Иван Толстой:
Гость "Поверх барьеров" - директор музея Марины Цветаевой в подмосковном Болшево Зоя Атрохина.
Зоя Николаевна, Болшево, где Цветаева поселилась, вернувшись из эмиграции в конце 30-х годов, это ведь не так далеко от Москвы?
Зоя Атрохина:
Это совсем не далеко. Это буквально 25 минут езды на электричке. Вообще-то, это город Королев. Если кто знал и слышал. Это город космоса. Город сам по себе интересный, очень было много интересных людей, в том числе и Марина Ивановна Цветаева.
Иван Толстой:
Я почему спросил, далеко ли: я сам не москвич, я - петербуржец, но знаете, есть такое психологическое препятствие. Вот, если нужно куда-то ехать, то это уже считается далеко. А все-таки, много ли у вас туристов, посетителей?
Зоя Атрохина:
Посетителей, конечно, много, было много, скажем так, потому что в данный момент музей закрыт на реконструкцию. Мы временно переехали с экспозицией в другое помещение, и музей ждет большая реконструкция и освобождение всего дома. Тогда это будет комплекс Цветаевский - музей, плюс, мы шире планируем, что это будет музей жертв политических репрессий русской интеллигенции. В этом доме жила семья Клепининых, которая была также подвергнута репрессиям. И вокруг там тоже много домов, которые тоже станут нашими экспонатами, историями. Это будет наш дом.
Иван Толстой:
Тем самым, цветаевская тема будет немножко размываться, цветаевско-эфроновская тема, если вы говорите: интеллигенция, жертвы политических репрессий. Жертвами, как известно, были и те, кто оставались в Советском Союзе, и совершенно специфическая категория жертв - это возвращенцы. Как вы удержитесь в каких-то рамках?
Зоя Атрохина:
Рамки - именно возвращенцы. В этом доме жила семья Клепининых. Клепинины, которые и в Париже были знакомы с семьей Эфрона и Цветаевой и которые вернулись вместе. И целая цепочка тянется людей, которые были связаны с этим домом. Поэтому мы немножечко шире. Да, там комната Сергея Яковлевича, комната Марины, Алина комната, мемориальная мебель осталась. Очень много. Наверное, мы из всех мемориальных музеев обладаем самым большим количеством предметов, вещей и архивом, которые связаны с этим домом, поэтому мы хотели, чтобы это было шире, чем музей Цветаевой.
Иван Толстой:
Но вот цветаевский, эфроновский пример - это пример того случая репрессий, когда сами репрессированные находились в двусмысленном положении. Скажите, много ли вопросов по позиции Сергея Яковлевича Эфрона у туристов? И как они для себя разрешают эту двусмысленность, с ним связанную?
Зоя Атрохина:
В общем-то, теперь уже в России не секрет... Раньше это была закрытая тема, а теперь уже говорят, теперь уже понимают. И, если следить за публикациями и за изданиями, то уже по публикациям, по письмам, видно, что когда они вернулись в Россию, они уже понимали, куда они влипли, что это за история. И они уже понимали, что надо идти до конца. И, как мне кажется, и не только мне кажется, те, кто занимаются этой темой, они видели, что так или иначе эта машина затягивала и потом зажала. Конечно, бывают вопросы, что сам он работал на эту систему. И публикации, и письма, и то, о чем писала Марина Ивановна, прослеживается, что Сергей Яковлевич понимал, что зря было все это сделано. Хотя, по первым письмам, по истории возвращения в Россию, было видно, что Сергей Яковлевич как-то искренне в это поверил, как и многие другие, как и семья Клепининых.
Иван Толстой:
В этом моем вопросе было, конечно, две плоскости. Надо сказать, что вы ответили в одной плоскости, о том, как относился к этому Сергей Яковлевич Эфрон. Да, действительно, те документы, которые я читал в газетах, журналах и книгах показывают, что он понимал, более ли менее, во что он ввязывается, или, по крайней мере, он уже это понимал, вернувшись в Советский Союз. И все-таки, я хочу вернуться к другой плоскости своего вопроса. К тому, что понимают, и как понимают посетители. Насколько российский турист хочет разжевать эту тему и поставить акценты какие-то здесь. Ведь история настолько связана с моралью, с этикой человеческого поведения, настолько это вопросы противоречивые... Сам турист пытается замолчать какие-то обстоятельства, или есть такие, которые хотят: вот одежку снимай и все показывай?
