Автор Игорь Мартынов
См. также: Программы РС, посвященные 10-летию событий августа 91-го
"После 26-го, после 37-го, после 48-го,
После снова и снова,
После этого храпа ты мне больше не папа".
"В России всегда можно было убить человека
И вытереть руки о землю, траву и березу".
"Земля не круглая, не квадратная,
Она - как рюмочки в мужских руках.
Я словно капельки вина приятного
Дрожу на рюмочках, на ободках".
"Освобожденная страна, вздохнув, развалится на части.
Но кто-то соберет запчасти и вспомнит наши имена".
Сергей Юрьенен:
"Юбилейный реквием". "Поэты - защитники Белого дома" - так назывался первый "поверхбарьерный" выпуск "Экслибриса", который готовился в Москве и Мюнхене, тогда штаб-квартире Радио Свобода. В эфир передача вышла к первой годовщине победы. Одни победители были на десять лет моложе, другие просто были - живыми. Сегодня вы услышите эту передачу с поправками на время. Игорь Мартынов, Москва, 2001-й.
Игорь Мартынов:
Свободой первую десятку разменяв, в самый раз выдать реквием павшим, падшим, выпавшим и завязавшим поэтам. Поговорим на диалекте 91-го - на "арс-поэтика", на мертвом языке. Хотя бы в день победы по новому стилю мы можем позволить такое. Вкратце - жизнь удалась. Этот август в полном порядке, типичное время без слов, как в тональном наборе. По инерции встречный поток расчленяешь на лица, но своих больше нет. А когда-то у нас был другой, кустарный вожак, верхом на трофейном танке, с утра под брюквой, неразборчив и сбивчив, он не чурался междометий и нефильтрованных речей. Сквозной делириум, переходящий в поэтическую вольность, депо метафор, верх синегдх, несовершенный, короче, вид. Да и паства под стать была, стыдно вспомнить. Добирались до восстания на метро, как босяки. У ребят в рюкзаках не квантро, не кокс, только водка калужского злого разлива, да "Ява" - "явская". А за ремнем - ни "Моторолл", ни "Алкотели", то был, кстати, последний перелом истории, не оснащенный мобильной связью. Уходили из свежих жен, навек прощаясь. Всю ночь забегали в первые встречные квартиры, да, в общем-то, и в Белый дом набились только, чтобы чаще звонить домой. Новость приходила по цепочке, обрамляясь словцом и эпитетом, не точное по смыслу, зато внешними данными куда как хороша. Самый лучший телефон - испорченный. Каждый понимает исходное по-своему, чего в сумме получается приблизительно и радужно. А какая там аллегория, если чуть что, набрал сотовый: "Здравствуй, это я, живой". Или даже если нет уже, а все равно не остается маневра для фантазии, для неизвестного героя и без вести пропажи.
Сергей Юрьенен:
Нина Искренко, Владимир Вишневский, Владимир Друк, Игорь Иртеньев, Андрей Туркин - ведущие имена московской школы поэтов-иронистов. Несмотря на всю свою иронию, а, может быть, именно иронии благодаря, во время попытки государственного переворота 19-21-го августа поэты эти сошлись на баррикадах у Белого дома. Иронисты читают свои стихи и говорят о внутреннем опыте пограничной ситуации, лицом к лицу с танками, осадившими островок российской демократии. Первый в списке у Игоря Мартынова поэт Владимир Вишневский.
Игорь Мартынов:
Аккурат 19-го августа ему вернули из издательства "Гранки" - новые книжки с характерными цензурными выкидышами. Тогда смелый Вишневский изъял дискетку с набором книги, обернулся ею как флагом и в таком бронежилете впал в резестанс, но не в отчаяние. Он восхищался собственной кассандровской прозорливостью и цитировал свое.
Владимир Вишневский:
Мы на ошибках плохо учимся.
Да, да, спросите у народа,
Куда звонить, к примеру, в случае
Военного переворота?
