УЧАСТНИКИ РАЗГОВОРА: О.С.Прокофьев (художник),
М.Фрост (менеджер), Д.В.Набоков ( оперный певец, переводчик)
Родиться в семье гения - удел не многих. Прожить жизнь,неся бремя родительской гениальности-своего рода подвиг. Злые языки говорят, что природа отдыхает на детях гениев. Пусть это будет утешением для злых языков. Три сына, которые участвуют в этом разговоре, - люди состоявшиеся, каждый по-своему. Начнем с Олега Сергеевича Прокофьева. Он родился в Париже в 1928 году в семье композитора и певицы. С 1936-го по 1971-й жил в Москве, а с 71-го по сей день живет в Англии. Олег Прокофьев - художник и поэт. Наш разговор начался с вопроса, когда Олег Сергеевич понял, что отец у него не совсем такой, как у других.
Довольно поздно, потому что в моем детском представлении, ну, был отец - строгий, хотя в то же время мог быть и внимательный, и добрый, но ужасно занятой. Если он работает, значит нельзя шуметь. Когда мы играли с братом, нас предупреждали: не шумите; а уж если его оторвешь от работы, то берегись - Божья кара, ну, прозаически, придет и нас отшлепает. Между прочим, когда мне было семь лет, и меня спрашивали, чем он занимается, я говорил: "Папа нотки пишет". Но первые подозрения, что мол что-то не то, у меня появились, когда мне было лет девять. Уже в Москве я играл во дворе с другими мальчишками, и они дразнили меня: "А что твой папа делает, сын к о н п о н з и т о р а? И вот это "коНпоНзитора" как-то задевало. И только когда уже в 38-м году вышел фильм "Александр Невский", к которому он музыку написал, то вдруг в отношении мальчишек ко мне появился какой-то оттенок уважения.
Отец говорил с вами о музыке? Учил вас играть или читать ноты?
В начале и меня и моего старшего брата учили музыке - играть на рояле. Но мы... мы оба отлынивали от этого, нам как-то неохота было этим заниматься. В общем, ему скоро надоело нас заставлять: в конце концов он-то научился музыке по своей воле, так, слушая, как его мать играет.
Вам нравилась в детстве музыка отца?
Скорее я к ней привык. Ну, вот, если спросить мальчика: "Тебе нравится дом, в котором ты живешь?" Ну конечно он скажет: " Нравится." Все с этим домом связано, свое пространство, свои игрушки. И музыка была частью дома. До такой степени я к этому привык, что впоследствии, когда стал интересоваться вообще музыкой, то как-то все делилось на музыку отца и остальную.
Вы любили тех же композиторов, ту же музыку, что и отец?
Вы знаете, да. Единственным современным композитором, которого он действительно ценил, был Стравинский. И для меня долгое время Стравинский тоже был один из любимых современных композиторов. А вот если взять венскую школу - Шенберг, сюрреалисты, то к ним он был совершенно равнодушен. И поэтому когда я ими заинтересовался, то я преодолевал какое-то сопротивление. А вот Вагнер - это я уже самовольно что ли, из духа противоречия.
Вам было семь лет, когда вас привезли в 36-м году в Советскую Россию. Это решение обсуждалось в семье? Что вы знали тогда об этом?
Конечно, с детьми это не обсуждалось. Но, по-моему, даже с моей матерью когда об этом отец говорил, то она ему сказала: "Сережа, если ты считаешь это нужным, значит нам надо ехать туда". Но нас это увлекало, конечно, детей.Это был какой-то новый мир, переезд в другую интересную страну. Нас бабушка учила русскому языку...
А впоследствии вы никогда не упрекали отца в том, что он привез вас в Москву?
Я думаю, что упрекали уже посмертно. Такая была жизнь, что было не до упреков, конечно. Этот вопрос все равно не подвергался обсуждению.
В сорок восьмом году Жданов подверг Сергея Прокофьева жестокой критике. Вы испугались за отца, за себя?