Зоя Атрохина:
Да, конечно есть. И очень часто говорят, что именно Сергей Яковлевич погубил Марину Ивановну. Но, вы знаете, к Цветаевой приходит определенная публика. Редко бывает, кто приходит случайный, кто заехал или попал в группу. Бывают, конечно, такие вопросы, как же так: сначала Белая гвардия, потом Красной России служил, а потом опять вроде как раскаялся. Задают вопрос такой: а не игра ли это была? Мы Сергея Яковлевича так же любим, как и Марину Ивановну, прежде всего, потому, что те люди, которые в нашем доме и музее работают, вот Софья Николаевна Клепинина, год назад ушедшая из жизни, она помнит хорошо Сергея Яковлевича и рассказывала, какой это был удивительный человек. Она говорила, что Сергей Яковлевич был настолько очаровательный человек, что вот Марину Ивановну я не любила, а Сергея Яковлевича любили все. Интеллигентный, эрудированный, образованный. С ним было одно удовольствие. Когда Сергей Яковлевич возвращался из Москвы, мы все кидались толпой, кричали: "Сережа идет!". И, несмотря на то, что он уже был в морально подавленном состоянии, он отбрасывал все в сторону, играл с детьми, как она говорила. Да вопросы есть, и бывают, и будут. И часто и Марину Ивановну в чем-то подозревают, что она что-то знала, и все скрывала и подыгрывала ему. Но не так много таких посетителей. В основном, конечно, приходят за творчеством Цветаевой, а все, кто любит Цветаеву, воспринимают и Сергея, и Алю. Хотя, когда музей только открылся, их гораздо больше этих вопросов было. Поэтому, как нам кажется, мы работаем не зря. Что было, мы стараемся говорить, и не просто говорить, а документы и письма, и что-то, чем музей обладает, мы стараемся рассказывать, как есть.
Иван Толстой:
В одном из номеров "Литературной Газеты" опубликовано сообщение о том, что найден некий фильм, в котором снимался Сергей Эфрон. Вы не могли бы об этом рассказать поподробнее?
Зоя Атрохина:
Да, и с удовольствием. Потому, что я, когда это смотрела, я даже радовалась. И думала: видел ли еще кто-нибудь? Потому что у нас в музее много подлинных фотографий, которые мы сумели в свое время приобрести. Коктебельский период, об этом пишут в "Литературке", он очень узнаваем и очень похож. На 5-м фестивале архивного кино, который был организован Госфильмом, состоялся первый в России публичный показ немого французского фильма. А фильм назывался "Мадонна спальных вагонов", в котором, как статист, выступал Сергей Яковлевич Эфрон. Крошечная роль у него была. Вот этот фестиваль, который проходил в Москве, до этого, в конце прошлого года, он проходил в Болонье. И никто не заметил эту сенсацию, потому что это интересовало только россиян. В фильме речь шла о бульварном романе французского беллетриста Мориса де Кобра, о котором, не скрывая ехидства, вспоминал Эйзенштейн. Он говорил, что сам автор - это мадонна спальных вагонов. Но, тем не менее, особый интерес это вызвать и не могло, нас в этом заинтересовал единственный сюжет, в котором Сергей Яковлевич играл. В течение 12 секунд на экране было лицо статиста Сергея Эфрона. Ошибиться было совершенно исключено, лицо, столь знакомое по коктебельским и московским фотографиям 10-го года. "Его лицо подобно шпаге", - как помните, Марина Ивановна писала.
Иван Толстой:
Зоя Николаевна, а вы были готовы к тому, что появится его лицо?