Эти четыре строчки, не претендующие на что-то большое, я написал достаточно давно и напечатал в феврале этого года в "Независимой газете". И вдруг они обрели некий новый смысл, стали печально для меня актуальными и даже их перепечатали в одной послепутчевой листовке. Впрочем, как и эти стихи, написанные еще даже до Вильнюса: "Роняя ключ, прижав к груди буханки. Вот так войдешь домой, а дома - танки". Конечно, когда начались известные события, возникли какие-то стихи. Вот хочу прочитать из такого цикла, который назвал "Стихосложением на нервной почве или Стихи в первом чтении".
"Опасность попасть под обломок основ".
"Пугает падение качества снов".
"Во снах не прекрасная дама, не Блок, а Пуго - последний латышский стрелок".
Ну и поскольку все событие местами выглядело по-российски пародийно, у меня возникали такие нескладушки как бы. Например, такая: "Надо ж быть каким путчистом, негодяем, подлецом, чтобы вот так у президента телефоны отключать". Или такой вариант еще: "Не согласен - обнародуй, заяви через печать, но зачем у президента телефоны отключать?"
Игорь Мартынов:
Игорь Иртеньев - безусловный директор школы иронических поэтов. 19-го августа с рюкзаком за плечами над эскалатором в метро "Краснопресненская" деловито орал в телефон: "Да, как всегда у первого подъезда". Таким я его запомнил.
Игорь Иртеньев:
Кому-то эта фраза покажется пошла,
Но молодость как фаза развития прошла.
Беспечные подруги давно минувших дней
Уже не столь упруги, чтоб не сказать сильней.
А те, кто им на смену успели подрасти,
Такую ломят цену, что - Господи, прости.
Еще одно стихотворение, посвящается оно Василию Белову, правда, другому, моему приятелю, он - офтальмолог по специальности.
Нам тайный умысел неведом того, в чьих пальцах жизни нить
Однажды мы пошли с соседом на хутор бабочек ловить.
Среди занятий мне знакомых (а им давно потерян счет)
Пожалуй, ловля насекомых сильней других меня влечет.
Итак, мы вышли спозаранок, чтобы избежать ненужных встреч
И шаловливых хуторянок нескромных взоров не привлечь.
Ступая плавно, друг за другом, держа сачки наперевес,
Мы шли цветущим майским лугом, под голубым шатром небес.
Была весна (конец цитаты), ручей поблизости звенел,
На ветках пели демократы, повсюду Травкин зеленел.
Вдруг из кустов раздался выстрел, и мой сосед, взмахнув сачком,
Вначале резко ход убыстрил, но вслед за тем - упал ничком.
Как написала бы про это газета "Красная звезда":
Кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда.
Пробила вражеская пуля навылет сердце в трех местах.
Но кто же, кто же, карауля соседа, прятался в кустах?
Кто смерти был его причиной, чей палец потянул курок,
Под чьей, товарищи, личиной скрывался беспощадный рок?
Где тот неведомый компьютер, чей воле слепо подчинясь,
Пошли с соседом мы на хутор в тот страшный день и страшный час?
Смешны подобные вопросы, когда, сокрытые в тени,
Вращают тайные колеса, шуршат зловещие ремни.
И мы, что - бабочки, что - мушки, что - человеки, что - грибы
Всего лишь жалкие игрушки в руках безжалостной судьбы.
"Баллада о гордом рыцаре"
За высоким за забором
Гордый рыцарь в замке жил.
Он на все вокруг с прибором
Без разбора положил.
Не кормил казну налогом,
На турнирах не блистал.
И однажды перед Богом
Раньше времени предстал.
И промолвил Вседержитель,
Смерив взглядом гордеца:
С чем явился ты в обитель вездесущего Отца?
Есть каналы, по которым
До меня дошел сигнал,
Что ты клал на все с прибором.
Отвечает рыцарь: Клал!
Клал на ханжеский декорум,
На ублюдочную власть,
И ad finem seculorum
Собираюсь дальше класть.
Сохранить рассудок можно
В этой жизни только так.
Бренна плоть, искусство ложно,
Страсть продажна, мир - бардак.
Непривыкший к долгим спорам,
Бог вздохнул: ну что ж, иди.
Хочешь класть на все с прибором?
Что ж поделаешь? Клади.
Отпускаю, дерзкий сыне,
Я тебе гордыни грех.
С чистой совестью отныне
Можешь класть на все и всех.