Вы знаете, я лично в сорок восьмом году не испугался. Наверное, я просто не мог себе представить, и это даже после ареста моей матери, я не мог себе представить, что со мной может такое случиться. Что касается отца, конечно, я видел, как было ему трудно и тяжело. Я как бы понимал, что он под огнем. Ну, а я вроде нет. В школе все шло по-прежнему, меня не трогали. Я вспоминаю один случай. Первого мая 48-го года. Демонстрация. Я со школой пошел на демонстрацию. Знаете, как водилось: сперва много часов ходишь по улицам Москвы. Я встретился совершенно случайно с сыном композитора Шаталина, который был тогда ректором консерватории и тоже был под ударом этого постановления. И вот мы с Колей Шаталиным, старшим сыном,страшно обрадовались друг другу, как два человека, которые понимают, что произошло, и мы так горячо обсуждали, ну, так сказать, человеческую подлость, предательство, несправедливость всего этого дела. А кругом праздник, Первое мая, яркий солнечный день.
Ваша мать была арестована и осуждена в сорок восьмом году. Недоброжелатели Прокофьева утверждают, что он и пальцем не пошевелил, чтобы облегчить ее участь. Вы говорили с отцом об этом?
Начнем с того, что отец мой ничего не мог бы сделать все равно, понимаете? Я с ним лично об этом не говорил тогда. С меня было достаточно, что мы с братом пришли к нему и выложили эту страшную новость. В ту пору он уже с нами не жил, он жил отдельно. И вот мы к нему пришли и сообщили: "Маму арестовали". Это спустя неделю после постановления по музыке. Он, наверное, боялся. И не зря. Он чувствовал, что его тоже могут арестовать. Понимаете, мне кажется, что просто его нельзя винить в том, что он ничего не мог сделать.
У вас есть чувство локтя с детьми других гениев? Вы хоть иногда видите в Максиме Шостаковиче своего близнеца?
В какой-то степени да. Мы оба как бы пережили очень схожие обстоятельства. И отношения к отцу - знаменитому, оригинальному и так далее, и вот мы, так сказать, забытые отпрыски.
Олег Сергеевич, вам не в тягость всю жизнь быть сыном, нести бремя фамилии и отчества?
В какой-то степени да, хотя я уже к этому привык. Но видите ли, я сам работаю в искусстве. Правда, я выбрал то, чем отец не занимался: живопись, скульптуру. Очень часто даже здесь, на Западе, меня так и рассматривают: как сына композитора, сына знаменитости. Недавно у меня была выставка, по поводу которой один критик написал примерно следующее: что вот, мол, он вырос в семье музыканта,но у него есть самому что сказать, свое, оригинальное. Это почти извинительно как-то звучит. Но я хочу вам сказать еще такой интересный момент. Когда несколько лет назад мне исполнилось ровно столько, сколько было отцу, когда он умер, то я вдруг испытал странное облегчение: как бы иго отцовского гения, эта ноша, которую я всю жизнь ношу, как-то с меня спали. Я вдруг стал старше моего отца.
Патриарху английского абстракционизма Терри Фросту восемьдесят лет, а его сыну Мэтью сорок с хвостиком. Работает он менеджером.
- Мэтью, отец-бизнесмен, отец-таксист или почтальон - это все в порядке вещей. Ну, а то, что ваш отец писал картины, было для вас в детстве тоже в порядке вещей?
Да, вы знаете, я родился в курортном городке на юго-западе Англии, где большинство народа - рыбаки. У нас дома рыбы было мало, но зато было очень много картин. Я понял, что отец отличается от других отцов еще в школе. Он часто говорил:"Учитесь хорошо, а то станете бедными художниками."
Он хотел, чтобы вы стали рыбаком?
Не рыбаком, но и не художником.
А сколько у вас в семье было детей?
Шестеро.
Мэтью, я читал в английской газете, а вы, должно быть, помните и без газеты, что когда отец сказал дяде Фреду, что хочет быть художником, дядя Фред заметил "Ты совсем рехнулся, Тэрри". В семье потом смирились, что отец добился своего и стал художником?
Да, вроде бы. Хотя они мало понимали в этом. Отец родился в семье рабочих. Родственники потом радовались, что он чего-то добился, но никогда не говорили о картинах, никогда не приходили на вернисажи.
Вы любили уроки рисования в школе?
Не очень. Таланта не было. И я стеснялся. Все знали в школе, кто мой отец. Хотя странно...два старших брата поступили в художественные училища и стали художниками.
А отец пытался учить вас рисовать?
Нет.
Почему?
Просто я отбился от стада, поступил в университет, изучал русскую культуру.
Вы росли в семье не просто художника, а художника-абстракциониста. Для вас живопись такого рода всегда была естественной?