Зоя Атрохина:
Нет. Какая-то российская программа показывала, теперь задача получить эти кадры. И совершенно это было не связано с Цветаевой и Эфроном. Это было совершенно неожиданно. Вот если перечесть письма Анны Тесковой от 20 октября 1927 года, где Цветаева пишет именно о той работе, которую делал Сергей Яковлевич. Она пишет, что с полшестого утра до семи-восьми вечера игра в кинематографе для Сергея Яковлевича была каторжной работой, потому, что платили 40 франков в день, из которых 5 уходило на дорогу, 7 на еду. Итого, всего было 28 франков заработка. И она писала о том, что если 2 раза в неделю у него удавалась вот эта работа, то это было очень даже хорошо. Надо сказать, что Сергей Яковлевич в своей единственной работе сумел сыграть не столько нищету парижской эмиграции, сколько он сыграл собственную судьбу. Предвосхитил, что ровно через 14 лет он будет расстрелян в казематах Лубянки в 1941 году.
Иван Толстой:
Простите, а почему он предвосхитил это?
Зоя Атрохина:
Вы помните, как Марина Ивановна мистически относилась ко всему. Так получилось, что Сергей Яковлевич, играя там эту роль, потом ее повторил в жизни.
Иван Толстой:
А какую же роль он играл?
Зоя Атрохина:
Заключенного, которого должны были расстрелять. Ферганская тюрьма, и вот там его уводят на расстрел.
Иван Толстой:
Убедительно сыграл?
Зоя Атрохина:
Очень. Очень. Хочется верить, что Марина Ивановна видела эту его работу. 28 апреля 1928 года был этот фильм показан в прокате. Может быть, и это предопределило Маринино метание - возвращаться или не возвращаться на Родину. Не было у нее большого желания возвращаться на так называемую, столь любимую и такую страшную родину. Может, у нее встали перед глазами те 12 секунд, которые Сергей Яковлевич сыграл. То, что она видела, то, что она предугадывала, ей казалось, что это должно обязательно сбыться.
Иван Толстой:
Зоя Николаевна, расскажите, пожалуйста, о том, какой издательской деятельностью занят ваш музей. Постоянно видишь в выходных данных "Дом-музей Марины Цветаевой Болшево".
Зоя Атрохина:
Да, это была одна из наших больших, хороших работ. Сейчас, к сожалению, из-за финансов дело у нас приостановилось. Но есть у нас что издавать: и готовые рукописи, и много наработок, и архив большой. Но, к сожалению, пока мы не можем себе позволить из-за финансовых трудностей. К тому же, впереди такая большая работа по реставрации, по освобождению дома. Но, тем не менее, музеем и при участии музея уже издано 12 книг. Причем, мы очень гордимся нашими первыми изданиями, которые были изданы впервые - это письма к дочери, письма сына Георгия Эфрона, письма к Анатолию Штейгеру. Какие-то издания были при нашем участии, мы помогали, а что-то было сделано нами. И вот последняя уже работа "Переводы Ариадны Эфрон", которые тоже впервые изданы. Мы помогаем тоже, и финансово проплачивал наш комитет по культуре. Вот в этом плане музею есть, чем гордиться.
Иван Толстой:
Кстати, об издательской деятельности Болшевского музея. Казалось бы, дело академическое, интересное специалистам: Марина Цветаева "Письма к дочери", Марина Цветаева "Письма Анатолию Штейгеру". Но, вот томик Георгия Эфрона, цветаевского сына, Мура. Поразительные по уму и проницательности письма и записи. Исключительно современные, наблюдательные, психологичные. Небольшой отрывок из "ташкентских зарисовок" Георгия Эфрона:
"Интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, животному страху перед действительностью. Огромное большинство вешает носы при ухудшении военного положения. Все они вскормлены советской властью, все они от нее получают деньги. Без нее они почти наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись и их, все боятся за себя. В случае поражения, что будет в Узбекистане? Все говорят, что начнется резня. Резать будут узбеки, резать будут русских и евреев. Любопытно отношение интеллигенции к англосаксонским странам. С одной стороны, все говорят о предательстве Англии, наживе Америки, исконной вражде этих стран по отношению к СССР. Говорят о загребании жара, политике невмешательства Гессе, капитализме. С другой стороны, наличествует симпатия к этим странам, ибо кто после войны будет "нас" снабжать продовольствием, кто будет помогать восстанавливать промышленность? Никому из них не хочется новых пятилеток. Одни мы восстановимся только через 50 лет. Все мечтают о сгущеном молоке, американском шоколаде, ширпотребе и не только об этом. Многие фрондеры мечтают о том, что Англия и США сумеют сделать наш строй более гибким и либеральным. Будет новый НЭП, увеличится свобода слова и печати и так далее. В интеллигентах борется сознание, что союзники слишком много говорят и слишком мало делают, и желание попользоваться в будущем благами, исходящими от этих же союзников. Из разговоров явствует, что жалеют не о Днепрогэсе и майкопской нефти, а о санаториях в Кисловодске и дачах. Им бы очень хотелось, чтобы союзники разбили немцев, восстановили границы СССР, а потом завалили продуктами, восстановили промышленность и немного смягчили систему. И когда оказывается, что все-таки союзники не благотворительное учреждение, когда союзники медлят ли, мало бомбят ли, то начинается возмущение, разговоры о предательстве. Это очень любопытно".