И на сем визит свой к Богу
Гордый рыцарь завершил.
И в обратную дорогу,
Помолившись, поспешил.
И в земной своей юдоли,
До седых дожив годов,
Исполнял он Божью волю,
Не жалеючи трудов.
Игорь Мартынов:
А тем временем Нина Искренко, вышеупомянутая "хозяюшка русского авангарда", отпаивала ополченцев кофеем из термоса.
Нина Искренко:
Я там провела на самом деле не три, а две ночи, первую и третью. Первую ночь - у первого подъезда вместе с Игорем Иртеньевым, вместе с Друком, Борей Гуреевым, со своим братом и со своим мужем. Я уже не могла выйти, нас отрезали, по половому признаку. Прорываться через эти кордоны я не в состоянии была, это не тот героизм. Узкая щель в баррикадах, стоит амбал здоровый, молодой, с российским флагом, прорывается старуха с кошелкой, на него кричит, с кулаками бросается. Начинается потасовка в узком проходе, с какими-то прутьями железными. Второй почтенный гражданин говорит: "Что вы делаете? Вы же ей голову пробьете". Действительно - он ей чуть не пробил. Потому что он так защищал ее от этих баррикад. И в этом момент, когда гражданин его отвлек, она вдруг прорвалась, как крыса Лариска, быстро-быстро с этой кошелочкой пробежала на тонких ножках и смешалась с толпой. Я когда на это смотрела, я поняла, что я совершенно не готова к таким эмоциям. Странно представлять себя в роли защитницы Белого дома или чего-то еще, поскольку бдение было результатом инстинкта самосохранения. Когда начинается наводнение, и остаются несколько ориентиров, какой-то остров, ты инстинктивно устремляешь туда, цепляешься за землю зубами, ногтями, и только остается уповать на волю Господа Бога, что вода не поднимется выше того уровня, чтобы не снести его целиком.
Дорогая, разденься до пояса,
Отклони кружева, алый шелк и парчу.
Давай покажем Егор Кузьмичу,
В чем залог оптимизма советского общества,
В чем его неистребимые преимущества?
Правильно - в доверии лечащему врачу.
Дорогая, поставь ноги чуть шире плеч,
И двигай корпусом в сторону Уренгоя.
Эта поза вызывает желание создать композицию
Типа Адам и Гея, пытающие друг друга в лунную ночь,
Но пытающиеся друг друга постичь.
Дорогая, попробуй лечь на трамвайные рельсы,
Уходящие за горизонт.
Дорогая, ты лежишь,
Абсолютной выразительностью достигая,
Словно черный квадрат или платок,
Отпугивающий стаю стервятников.
Мы, к сожалению, не можем
Ждать милостыню от сокорытников.
Мы и не ждем ее, к счастью, мы ждем трамвая.
Следующее стихотворение называется "Гостья", посвящается моему мужу.
Приходит пьяный Дед Мороз
И говорит: прости.
Чего пришел, за что прости?
Ну ладно, говорю, прости тогда меня и ты.
Приходит белый, как сырок,
Отряхивает снег и ничего не говорит,
Но, чувствую - убьет.
Ну что ж, помолчим,
Приходит шумный Бегемот, валяет дурака,
Кладет за шиворот жука,
Потом бежит без задних ног,
И тапочки слетают с задних ног.
Приходит умный Чемодан,
Садится и блестит.
Проходит час, он все блестит.
Сижу и думаю: отдам, а может - не отдам.
Приходит просто черт-те что,
Сквозняк, из носа - кровь,
В зобу дыханье: где ты был?
Показывает - там.
Смотрю - там черт-те что.
Опять звонок.
Вскипает чайник.
Иду к плите, потом к дверям.
Смотрю в глазок - темно. Кто там?
Он отвечает - Чайник.
Я открываю - Танк.
"Из Петрония".
Что-то ужасное льет из пакета,
Дева прекрасная с сыром в руке
Смотрит потупленно, как напрягаясь к прыжку.
Мраморный кот караулит в кустах голубиное стадо.
Мраморный лев караулит у портика стадо эстетов.
Дева прекрасная с тазом округлым потупленно жаждет.