Да, даже наоборот: нормальная, так называемая реалистическая живопись, всегда мне была совсем чужой. До сих пор картина для меня состоит в первую очередь из форм и красок. И меня больше интересует структура, чем сюжет.
В одном из интервью ваш отец говорит, что занятия живописью гарантируют право на одиночество.Отец любил с вами играть, разговаривать?
Да, да. Он играл с нами в футбол, разговаривал. Его мастерская - у нас дома. Нам, детям, было строго запрещено туда входить. Но время от времени мы помогали ему, принимали участие в сборке, в ваянии. И это было большое удовольствие.
Отец как-то повлиял на выбор вашей профессии - искусствоведения?
Да, я изучал русскую культуру, написал диссертацию о русском искусстве, о Малевиче, который был одним из источников живописи отца.
Отец читал вашу диссертацию?
Нет, не читал.
Почему?
Он мало читает. Он пишет, но не читает. Он посетил меня, когда я стажировался в МГУ, и мы ходили по всем музеям. Кстати, ему очень понравились картины Репина, и его поразила мощь и смелость русской иконописи.
Мэтью, а слава и мощь отца не мешают вам жить?
Нет, благодаря отцу я встречался со многими интересными людьми. отец открыл для меня мир изобразительного искусства.
А вы никогда не хотели стать его секретарем?
Нет, не хотел и не хочу. У него есть постоянный секретарь.
А вы не боитесь, что о вас всегда будут говорить: это Мэтью Фрост, сын знаменитого художника Терри Фроста?
Не боюсь. Сыновья всегда старше и мудрее отцов.
Моего очередного собеседника зовут Дмитрий Владимирович Набоков. Он оперный певец, переводчик, литератор. В последние годы занимается, главным образом, литературным наследием отца. Наш разговор начался с вопроса, на каком языке Дмитрий Владимирович заговорил.
Говорили мы в семье по-русски, пока мне не исполнилось шесть лет. В шесть лет мы оказались в Нью-Йорке, я вернулся из школы в первый день, американской школы, и объявил маме: сегодня я научился говорить по-аглицки. Позже, действительно, я научился довольно быстро по-аглицки говорить и писать, иногда щеголял дома выражениями, которые слышал в школах. Русский остался основным языком домашним, но были и фиоритуры французского и английского. Но как и мой отец, думал я всегда и думаю образами, представляю себе мысленные картины. А сны мне снятся всегда цветные, как и ему снились.
Вы спрашивали отца , кто вы - русский, американец, швейцарец?
Вы знаете, швейцарцем в те годы я не мог быть,поскольку эту чудесную страну стал посещать только в шестидесятых годах,а мои родители в Швейцарии обосновались в 61-м. Но вообще кризиса национальности у меня никогда не было. Микрокосм, идеальность счастливой семьи на своеобразной русской почве, если хотите, заменили нужду к чему-либо принадлежать. Вместе с тем горжусь своим синим американским паспортом. Вспоминаю с радостью синие американские горы, появлявшиеся на горизонте, как миражи. Горжусь гарвардским образованием. Люблю Америку со всеми ее недостатками. С радостью провожу часть года у себя под флоридским солнцем.
С Италией я познакомился, когда мне было двадцать пять. Я приехал выступать, кончать музыкальное образование, и с этой страной у меня на- всегда осталась душевная связь. Я выступал на оперной сцене и даже на кинематографическом экране. Переводил и продолжаю переводить сочинения моего отца на итальянский. Участвую в автомобильных и моторно-лодочных гонках. Сохранил за собой не только домик на Сардинии, но и самое главное: невесту-сотрудницу, у которой гениальный мозг славистки, созревшей на средиземном солнышке.
В англоязычном мире вашего отца признали сравнительно поздно. В семье у отца был ореол непризнанного гения?
Он думал о писании, а не о признании. Ореол гения от этого не меняется.
Ваш отец сочинял шахматные задачи, придумывал крестословицы. Вы принимали участие в этом, вы решали эти задачи?
Отец меня научил играть в шахматы, основам игры.Но сам признавал, что играть серьезно представляет собой огромную трату времени. Вспоминаю,что иногда под его руководством решал задачи, так называемые миниатюры. Вспоминаю с нежностью, как просил папу не поддаваться, когда мальчиком сидел с ним за шахматной доской. А шахматистом я никогда не стал. На собственные увлечения времени не хватает.
У вас был сачок? Вы ловили вместе с отцом бабочек?