Иван Толстой:
Расширение музейной территории, оно приведет и к расширению и издательской концепции?
Зоя Атрохина:
Мы очень надеемся, потому, что музей занимал третью часть дома, где были комнаты Марины Ивановны, Сергея Яковлевича, Алина комната. Общая гостиная, общая кухня еще заняты. Там надо выселить четыре семьи, и мы планируем, что это будет полностью мемориальный дом. И рядом, напротив цветаевский парк, роща, мы уже эту землю отвоевали и огородили забором. Там будет построено административное здание, где будет библиотека, архив, музыкальный салон, выставочный зал. То есть хотелось бы, чтобы это было таким культурным центром. И мы не оставляем надежду что будем заниматься издательской деятельностью.
Иван Толстой:
А соседские семьи хотят уехать из этого дома? Как они к вам относятся?
Зоя Атрохина:
По-разному. Потому что одна - моя семья. С одной стороны, прожив в этом доме... Муж прожил 60 лет, я несколько меньше, и сосны во дворе, и мы конечно никогда не подозревали, что это такой дом страшный, потому что выросли дети там, уже теперь внуки. Но, тем не менее, мы понимаем, что дом погибает и его надо восстанавливать. Это, наверное, единственный мемориальный дом, который сохранился вот так хорошо, начиная от входных ручек, паркетного пола. То есть это были дачи Совмина в свое время. Потом это были дачи людей, которые не могли себе позволить перестроить его. Это рубленый дом. Мы вызывали перед реставрацией архитекторов, которые делали оценку и они сказали, что к счастью дом, в общем-то, в хорошем состоянии, сгнили только нижние венцы. Его нужно разобрать и просто собрать.
Иван Толстой:
Зоя Николаевна, прав ли буду я, если заключу наш разговор такой мыслью, что для того, чтобы любить непрактичную Марину Цветаеву директор должен быть очень практичным человеком?
Зоя Атрохина:
Да, вы правильно говорите, нужно быть и нужно стараться, и кроме любви к Марине Ивановне нужно иметь любовь к этим начальникам противным, которых терпеть не можешь. Надо ходить уговаривать, надо просить. Но к великому счастью, Марину Ивановну любят все больше. Было очень отрадно, когда музей закрыли и долго не могли нам найти помещение, чтобы мы хотя бы экспозицию вывезли и просто шум устроили, гам. Где музей? Действительно, Цветаеву сейчас стали в школе изучать, и радует, что все учителя бегут к нам, потому что у нас одна из лучших библиотек по Цветаевой и окружению. И очень хороший архив, благодаря Льву Абрамовичу Мнухину. Он нам привозит каждый раз новые материалы, он нам очень помогает. Прекрасные конференции, которые проводит наш музей, и мы стараемся не ниже опускать уровень каждый год. Он удивительных людей нам приводит в музей. Поэтому я думаю, что наше дело не пропадет.
Иван Толстой:
Бог помощь!
Гость "Поверх барьеров" - директор музея Марины Цветаевой в подмосковном Болшево Зоя Атрохина.