Пьяный философ, пытаясь нашарить под тогой,
Промазывает уже трижды.
Тучная жаба, погано дыша еле, тащит бурдюк,
Изнемогший от родов и ядов.
Мальчик кудрявый, кормя на лету голубей из рогатки,
Звонко смеется, пока не уступит в потемках сатиру.
Дева прекрасная вдаль понесет свою полную бремени тару.
Пьяный философ все шарит под тогой,
Не в силах осмыслить дурацкой Приаповой шутки.
Шатким ступеням не вынести жадности всех содроганий,
Всех резонансных явлений в пружинно-заряженном теле
Так разрывает скалу развалившихся недр клокотанье,
Если, конечно, не лупит по ней молотком
Какой-никакой, до предела отвязанный гений
Гибельный знак привлекает ворон и натурщиц.
Дева прекрасная сыром смутилась тугим и вспотевшим.
Что-то ужасное льет на траву молодой жизнелюбец
Нежные тонкие руки свои на себя наложивший.
В России всегда можно было стрельнуть сигарету
Спросить самогону у хуем исписанной двери
Нарвать георгинов на клумбе, слетать на субботу
С товарищем детства к веселому Черному морю.
Знакомясь на улице, дело докончить в сортире.
В натуре всегда тут была широта до избытка,
К задам и грудям ощутима любовь до зарезу.
Любовь - не игра,
Как начертано мелом в глубинах шестого подъезда.
В России всегда можно было убить человека
И вытереть руки о землю, траву и березу.
Всегда человека дубасила странноприимная совесть,
Начатки плодов присуждавшая в жертву родному народу.
В стране, которой все ангелы, видно, давно отвернулись,
А все трубочисты ушли с головою в работу.
В России всегда можно было легко и свободно
Пред тем, как свихнуться, пойти и стрельнуть сигарету.
Игорь Мартынов:
Свободой первую десятку разменяв, самый раз выдать реквием павшим, падшим, выпавшим и завязавшим поэтам. Поговорим на диалекте 91-го - на арс-поэтика, на мертвом языке. Хотя бы в день победы по новому стилю мы можем позволить такое. Вкратце - жизнь удалась. Этот август - в полном порядке, типичное время без слов, как в тональном наборе. По инерции встречный поток расчленяешь на лица, но своих больше нет. Прощай аналоговая, доморощенная эра, настал предводитель в партикулярном. Он после утренней пробежки хоть куда - хоть за штурвал, хоть за рычаг эрегированного Т-78. Знает, знает на что жать во имя кучности с прицельностью. Прямая речь его не допускает разночтений, как циркуляр или инструкциях китайских, сызнова братских гирляндах, где сказано: только для использования в помещении или снаружи. Теперь всякий мало-мальский губернатор, разбуди его в полночь за полночь, без отсебятины разъяснит тебе происхождение жизни на земле и какая ей нашлась надежная опора, а именно - властная вертикаль. До 2038-го все цели разобраны, ходы записаны и разве, что касается удоев коз, возможно колебание плюс-минус сотая процента. Но это спишем на божественный фактор, все-таки и у него должна быть своя закрепленная ниша, чтобы не носило фактор куда попало. Так что, прощай, Антонина Петровна, неспетая песня моя, задрысни в тюбик, там прохладно. Поэтический беспорядок отменен генеральной уборкой. За езду в незнаемое наложим штраф до ста, как минимум, окладов. Не спрашивай, что ты сделал для родины, лучше проси, чтобы она тебе чего-нибудь не сделала. Выражайся при этом четко, распознаватель устной речи декодирует и передаст запрос по системному адресу. Пора таким образом во имя нашего же блага сужать словарь и выковыривать поэтов. Они и сами, отрабатывая никчемность, довольно бойко уходят в мир иной и сопредельные сферы, как то - на фондовые биржи, в маклерские конторы, под ключ. Уже из той десятилетней давности плеяды не осталось Нины Искренко, хозяюшки русского авангарда, ушедшей после химиотерапии. Три года назад в районном морге был с трудом опознан Андрей Туркин, при неразумных обстоятельствах выпавший на лед из высокого этажа. Земля для Туркина оказалась не