Был, был свой сачок. Ходил с отцом.Даже благодаря отцу вместе появились на некоторых этикетках гарвардской коллекции. Подарил лозанскому музею то, что казалось маленькой коллекцией, а оказалось четырьмя тысячами экземпляров.Это последняя папина коллекция, оставшаяся после его смерти. Сохранились и папины, впрочем, бывшие дедушкины турнирные шахматы, а также перчатки, в которых отец учил меня боксировать. Но энтомологом я тоже не стал.
Разные отцы по-разному воспитывают своих детей: кто ремнем, кто нравоучением. Как ваш отец воспитывал вас?
Без ремня. С нежностью, с юмором. Как бы ни был погружен в сочинение романа, всегда имел для меня время. Каким бы знанием со мной ни делился, выражал мысль, будь то простую или сложную, оригинально и забавно, как и моя мать. Делился со мной счастьем, оптимизмом, юмором, честью и гением. Многие эти качества в нем ценят. Другие не могут ему простить, как не могут примириться с тем, что его гений наконец был признан, и что дожил жизнь в тепле идеального семейного счастья.
Существует, например, особа, которая ходит в биографах Набокова, и даже цитируется московским журналом "Наше наследие". Это так называемая княгиня. О княжеском происхождении этой яростной антисемитки, между прочим, ненавидящей мою мать, кажется, мог бы кое-что сказать еврейский помещик, сосед семьи по имению, если бы еще был жив. Эта особа после пятнадцати лет дружбы с Набоковым и с его женой посвятила следующие пятьдесят лет сбору издалека архива, состоящего исключительно из сплетен и гадостей про моих родителей. Она даже не знает, что я знаком с этим архивом. И даже призналась одному настоящему биографу, что ее книжонка написана на самом деле против Веры Набоковой.
Вы могли войти в рабочий кабинет отца, или этот кабинет был святая святых?
Запретов таких у нас не было. Но я рано научился тому, что зря мешать не нужно. Со временем отец стал поручать мне переводы русских и иногда проверку своих английских произведений.
Вкусы отца, литературные, музыкальные, сказались на ваших вкусах?
Литературные да. Начиная с "Ани в стране чудес", папиного перевода Льюиса Кэролла. Это одна из первых книг, если не первая, с которой я познакомился маленьким мальчиком. Потом были Пушкин, Шекспир, Толстой, Гоголь, Флобер, словом, классики. И кончая томиком Мюссе, который папа принес ко мне в комнату незадолго до смерти.
Музыкальные менее. Отец говорил, что больше всего ненавидит в жизни опрессию, жестокость, глупость, грязь и бессмысленный музыкальный фон. Несмотря на это, он приехал на мой дебют, когда я выиграл музыкальный конкурс в Италии и выступал в "Богеме" с Паваротти. Он признавался мне, что любил некоторые произведения, где либреттисты и композиторы выражали уважение к автору, например, "Борис" или "Кармен".
В каком возрасте вы прочли "Лолиту" и открылось ли для вас что-то новое в отце после прочтения этого романа?
Я читал папины произведения сразу после их выхода. А в каком смысле "что-то новое"?
Для вас было неожиданностью то, что отец написал о любви к девочке?
Ну, знаете, мне уже было сколько? Я кончал Гарвард или уже кончил. Я был знаком с писательской философией отца, если можно так сказать. Его изучение аберраций психических, физических, как в карлике "Картофельного эльфа" - это изучение было преломлением мира, ученый анализ этого мира. Педофилия - это одна из многих аберраций. Если приписать автору то, что он пишет, то тогда каждый автор книги убийца или самоубийца.
Вы узнаете себя, свои слова, свои поступки в романах и рассказах отца?
Вы знаете, рассказ "Lance" был написан отчасти про меня и выражает своеобразные переживания моих родителей, когда они ожидали меня у подножья гор, где я лазил. Это выражает...тоже здесь преломление - жизнь в терминах астронавта, задолго до прихода настоящей эры астронавтов. А в "Лолите" есть маленькие выражения американских тинейджеров, которые я приносил домой в те годы.
Вас часто спрашивают, не сын ли вы того самого Набокова?
Да.
Для вас это бремя или счастье быть сыном Владимира Набокова
Бремя, когда несмотря на агентов и секретарш, приходится тратить время и силы на вздорную рутину, когда пошляки и пираты искажают искусство и личность моих родителей. Радость, когда я перевожу Набокова или другие переводят и издают прилично. Бремя, когда ставят глупенькие вопросы, радость, когда вопросы умные.