Зоя Николаевна, Болшево, где Цветаева поселилась, вернувшись из эмиграции в конце 30-х годов, это ведь не так далеко от Москвы?
Зоя Атрохина:
Это совсем не далеко. Это буквально 25 минут езды на электричке. Вообще-то, это город Королев. Если кто знал и слышал. Это город космоса. Город сам по себе интересный, очень было много интересных людей, в том числе и Марина Ивановна Цветаева.
Иван Толстой:
Я почему спросил, далеко ли: я сам не москвич, я - петербуржец, но знаете, есть такое психологическое препятствие. Вот, если нужно куда-то ехать, то это уже считается далеко. А все-таки, много ли у вас туристов, посетителей?
Зоя Атрохина:
Посетителей, конечно, много, было много, скажем так, потому что в данный момент музей закрыт на реконструкцию. Мы временно переехали с экспозицией в другое помещение, и музей ждет большая реконструкция и освобождение всего дома. Тогда это будет комплекс Цветаевский - музей, плюс, мы шире планируем, что это будет музей жертв политических репрессий русской интеллигенции. В этом доме жила семья Клепининых, которая была также подвергнута репрессиям. И вокруг там тоже много домов, которые тоже станут нашими экспонатами, историями. Это будет наш дом.
Иван Толстой:
Тем самым, цветаевская тема будет немножко размываться, цветаевско-эфроновская тема, если вы говорите: интеллигенция, жертвы политических репрессий. Жертвами, как известно, были и те, кто оставались в Советском Союзе, и совершенно специфическая категория жертв - это возвращенцы. Как вы удержитесь в каких-то рамках?
Зоя Атрохина:
Рамки - именно возвращенцы. В этом доме жила семья Клепининых. Клепинины, которые и в Париже были знакомы с семьей Эфрона и Цветаевой и которые вернулись вместе. И целая цепочка тянется людей, которые были связаны с этим домом. Поэтому мы немножечко шире. Да, там комната Сергея Яковлевича, комната Марины, Алина комната, мемориальная мебель осталась. Очень много. Наверное, мы из всех мемориальных музеев обладаем самым большим количеством предметов, вещей и архивом, которые связаны с этим домом, поэтому мы хотели, чтобы это было шире, чем музей Цветаевой.
Иван Толстой:
Но вот цветаевский, эфроновский пример - это пример того случая репрессий, когда сами репрессированные находились в двусмысленном положении. Скажите, много ли вопросов по позиции Сергея Яковлевича Эфрона у туристов? И как они для себя разрешают эту двусмысленность, с ним связанную?
Зоя Атрохина:
В общем-то, теперь уже в России не секрет... Раньше это была закрытая тема, а теперь уже говорят, теперь уже понимают. И, если следить за публикациями и за изданиями, то уже по публикациям, по письмам, видно, что когда они вернулись в Россию, они уже понимали, куда они влипли, что это за история. И они уже понимали, что надо идти до конца. И, как мне кажется, и не только мне кажется, те, кто занимаются этой темой, они видели, что так или иначе эта машина затягивала и потом зажала. Конечно, бывают вопросы, что сам он работал на эту систему. И публикации, и письма, и то, о чем писала Марина Ивановна, прослеживается, что Сергей Яковлевич понимал, что зря было все это сделано. Хотя, по первым письмам, по истории возвращения в Россию, было видно, что Сергей Яковлевич как-то искренне в это поверил, как и многие другие, как и семья Клепининых.
Иван Толстой:
В этом моем вопросе было, конечно, две плоскости. Надо сказать, что вы ответили в одной плоскости, о том, как относился к этому Сергей Яковлевич Эфрон. Да, действительно, те документы, которые я читал в газетах, журналах и книгах показывают, что он понимал, более ли менее, во что он ввязывается, или, по крайней мере, он уже это понимал, вернувшись в Советский Союз. И все-таки, я хочу вернуться к другой плоскости своего вопроса. К тому, что понимают, и как понимают посетители. Насколько российский турист хочет разжевать эту тему и поставить акценты какие-то здесь. Ведь история настолько связана с моралью, с этикой человеческого поведения, настолько это вопросы противоречивые... Сам турист пытается замолчать какие-то обстоятельства, или есть такие, которые хотят: вот одежку снимай и все показывай?