круглая, не квадратная, она оказалась совершенно плоская. Нет, хуже того - плоскодонкой. И где-то об эту же пору ушел из Москвы за океан друг Владимир Друк, чтобы завязать в Нью-Йорке с игрой в слова, а делать дело дельное. Получается, из той когорты только Владимир Вишневский исправно выдает продукцию как автомат с газированной водой; кому - чистую минералку, кому - с сиропом за три копейки. Это - все, что осталось от клуба "Поэзия", от метафорической школы баррикадных времен. Федерация более не нуждается в метафоре, ей достаточно себя. Сравнения отброшены, да и с чем сравнить такое. Согласно последнему инструктажу, здесь - снова лучший из миров. Когда в России кончатся поэты, все остальное к этому приложится. Сойдутся дебет с кредитом и шито с крытом, везде повесят правильные знаки, и жить мы будем долго, как ламы, с антабусом в крови, с большим мажором в чреслах и перестанем в космос запускать собак и пить в подъездах "Огуречный" лосьон и чикать по запястьям бритвенным прибором. Само собою все притрется, утрамбуется, когда в России кончатся поэты - недоброкачественные клетки в нутре народа, пятая колонна, группа риска. Они не смогут больше мучить граждан, сбивать наш шаткий выбор на беспросветное "ту би, ор нот ту би". Сомненья прочь - вам ясно сказано на каждом фонарном столбе: "Верной дорогой идете, товарищи. Друм линкс, товарищи, цвай-драй". Другой участник памятных сражений - Андрей Туркин - ставил перед собой совсем уж меркантильные задачи. Сначала я даже сомневался - а надо ли дозволять Туркину так себя оговаривать, возводить на себя такую напраслину? А потом вспомнил, что меня в те яростные революционные времена встрепенуло как раз то же самое, что и Туркина.
Андрей Туркин:
Самое интересное: я, конечно, наблюдал за собой как за животным. За млекопитающим, но - животным. И выяснил вот какую вещь: мне совершенно насрать, кто будет у власти, лишь бы меня не трогали. Вот это я выяснил очень четко. И, однако, когда дело касается лично меня, тут уже мне приходится как-то бороться за что-то, выходить на улицу. Почему же я все-таки пошел? Потому что я четко увидел в этом заявлении знаменитом, что меня под конвоем погонят в поля копать картошку. И это, конечно, меня очень сильно задело, потому что даже на дачу я езжу с таким трудом, а тут просто - на какие-то поля, копать какую-то картошку, да под ружьем. Ну уж нет, подумал я. И поэтому пошел бастовать и выступать.
Где вчера горела звездка, ныне - черная нора.
Ветер треплет за прическу горного барана.
Благодатно жизнь на воле в виде ветра, в виде почвы.
Вон крестьянина пороли, вон крестьянку порчили.
Так и жил бы, угождая всякой тварце Божьей.
Человечку урожаем, червячишкой рыбе, может быть.
Искать и находить ей рот и долго целовать искомое.
Не шевельнется мой эрот, обезоруженный истомою.
И целовать ей просто так, избегнув страстного движенья,
Бежав ответа, только в знак стыда, любви и уваженья.
Вот у меня когда-то было написано стихотворение, потом из него получилась песня, и я бы очень хотел, чтобы когда-нибудь Рубашкин услышал про то, что есть такая песня, вдохновился и спел ее.
Сидят два мальчика, красивых мальчика,
У них пирожные, у них вино.
Ах, сердце, девочки, забеспокоилось
И на уме ее теперь одно:
Земля не круглая, не квадратная,
Она - как рюмочки в мужских руках.
Я словно капельки вина приятного
Дрожу на рюмочках, на ободках.
Мальчишки скушали бисквиты с грушами,
Доели каперсы и выпили вино,
Схватили девицу, срубили деревце
А на уме ее теперь одно:
Земля не круглая, не квадратная,
Она - как рюмочки в мужских руках.
Я, словно капельки вина приятного
Дрожу на рюмочках, на ободках.
О, как мне дорог центр города,
Где Долгорукого рука
Как будто ищет Маркса бороду
Но не найдет ее,
Пока за ним следят глаза Дзержинского,
Дома пронзая, как врага.