Родиться в семье гения - удел не многих. Прожить жизнь,неся бремя родительской гениальности-своего рода подвиг. Злые языки говорят, что природа отдыхает на детях гениев. Пусть это будет утешением для злых языков. Три сына, которые участвуют в этом разговоре, - люди состоявшиеся, каждый по-своему. Начнем с Олега Сергеевича Прокофьева. Он родился в Париже в 1928 году в семье композитора и певицы. С 1936-го по 1971-й жил в Москве, а с 71-го по сей день живет в Англии. Олег Прокофьев - художник и поэт. Наш разговор начался с вопроса, когда Олег Сергеевич понял, что отец у него не совсем такой, как у других.
Довольно поздно, потому что в моем детском представлении, ну, был отец - строгий, хотя в то же время мог быть и внимательный, и добрый, но ужасно занятой. Если он работает, значит нельзя шуметь. Когда мы играли с братом, нас предупреждали: не шумите; а уж если его оторвешь от работы, то берегись - Божья кара, ну, прозаически, придет и нас отшлепает. Между прочим, когда мне было семь лет, и меня спрашивали, чем он занимается, я говорил: "Папа нотки пишет". Но первые подозрения, что мол что-то не то, у меня появились, когда мне было лет девять. Уже в Москве я играл во дворе с другими мальчишками, и они дразнили меня: "А что твой папа делает, сын к о н п о н з и т о р а? И вот это "коНпоНзитора" как-то задевало. И только когда уже в 38-м году вышел фильм "Александр Невский", к которому он музыку написал, то вдруг в отношении мальчишек ко мне появился какой-то оттенок уважения.
Отец говорил с вами о музыке? Учил вас играть или читать ноты?
В начале и меня и моего старшего брата учили музыке - играть на рояле. Но мы... мы оба отлынивали от этого, нам как-то неохота было этим заниматься. В общем, ему скоро надоело нас заставлять: в конце концов он-то научился музыке по своей воле, так, слушая, как его мать играет.
Вам нравилась в детстве музыка отца?
Скорее я к ней привык. Ну, вот, если спросить мальчика: "Тебе нравится дом, в котором ты живешь?" Ну конечно он скажет: " Нравится." Все с этим домом связано, свое пространство, свои игрушки. И музыка была частью дома. До такой степени я к этому привык, что впоследствии, когда стал интересоваться вообще музыкой, то как-то все делилось на музыку отца и остальную.
Вы любили тех же композиторов, ту же музыку, что и отец?
Вы знаете, да. Единственным современным композитором, которого он действительно ценил, был Стравинский. И для меня долгое время Стравинский тоже был один из любимых современных композиторов. А вот если взять венскую школу - Шенберг, сюрреалисты, то к ним он был совершенно равнодушен. И поэтому когда я ими заинтересовался, то я преодолевал какое-то сопротивление. А вот Вагнер - это я уже самовольно что ли, из духа противоречия.
Вам было семь лет, когда вас привезли в 36-м году в Советскую Россию. Это решение обсуждалось в семье? Что вы знали тогда об этом?
Конечно, с детьми это не обсуждалось. Но, по-моему, даже с моей матерью когда об этом отец говорил, то она ему сказала: "Сережа, если ты считаешь это нужным, значит нам надо ехать туда". Но нас это увлекало, конечно, детей.Это был какой-то новый мир, переезд в другую интересную страну. Нас бабушка учила русскому языку...
А впоследствии вы никогда не упрекали отца в том, что он привез вас в Москву?
Я думаю, что упрекали уже посмертно. Такая была жизнь, что было не до упреков, конечно. Этот вопрос все равно не подвергался обсуждению.
В сорок восьмом году Жданов подверг Сергея Прокофьева жестокой критике. Вы испугались за отца, за себя?
Вы знаете, я лично в сорок восьмом году не испугался. Наверное, я просто не мог себе представить, и это даже после ареста моей матери, я не мог себе представить, что со мной может такое случиться. Что касается отца, конечно, я видел, как было ему трудно и тяжело. Я как бы понимал, что он под огнем. Ну, а я вроде нет. В школе все шло по-прежнему, меня не трогали. Я вспоминаю один случай. Первого мая 48-го года. Демонстрация. Я со школой пошел на демонстрацию. Знаете, как водилось: сперва много часов ходишь по улицам Москвы. Я встретился совершенно случайно с сыном композитора Шаталина, который был тогда ректором консерватории и тоже был под ударом этого постановления. И вот мы с Колей Шаталиным, старшим сыном,страшно обрадовались друг другу, как два человека, которые понимают, что произошло, и мы так горячо обсуждали, ну, так сказать, человеческую подлость, предательство, несправедливость всего этого дела. А кругом праздник, Первое мая, яркий солнечный день.