Зоя Атрохина:
Да, конечно есть. И очень часто говорят, что именно Сергей Яковлевич погубил Марину Ивановну. Но, вы знаете, к Цветаевой приходит определенная публика. Редко бывает, кто приходит случайный, кто заехал или попал в группу. Бывают, конечно, такие вопросы, как же так: сначала Белая гвардия, потом Красной России служил, а потом опять вроде как раскаялся. Задают вопрос такой: а не игра ли это была? Мы Сергея Яковлевича так же любим, как и Марину Ивановну, прежде всего, потому, что те люди, которые в нашем доме и музее работают, вот Софья Николаевна Клепинина, год назад ушедшая из жизни, она помнит хорошо Сергея Яковлевича и рассказывала, какой это был удивительный человек. Она говорила, что Сергей Яковлевич был настолько очаровательный человек, что вот Марину Ивановну я не любила, а Сергея Яковлевича любили все. Интеллигентный, эрудированный, образованный. С ним было одно удовольствие. Когда Сергей Яковлевич возвращался из Москвы, мы все кидались толпой, кричали: "Сережа идет!". И, несмотря на то, что он уже был в морально подавленном состоянии, он отбрасывал все в сторону, играл с детьми, как она говорила. Да вопросы есть, и бывают, и будут. И часто и Марину Ивановну в чем-то подозревают, что она что-то знала, и все скрывала и подыгрывала ему. Но не так много таких посетителей. В основном, конечно, приходят за творчеством Цветаевой, а все, кто любит Цветаеву, воспринимают и Сергея, и Алю. Хотя, когда музей только открылся, их гораздо больше этих вопросов было. Поэтому, как нам кажется, мы работаем не зря. Что было, мы стараемся говорить, и не просто говорить, а документы и письма, и что-то, чем музей обладает, мы стараемся рассказывать, как есть.
Иван Толстой:
В одном из номеров "Литературной Газеты" опубликовано сообщение о том, что найден некий фильм, в котором снимался Сергей Эфрон. Вы не могли бы об этом рассказать поподробнее?
Зоя Атрохина:
Да, и с удовольствием. Потому, что я, когда это смотрела, я даже радовалась. И думала: видел ли еще кто-нибудь? Потому что у нас в музее много подлинных фотографий, которые мы сумели в свое время приобрести. Коктебельский период, об этом пишут в "Литературке", он очень узнаваем и очень похож. На 5-м фестивале архивного кино, который был организован Госфильмом, состоялся первый в России публичный показ немого французского фильма. А фильм назывался "Мадонна спальных вагонов", в котором, как статист, выступал Сергей Яковлевич Эфрон. Крошечная роль у него была. Вот этот фестиваль, который проходил в Москве, до этого, в конце прошлого года, он проходил в Болонье. И никто не заметил эту сенсацию, потому что это интересовало только россиян. В фильме речь шла о бульварном романе французского беллетриста Мориса де Кобра, о котором, не скрывая ехидства, вспоминал Эйзенштейн. Он говорил, что сам автор - это мадонна спальных вагонов. Но, тем не менее, особый интерес это вызвать и не могло, нас в этом заинтересовал единственный сюжет, в котором Сергей Яковлевич играл. В течение 12 секунд на экране было лицо статиста Сергея Эфрона. Ошибиться было совершенно исключено, лицо, столь знакомое по коктебельским и московским фотографиям 10-го года. "Его лицо подобно шпаге", - как помните, Марина Ивановна писала.
Иван Толстой:
Зоя Николаевна, а вы были готовы к тому, что появится его лицо?
