить. Все, что ты сказал бы, оказалось бы не на уровне. Я произнес бы нечто гениальное, а все что сказал бы ты, было бы хуже" - сказал он. "Но не вышло, - сказал я - правда?" - Он сказал: "Нет. Ничего такого я не нашел". Крылья стали наливаться красным, пожалуй можно назвать этот цвет красным. Это было зарево на темно-синем фоне, который был цветом мистического фламинго, очень космическим, как живая кровь, как бы что самолет истекал кровью. "Тебе хорошо было в Перу?" - спросил я. "Не особенно. - сказал Джон - Должен сказать тебе нечто - хорошего времени у меня не было уже долгое время. Что-то возникло между мной и хорошим временем после того как мне исполнилось 28 или около того. Я многое повидал, но знаешь, я совсем этого не видел, как будто это было уже видено кем-то. Не было свежести, чьи-то глаза все до этого стерли". - "Даже там, в Мириде?" - спросил я. "Даже там". - сказал Джон. "Даже в Тибете, где ты встретил свою жену, забравшуюся туда случайно красавицу-американку?" - спросил я. "Даже там" - сказал Джон. "Даже в Гренландии?" - спросил я. Джон сказал: "Да. Даже в Гренландии. Свежесть там есть, но не та - следы на снегу". "Может быть - сказал я - ты думаешь о Миссисипи, когда идет снег, а ты еще пацан, и ты встаешь первый и никого на снегу не было, никаких следов". "Заткнись!" - сказал Джон. "Что, мордобой устроим в момент смерти, еще и это добавим к горящему самолету?" - "Заткнись! Заткнись!" - закричал Джон. Джон был вне себя. "В чем дело?" - спросил я. Он не суетился с рукоятью управления или контрольными приборами. Может быть мы и горели, но собирались держать высоту, мы шли на высоте 50 тысяч футов, мы совсем не спешили к земле. "Так что, Джон?" - сказал я. Джон сказал: "Сукин ты сын, это был мой образ - снег в Миссисипи, а ты смешал его с говном!" Страницы с его наколенного планшета разлетелись по кабине, и я видел как его рука с карандашом в ней сердито билась вверх и вниз. "Это было мое, мое, сукин ты сын!" Листочки бумаги присосались к радару. "Ты понимаешь, о чем я?" Странички свисали сверху, а прямо над ними стояла большая луна. "Катапультируйся! Спасай шкуру!" - сказал Джон. Но я сказал: "А ты как же, Джон?" Джон сказал: "Я остаюсь. Только оставь мне этот образ, ладно?" - "Но ты же не сможешь" - сказал я. Но он смог. Мы с Селестой приходим на выжженное место на блондинистом песке, под одной из этих черных романтических и никому не нужных гор, милях в пяти от базы Миромар. Теперь я капитан в запасе. Но, откровенно говоря, меня немного трясет, когда я гоняю скайхок в Малибу и обратно. Селеста и я, оба на корточках, мы сидим на песке и ничего не говорим, глядя на выжженное место. Весь металл они убрали, и я не знаю, что Селеста говорит или думает, настолько я парализован и ушел в себя. Сижу и смотрю на триумф этого Джона, на проклятый его шедевр."