И тщетно ищет исполинского коня
Послать к его ногам.
Что-то сверкнуло над нами, что-то сверкнуло.
Чему б это быть?
С острым концом и двумя сторонами,
Что-то сверкнуло - и нет его. Ить.
Игорь Мартынов:
Пожалуй, это самое "ить" Андрея Туркина есть наиболее точное отражение хунты-трехдневки в русском языке. Впрочем, еще одно волшебное слово отыскал Владимир Друк. Словечко это трехбуквенное вы позже угадаете, а про Владимира Друка скажу, что в те дни он чисто выбривался, одевался во все свежее, но все равно не смог без осадка раствориться в героике.
Владимир Друк:
Что приводило людей - я не знаю. Хотя в этот момент это было какое-то место встречи. Потому что встречались люди, которые давно не виделись, масса друзей была, особенно когда рассветало, и народ начинал как-то двигаться, посты были не такие уже непроходимые. Была масса друзей, знакомых, все встречались, целовались, обнимались. Мне, кстати, подарили три книжки мои друзья, которые успели их до путча выпустить. Видимо, многими руководило вот это стремление быть вместе сейчас, какое-то одиночество, боязнь одиночества в этот момент. Но для меня это была довольно бытовая и прозаическая история, где постоянно раздражали мокрые ноги, желание хоть что-то перекусить, дефицит сигарет в кармане. Вообще мне не нравится, как сейчас в газетах, на телевидении вокруг этого раздувается пафос массового героизма, каких-то подвигов, люди требуют каких-то наград или, наоборот - говорят, что ему могут быть вручены какие-то награды или благодарности и так далее. В общем, это, конечно, полная чепуха. Не надо из этого делать спектакля, не надо из этого делать цирк. По-моему, надо быть попроще немножко. Самое главное для меня, как и для многих людей, это то, что в эти три дня что-то изменилось в нашем духовном сознании. Вот что-то со всеми нами произошло, мы стали снова общаться друг с другом, стали снова писать, хотя, я знаю, что многие мои друзья - да и я сам - давненько ничего не писали, как-то все это гнило. Мы стали общаться, мы стали перезваниваться, у меня просто не замолкает телефон в последнее время.
Маленькая считалочка для больших генералов:
Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один - пук.
Памятники.
Калмык забыл, что он калмык,
Еврей забыл, что он еврей,
Читатель ждет уж рифмы розы,
Ну - на, возьми ее скорей.
Здесь Сталин очень честно правил,
Пока не в шутку занемог.
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
И Брежнев очень честно правил,
Пока не в шутку занемог.
Он уважать себя не мог
И лучше выдумать заставил.
И я не знаю про Хрущева
И я не знаю про других,
Кто памятник себе хотел бы,
А ведь могли, чего, еще бы.
Здесь Карабах, здесь леший бродит
И на ветвях сидит шиит.
Пойдет направо - не уходит,
Налево - тоже.
Шиит - антишиит, сунит - антисунит,
Семит - антисемит, калмык - антикалмык,
Бисквит - антибисквит. Электролит.
Пускай им общим памятником будет
Построенный в боях развитой.
О, этот театр дружбы народов, где все мы актеры.
Орлята.
После белого мая, после черного горя,
После вечного рая, после вечного боя,
После этого храпа ты мне больше не папа.
После 26-го, после 37-го, после 48-го,
После снова и снова,
После этого храпа ты мне больше не папа.
После этого сына, после этого храма,
После этого срама, ты мне больше не мама.
От афганского шаха до афганского мата,
От понта пилота до понта Пилата,
После этого лома, после этого стрема,
После этого страха, после этого краха
Пусть приходит генетики, а потом кибернетики,
А потом биофизики, а потом биохимики,
Забирают лопатой, да уходят на фронт.
А у нашей палаты золотой генофонд.
Текст, написанный в день работы первого Съезда народных депутатов:
В масштабе женщин и мужчин,
В года обыкновенных бедствий
Мы поджигатели причин
И легкая добыча следствий.
Покуда следствие идет
И снайперы сидят на крышах,
Не делай вид, что ты не слышишь,
Не делай вид, что ты Бетховен,
Не делай вид, что все пройдет.