Ваша мать была арестована и осуждена в сорок восьмом году. Недоброжелатели Прокофьева утверждают, что он и пальцем не пошевелил, чтобы облегчить ее участь. Вы говорили с отцом об этом?
Начнем с того, что отец мой ничего не мог бы сделать все равно, понимаете? Я с ним лично об этом не говорил тогда. С меня было достаточно, что мы с братом пришли к нему и выложили эту страшную новость. В ту пору он уже с нами не жил, он жил отдельно. И вот мы к нему пришли и сообщили: "Маму арестовали". Это спустя неделю после постановления по музыке. Он, наверное, боялся. И не зря. Он чувствовал, что его тоже могут арестовать. Понимаете, мне кажется, что просто его нельзя винить в том, что он ничего не мог сделать.
У вас есть чувство локтя с детьми других гениев? Вы хоть иногда видите в Максиме Шостаковиче своего близнеца?
В какой-то степени да. Мы оба как бы пережили очень схожие обстоятельства. И отношения к отцу - знаменитому, оригинальному и так далее, и вот мы, так сказать, забытые отпрыски.
Олег Сергеевич, вам не в тягость всю жизнь быть сыном, нести бремя фамилии и отчества?
В какой-то степени да, хотя я уже к этому привык. Но видите ли, я сам работаю в искусстве. Правда, я выбрал то, чем отец не занимался: живопись, скульптуру. Очень часто даже здесь, на Западе, меня так и рассматривают: как сына композитора, сына знаменитости. Недавно у меня была выставка, по поводу которой один критик написал примерно следующее: что вот, мол, он вырос в семье музыканта,но у него есть самому что сказать, свое, оригинальное. Это почти извинительно как-то звучит. Но я хочу вам сказать еще такой интересный момент. Когда несколько лет назад мне исполнилось ровно столько, сколько было отцу, когда он умер, то я вдруг испытал странное облегчение: как бы иго отцовского гения, эта ноша, которую я всю жизнь ношу, как-то с меня спали. Я вдруг стал старше моего отца.
Патриарху английского абстракционизма Терри Фросту восемьдесят лет, а его сыну Мэтью сорок с хвостиком. Работает он менеджером.
- Мэтью, отец-бизнесмен, отец-таксист или почтальон - это все в порядке вещей. Ну, а то, что ваш отец писал картины, было для вас в детстве тоже в порядке вещей?
Да, вы знаете, я родился в курортном городке на юго-западе Англии, где большинство народа - рыбаки. У нас дома рыбы было мало, но зато было очень много картин. Я понял, что отец отличается от других отцов еще в школе. Он часто говорил:"Учитесь хорошо, а то станете бедными художниками."
Он хотел, чтобы вы стали рыбаком?
Не рыбаком, но и не художником.
А сколько у вас в семье было детей?
Шестеро.
Мэтью, я читал в английской газете, а вы, должно быть, помните и без газеты, что когда отец сказал дяде Фреду, что хочет быть художником, дядя Фред заметил "Ты совсем рехнулся, Тэрри". В семье потом смирились, что отец добился своего и стал художником?
Да, вроде бы. Хотя они мало понимали в этом. Отец родился в семье рабочих. Родственники потом радовались, что он чего-то добился, но никогда не говорили о картинах, никогда не приходили на вернисажи.
Вы любили уроки рисования в школе?
Не очень. Таланта не было. И я стеснялся. Все знали в школе, кто мой отец. Хотя странно...два старших брата поступили в художественные училища и стали художниками.
А отец пытался учить вас рисовать?
Нет.
Почему?
Просто я отбился от стада, поступил в университет, изучал русскую культуру.
Вы росли в семье не просто художника, а художника-абстракциониста. Для вас живопись такого рода всегда была естественной?
Да, даже наоборот: нормальная, так называемая реалистическая живопись, всегда мне была совсем чужой. До сих пор картина для меня состоит в первую очередь из форм и красок. И меня больше интересует структура, чем сюжет.