Зоя Атрохина:
Нет. Какая-то российская программа показывала, теперь задача получить эти кадры. И совершенно это было не связано с Цветаевой и Эфроном. Это было совершенно неожиданно. Вот если перечесть письма Анны Тесковой от 20 октября 1927 года, где Цветаева пишет именно о той работе, которую делал Сергей Яковлевич. Она пишет, что с полшестого утра до семи-восьми вечера игра в кинематографе для Сергея Яковлевича была каторжной работой, потому, что платили 40 франков в день, из которых 5 уходило на дорогу, 7 на еду. Итого, всего было 28 франков заработка. И она писала о том, что если 2 раза в неделю у него удавалась вот эта работа, то это было очень даже хорошо. Надо сказать, что Сергей Яковлевич в своей единственной работе сумел сыграть не столько нищету парижской эмиграции, сколько он сыграл собственную судьбу. Предвосхитил, что ровно через 14 лет он будет расстрелян в казематах Лубянки в 1941 году.
Иван Толстой:
Простите, а почему он предвосхитил это?
Зоя Атрохина:
Вы помните, как Марина Ивановна мистически относилась ко всему. Так получилось, что Сергей Яковлевич, играя там эту роль, потом ее повторил в жизни.
Иван Толстой:
А какую же роль он играл?
Зоя Атрохина:
Заключенного, которого должны были расстрелять. Ферганская тюрьма, и вот там его уводят на расстрел.
Иван Толстой:
Убедительно сыграл?
Зоя Атрохина:
Очень. Очень. Хочется верить, что Марина Ивановна видела эту его работу. 28 апреля 1928 года был этот фильм показан в прокате. Может быть, и это предопределило Маринино метание - возвращаться или не возвращаться на Родину. Не было у нее большого желания возвращаться на так называемую, столь любимую и такую страшную родину. Может, у нее встали перед глазами те 12 секунд, которые Сергей Яковлевич сыграл. То, что она видела, то, что она предугадывала, ей казалось, что это должно обязательно сбыться.
Иван Толстой:
Зоя Николаевна, расскажите, пожалуйста, о том, какой издательской деятельностью занят ваш музей. Постоянно видишь в выходных данных "Дом-музей Марины Цветаевой Болшево".
Зоя Атрохина:
Да, это была одна из наших больших, хороших работ. Сейчас, к сожалению, из-за финансов дело у нас приостановилось. Но есть у нас что издавать: и готовые рукописи, и много наработок, и архив большой. Но, к сожалению, пока мы не можем себе позволить из-за финансовых трудностей. К тому же, впереди такая большая работа по реставрации, по освобождению дома. Но, тем не менее, музеем и при участии музея уже издано 12 книг. Причем, мы очень гордимся нашими первыми изданиями, которые были изданы впервые - это письма к дочери, письма сына Георгия Эфрона, письма к Анатолию Штейгеру. Какие-то издания были при нашем участии, мы помогали, а что-то было сделано нами. И вот последняя уже работа "Переводы Ариадны Эфрон", которые тоже впервые изданы. Мы помогаем тоже, и финансово проплачивал наш комитет по культуре. Вот в этом плане музею есть, чем гордиться.
Иван Толстой:
Кстати, об издательской деятельности Болшевского музея. Казалось бы, дело академическое, интересное специалистам: Марина Цветаева "Письма к дочери", Марина Цветаева "Письма Анатолию Штейгеру". Но, вот томик Георгия Эфрона, цветаевского сына, Мура. Поразительные по уму и проницательности письма и записи. Исключительно современные, наблюдательные, психологичные. Небольшой отрывок из "ташкентских зарисовок" Георгия Эфрона:
"Интеллигенция советская удивительна своей неустойчивостью, способностью к панике, животному страху перед действительностью. Огромное большинство вешает носы при ухудшении военного положения. Все они вскормлены советской властью, все они от нее получают деньги. Без нее они почти наверняка никогда бы не жили так, как живут сейчас. И вот они боятся, как бы ранения, ей нанесенные, не коснулись и их, все боятся за себя. В случае поражения, что будет в Узбекистане? Все говорят, что начнется резня. Резать будут узбеки, резать будут русских и евреев. Любопытно отношение интеллигенции к англосаксонским странам. С одной стороны, все говорят о предательстве Англии, наживе Америки, исконной вражде этих стран по отношению к СССР. Говорят о загребании жара, политике невмешательства Гессе, капитализме. С другой стороны, наличествует симпатия к этим странам, ибо кто после войны будет "нас" снабжать продовольствием, кто будет помогать восстанавливать промышленность? Никому из них не хочется новых пятилеток. Одни мы восстановимся только через 50 лет. Все мечтают о сгущеном молоке, американском шоколаде, ширпотребе и не только об этом. Многие фрондеры мечтают о том, что Англия и США сумеют сделать наш строй более гибким и либеральным. Будет новый НЭП, увеличится свобода слова и печати и так далее. В интеллигентах борется сознание, что союзники слишком много говорят и слишком мало делают, и желание попользоваться в будущем благами, исходящими от этих же союзников. Из разговоров явствует, что жалеют не о Днепрогэсе и майкопской нефти, а о санаториях в Кисловодске и дачах. Им бы очень хотелось, чтобы союзники разбили немцев, восстановили границы СССР, а потом завалили продуктами, восстановили промышленность и немного смягчили систему. И когда оказывается, что все-таки союзники не благотворительное учреждение, когда союзники медлят ли, мало бомбят ли, то начинается возмущение, разговоры о предательстве. Это очень любопытно".