Еще в полях гуляет страх,
А в чаще зреют террористы
Они вообще-то пацифисты,
Но с бомбометами в руках.
Они сперва ушли в народ,
А после вышли из народа.
У входа в рай табличка "вход"
И запах сероводорода.
Мы провокаторы любви
И гинекологи свободы.
Еще умоются в крови
Освобожденные народы.
Еще не все разрешено,
Еще не все запрещено,
И в эту щелку как в кино
Влезает каждое говно.
Мысль изреченная есть кровь,
Запекшаяся в штамп Гослита.
Не проповедуйте ее в года иммунодефицита.
Раз не дано предугадать,
Чем наше слово отзовется,
То пусть оно пока заткнется
И это будет благодать.
Освобожденная страна, вздохнув,
Развалится на части,
Но кто-то соберет запчасти
И вспомнит наши имена.
Игорь Мартынов:
Но вот как раз сейчас бы, как раз после уверенного, после провидческого Владимира Друка, надо бы суммировать все вышесказанное, извлечь какую-нибудь мораль. Но мораль бывает, когда хоть что-нибудь ясно. А тут, я же говорю, литературный турнир, Моцарт и Сальери. Стало быть, вечная безвыигрышная тяжба таланта и бездарности. И никакие белые, и никакие красные, и никакие желтые дома тут ни при чем. Просто сегодня в фаворе вроде бы талант, а что завтра будет - Бог весть. Поэтому единственное, что могу присоветовать, запишите на всякий случай адресок - как всегда, на площади Восстания на станции "Баррикадной" у первого подъезда.
Сергей Юрьенен:
Передача, напоминаю, вышла в эфир впервые к первой годовщине победы. То был первый совместный радиопроект Москвы и Мюнхена. Из Мюнхена в Москву специально вылетел помощник президента Радио Свобода/ Радио Свободная Европа Руслан Гелисханов писать поэтов. При переезде Радио Свобода в Прагу оригинал передачи был утрачен. Запись, за несовершенство которой мы сейчас с Русланом Гелисхановым приносим извинения, сохранилась в копии, переписанной с копии. Сохранилась - чудом, если вспомнить эпоху той ранней звукозаписи. Вместо послесловия к юбилейному "Реквиему" - Игорь Мартынов, Москва, 2001-й.
Игорь Мартынов:
Эти первые кустарные проекты - эпоха ранней звукозаписи. На что фиксировались голоса в 91-м августе? На карманный "мейд ин Чайна" диктофон. На (ввиду дефицита) пользованную кассету, поверх интервью с Кагановичем, возможно, последним. И трудно сказать, исходя из новых веяний, что теперь престижней - затертый Лазарь или поэты сверху. Но если вслушаться, из-под Иртеньева проступит сын Моисея, роящий метро. Главная проблема - убедить чтецов-декламаторов не налегать на "п", на "с", да и на все другие звуки. Напор непоправимо искажает уровень, с такой "некондицией" кто же пустит в эфир? Микрофон ближе десяти сантиметров не подноси - говорю я Нине Искренко. Но кто бы из нас мерил в ту баснословную пору, что такое - десять сантиметров? Это теперь молодежь рождается сразу со вшитым счетчиком, а тогда приходилось и запись, и многое прочее делать на ощупь, на глаз. И когда растранжирен редакционный ящик, запевает Туркин, как спел бы подорвавшийся сапер. Тара ходит ходуном, сбегаются окрестные машинистки в пергидроле, "рекорд" нажат, впереди уйма пленки и времени. Да что там - мы уже в прямом эфире. Ночь полна адресов, до утреннего гимна еще успеем пошалить и отчебучить. Другая проблема - на такой технике совсем нельзя монтировать стыки, поэтому стихи пишутся без дублей, как читалось бы сразу. Да как им и положено читаться - с обильными дефектами дикции, на стремглав садящихся щелочных батарейках "Салют", с трудом перекрывая Кагановича. Кто же знал, что повтора не будет, чище не запишется, уровень так и зашкалит навечно. Теперь и батареек алкалиновых навалом, и чистых, ненадеванных кассет, и цифровая техника в любой подсобке. Все готово к записи, да только нечего писать - слов нет.