В одном из интервью ваш отец говорит, что занятия живописью гарантируют право на одиночество.Отец любил с вами играть, разговаривать?
Да, да. Он играл с нами в футбол, разговаривал. Его мастерская - у нас дома. Нам, детям, было строго запрещено туда входить. Но время от времени мы помогали ему, принимали участие в сборке, в ваянии. И это было большое удовольствие.
Отец как-то повлиял на выбор вашей профессии - искусствоведения?
Да, я изучал русскую культуру, написал диссертацию о русском искусстве, о Малевиче, который был одним из источников живописи отца.
Отец читал вашу диссертацию?
Нет, не читал.
Почему?
Он мало читает. Он пишет, но не читает. Он посетил меня, когда я стажировался в МГУ, и мы ходили по всем музеям. Кстати, ему очень понравились картины Репина, и его поразила мощь и смелость русской иконописи.
Мэтью, а слава и мощь отца не мешают вам жить?
Нет, благодаря отцу я встречался со многими интересными людьми. отец открыл для меня мир изобразительного искусства.
А вы никогда не хотели стать его секретарем?
Нет, не хотел и не хочу. У него есть постоянный секретарь.
А вы не боитесь, что о вас всегда будут говорить: это Мэтью Фрост, сын знаменитого художника Терри Фроста?
Не боюсь. Сыновья всегда старше и мудрее отцов.
Моего очередного собеседника зовут Дмитрий Владимирович Набоков. Он оперный певец, переводчик, литератор. В последние годы занимается, главным образом, литературным наследием отца. Наш разговор начался с вопроса, на каком языке Дмитрий Владимирович заговорил.
Говорили мы в семье по-русски, пока мне не исполнилось шесть лет. В шесть лет мы оказались в Нью-Йорке, я вернулся из школы в первый день, американской школы, и объявил маме: сегодня я научился говорить по-аглицки. Позже, действительно, я научился довольно быстро по-аглицки говорить и писать, иногда щеголял дома выражениями, которые слышал в школах. Русский остался основным языком домашним, но были и фиоритуры французского и английского. Но как и мой отец, думал я всегда и думаю образами, представляю себе мысленные картины. А сны мне снятся всегда цветные, как и ему снились.
Вы спрашивали отца , кто вы - русский, американец, швейцарец?
Вы знаете, швейцарцем в те годы я не мог быть,поскольку эту чудесную страну стал посещать только в шестидесятых годах,а мои родители в Швейцарии обосновались в 61-м. Но вообще кризиса национальности у меня никогда не было. Микрокосм, идеальность счастливой семьи на своеобразной русской почве, если хотите, заменили нужду к чему-либо принадлежать. Вместе с тем горжусь своим синим американским паспортом. Вспоминаю с радостью синие американские горы, появлявшиеся на горизонте, как миражи. Горжусь гарвардским образованием. Люблю Америку со всеми ее недостатками. С радостью провожу часть года у себя под флоридским солнцем.
С Италией я познакомился, когда мне было двадцать пять. Я приехал выступать, кончать музыкальное образование, и с этой страной у меня на- всегда осталась душевная связь. Я выступал на оперной сцене и даже на кинематографическом экране. Переводил и продолжаю переводить сочинения моего отца на итальянский. Участвую в автомобильных и моторно-лодочных гонках. Сохранил за собой не только домик на Сардинии, но и самое главное: невесту-сотрудницу, у которой гениальный мозг славистки, созревшей на средиземном солнышке.
В англоязычном мире вашего отца признали сравнительно поздно. В семье у отца был ореол непризнанного гения?
Он думал о писании, а не о признании. Ореол гения от этого не меняется.
Ваш отец сочинял шахматные задачи, придумывал крестословицы. Вы принимали участие в этом, вы решали эти задачи?
Отец меня научил играть в шахматы, основам игры.Но сам признавал, что играть серьезно представляет собой огромную трату времени. Вспоминаю,что иногда под его руководством решал задачи, так называемые миниатюры. Вспоминаю с нежностью, как просил папу не поддаваться, когда мальчиком сидел с ним за шахматной доской. А шахматистом я никогда не стал. На собственные увлечения времени не хватает.
У вас был сачок? Вы ловили вместе с отцом бабочек?