Иван Толстой:
Расширение музейной территории, оно приведет и к расширению и издательской концепции?
Зоя Атрохина:
Мы очень надеемся, потому, что музей занимал третью часть дома, где были комнаты Марины Ивановны, Сергея Яковлевича, Алина комната. Общая гостиная, общая кухня еще заняты. Там надо выселить четыре семьи, и мы планируем, что это будет полностью мемориальный дом. И рядом, напротив цветаевский парк, роща, мы уже эту землю отвоевали и огородили забором. Там будет построено административное здание, где будет библиотека, архив, музыкальный салон, выставочный зал. То есть хотелось бы, чтобы это было таким культурным центром. И мы не оставляем надежду что будем заниматься издательской деятельностью.
Иван Толстой:
А соседские семьи хотят уехать из этого дома? Как они к вам относятся?
Зоя Атрохина:
По-разному. Потому что одна - моя семья. С одной стороны, прожив в этом доме... Муж прожил 60 лет, я несколько меньше, и сосны во дворе, и мы конечно никогда не подозревали, что это такой дом страшный, потому что выросли дети там, уже теперь внуки. Но, тем не менее, мы понимаем, что дом погибает и его надо восстанавливать. Это, наверное, единственный мемориальный дом, который сохранился вот так хорошо, начиная от входных ручек, паркетного пола. То есть это были дачи Совмина в свое время. Потом это были дачи людей, которые не могли себе позволить перестроить его. Это рубленый дом. Мы вызывали перед реставрацией архитекторов, которые делали оценку и они сказали, что к счастью дом, в общем-то, в хорошем состоянии, сгнили только нижние венцы. Его нужно разобрать и просто собрать.
Иван Толстой:
Зоя Николаевна, прав ли буду я, если заключу наш разговор такой мыслью, что для того, чтобы любить непрактичную Марину Цветаеву директор должен быть очень практичным человеком?
Зоя Атрохина:
Да, вы правильно говорите, нужно быть и нужно стараться, и кроме любви к Марине Ивановне нужно иметь любовь к этим начальникам противным, которых терпеть не можешь. Надо ходить уговаривать, надо просить. Но к великому счастью, Марину Ивановну любят все больше. Было очень отрадно, когда музей закрыли и долго не могли нам найти помещение, чтобы мы хотя бы экспозицию вывезли и просто шум устроили, гам. Где музей? Действительно, Цветаеву сейчас стали в школе изучать, и радует, что все учителя бегут к нам, потому что у нас одна из лучших библиотек по Цветаевой и окружению. И очень хороший архив, благодаря Льву Абрамовичу Мнухину. Он нам привозит каждый раз новые материалы, он нам очень помогает. Прекрасные конференции, которые проводит наш музей, и мы стараемся не ниже опускать уровень каждый год. Он удивительных людей нам приводит в музей. Поэтому я думаю, что наше дело не пропадет.
Иван Толстой:
Бог помощь!