Был, был свой сачок. Ходил с отцом.Даже благодаря отцу вместе появились на некоторых этикетках гарвардской коллекции. Подарил лозанскому музею то, что казалось маленькой коллекцией, а оказалось четырьмя тысячами экземпляров.Это последняя папина коллекция, оставшаяся после его смерти. Сохранились и папины, впрочем, бывшие дедушкины турнирные шахматы, а также перчатки, в которых отец учил меня боксировать. Но энтомологом я тоже не стал.
Разные отцы по-разному воспитывают своих детей: кто ремнем, кто нравоучением. Как ваш отец воспитывал вас?
Без ремня. С нежностью, с юмором. Как бы ни был погружен в сочинение романа, всегда имел для меня время. Каким бы знанием со мной ни делился, выражал мысль, будь то простую или сложную, оригинально и забавно, как и моя мать. Делился со мной счастьем, оптимизмом, юмором, честью и гением. Многие эти качества в нем ценят. Другие не могут ему простить, как не могут примириться с тем, что его гений наконец был признан, и что дожил жизнь в тепле идеального семейного счастья.
Существует, например, особа, которая ходит в биографах Набокова, и даже цитируется московским журналом "Наше наследие". Это так называемая княгиня. О княжеском происхождении этой яростной антисемитки, между прочим, ненавидящей мою мать, кажется, мог бы кое-что сказать еврейский помещик, сосед семьи по имению, если бы еще был жив. Эта особа после пятнадцати лет дружбы с Набоковым и с его женой посвятила следующие пятьдесят лет сбору издалека архива, состоящего исключительно из сплетен и гадостей про моих родителей. Она даже не знает, что я знаком с этим архивом. И даже призналась одному настоящему биографу, что ее книжонка написана на самом деле против Веры Набоковой.
Вы могли войти в рабочий кабинет отца, или этот кабинет был святая святых?
Запретов таких у нас не было. Но я рано научился тому, что зря мешать не нужно. Со временем отец стал поручать мне переводы русских и иногда проверку своих английских произведений.
Вкусы отца, литературные, музыкальные, сказались на ваших вкусах?
Литературные да. Начиная с "Ани в стране чудес", папиного перевода Льюиса Кэролла. Это одна из первых книг, если не первая, с которой я познакомился маленьким мальчиком. Потом были Пушкин, Шекспир, Толстой, Гоголь, Флобер, словом, классики. И кончая томиком Мюссе, который папа принес ко мне в комнату незадолго до смерти.
Музыкальные менее. Отец говорил, что больше всего ненавидит в жизни опрессию, жестокость, глупость, грязь и бессмысленный музыкальный фон. Несмотря на это, он приехал на мой дебют, когда я выиграл музыкальный конкурс в Италии и выступал в "Богеме" с Паваротти. Он признавался мне, что любил некоторые произведения, где либреттисты и композиторы выражали уважение к автору, например, "Борис" или "Кармен".
В каком возрасте вы прочли "Лолиту" и открылось ли для вас что-то новое в отце после прочтения этого романа?
Я читал папины произведения сразу после их выхода. А в каком смысле "что-то новое"?
Для вас было неожиданностью то, что отец написал о любви к девочке?
Ну, знаете, мне уже было сколько? Я кончал Гарвард или уже кончил. Я был знаком с писательской философией отца, если можно так сказать. Его изучение аберраций психических, физических, как в карлике "Картофельного эльфа" - это изучение было преломлением мира, ученый анализ этого мира. Педофилия - это одна из многих аберраций. Если приписать автору то, что он пишет, то тогда каждый автор книги убийца или самоубийца.
Вы узнаете себя, свои слова, свои поступки в романах и рассказах отца?
Вы знаете, рассказ "Lance" был написан отчасти про меня и выражает своеобразные переживания моих родителей, когда они ожидали меня у подножья гор, где я лазил. Это выражает...тоже здесь преломление - жизнь в терминах астронавта, задолго до прихода настоящей эры астронавтов. А в "Лолите" есть маленькие выражения американских тинейджеров, которые я приносил домой в те годы.
Вас часто спрашивают, не сын ли вы того самого Набокова?
Да.
Для вас это бремя или счастье быть сыном Владимира Набокова
Бремя, когда несмотря на агентов и секретарш, приходится тратить время и силы на вздорную рутину, когда пошляки и пираты искажают искусство и личность моих родителей. Радость, когда я перевожу Набокова или другие переводят и издают прилично. Бремя, когда ставят глупенькие вопросы, радость, когда вопросы умные.