Эту радиопьесу Вы можете также послушать на английском языке (BBC, World Service Production 1986, translated by Franc Williams ©) в фромате RealAudio:- Послушать сразу или - Выгрузить для локального прослушивания
Действующие лица:
Сергей Горельский, переводчик и писатель, среднего возраста
Нина, аспирантка, начинающая переводчица
Валерий Павлович, майор КГБ, среднего возраста
Володя, лейтенант КГБ
Борис Терентьевич, полковник КГБ
Шаги по коридору. Открывается дверь.
Валерий Павлович. Ага, так вы уже здесь. Простите, я у Бориса Терентьевича задержался. О вас как раз говорили, Володя. Это ничего, что я так запросто?
Володя. Ну что вы...
Валерий Павлович. Так вы только-только диплом защитили? И какая же тема?
Володя. "Судопроизводство в творчестве Диккенса".
Валерий Павлович. "Холодный дом"? А кто руководил?
Володя. Чеботарева.
Валерий Павлович. Люда? Людмила Алексеевна? Бог ты мой, мы ведь с ней вместе кончали, лет так... сразу и не скажешь. Помню, сдавали зарубежку Добужанской, стояли вдвоем под дверью, и Люда сказала: "Ох, как боюсь я эту старую деву"... Тут дверь открывается: - Добужанская! - у вас она, наверно, уже не читала - высовывается и своим елейным голоском: "Может и старая, но не дева". (Смеется). Теперь смеюсь, а тогда душа в пятки ушла. Ну, думали, пиши пропало. По гроб жизни не сдадим... Хорошее было время! Все тогда ключом било... На площади Маяковского ребята стихи читали. Ив Монтан на гастроли приехал...
Володя. (Неуверенно). Ив Монтан?
Валерий Павлович. Неужели не знаете? Да он для нас был, как для вас эти... Панк Флойд.
Володя. Пинк Флойд?
Валерий Павлович. Да-да, сорри, сорри!.. Так Борис Терентьевич сказал мне, что вы недельки через две-три в Минск, в нашу школу...
Володя. Да, вроде бы.
Валерий Павлович. А у меня, значит, приглядеться, присмотреться, принюхаться. Три недели, конечно, маловато. Но зато рутина не засосет как меня... Сижу тут днями у "Грюндига", кассеты слушаю. Работа, сами понимаете, сидячая ... вон брюхо какое наел (похлопывает себя по животу), ведь когда-то - не поверите - был чемпионом "Буревестника" по прыжкам с трамплина... парил, знаете, в шестерке Союза был. (Телефонный звонок. Меняет тон) Слушаю!.. Да! Так точно, Борис Терентьевич. Буду через минуту. (Кладет трубку). Вы меня, Володя, простите. Я вам сейчас пленочку включу, чтоб вы в курс дела входили, а вернусь - поговорим. Я ненадолго. (Вставляет кассету). Вот здесь надо нажать, где "старт". Не робейте. Располагайтесь поудобней. (Дверь открывается и захлопывается. Пауза. Вздох. Шаги. Шелест страниц. Невнятное бурчание. Скрип стула. Щелчок магнитофонной кнопки).
Магнитофон. I lay down across her with my face in her breasts and my hand on her. We lay there without movinq. But under us all moved, and moved us, gently, up and down, and from side to side.*
(Останавливает. Прокручивает пленку вперед. Включает).
I lay down across her with my face in her breasts and my hand on her. We lay there without movinq. But under us all moved, and moved us, gently, up and down, and from side to side.
(Останавливает. Прокручивает вперед. Включает).
Магнитофон-Сергей. ...Приглашали. Я ведь когда-то переводил одного из них. Точнее одну. А теперь случай представился, но я им не воспользовался...
Нина. Почему? Из-за нее или из-за ее прозы?
Сергей. Да нет, проза как раз ничего. Черно-белое кино. Англичане, не те, что в Индии или в Африке родились, а у себя дома, вроде и не заметили, что в языке еще другие оттенки бывают, цвета. Но иногда приятно... Открываешь книгу, а там, как в детстве, черно-белое кино. До слез трогает...
Нина. А почему же на встречу не пошли? (Открывается дверь в кабинет входит Валерий Павлович. Володя выключает магнитофон).
Валерий Павлович. Ну как, не скучали?
Володя. Я тут не совсем понял. Сперва какой-то англичанин говорил. Сцена какая-то любовная. И все одно и тоже...
Валерий Павлович. Ну, Володя, как же так. Классику знать надо. Кто у вас курс по современной зарубежной литературе читал? Джапаридзе? Он Беккета знает. Даже статью о нем написал - "Отрава с приправой". А запись пьесы привез Сергею Юрьевичу Горельскому - это он там про цвет в языке импровизировал - Жан-Поль Сартр. Лично. В подарок. Лет так двадцать тому. Вместе с записями своих пьес. Сами понимаете, только себя дарить как-то нескромно. Вот какой он у нас, Сергей Юрьевич. На короткой ноге с лауреатами. Или вы, Володя, и о нем не слыхали?
Володя. (Застенчиво). Да нет, слыхал. Даже книгу его переводов читал - "Америка поэтическая". (Пауза)
Валерий Павлович. Так на чем вы остановились?
Володя. На вопросе. Женщина (неуверенно) ... или девушка спрашивает, отчего он на какую-то встречу не пошел.
Валерий Павлович. Не на "какую-то", Володя, а на встречу английских и советских литераторов. В Центральном Доме литераторов. В прессе освещалась. Год назад. (Открывает ящик стола). Посмотрите-ка. (Бросает на стол газеты). Заголовок-то какой! "Из русских делают пугало!" А вот его фотография, этого Дэвида... Дэвида... Да вы его наверняка читали. Он из рабочей семьи, симпатяга. Ему б кинозвездой быть, или, на худой конец, телезвездой.
Володя. (Недоверчиво) Так и сказал: "Делают пугало"?
Валерий Павлович. А что, слово как слово. Я собственными ушами слыхал. В пресс-центре сидел. Встречу, кстати говоря, Борис Терентьевич курировал. Выступал как член правления Общества дружбы. Этого Дэвида он-то и расшевелил. Перед тем, как предоставить слово английскому гостю, самокритично заметил, что, мол, мы еще плохо знаем Запад, а незнание порождает страх. Ну, так этот Дэвид решил перещеголять Бориса Терентьевича в самокритике. Он-то свободный писатель из свободной страны и просто обязан свое правительство лягнуть. А Борису Терентьевичу за этот заголовок звездочку подбросили. Он ведь прежде здесь, за этим столом сидел. В этом самом кабинете. Так на чем вы там остановились?
Володя. На вопросе...
Валерий Павлович. А кстати, Володя, отчего Горельский, по-вашему, не пожелал в ЦДЛ прийти?
Володя. Кто его знает. Может звезд там таких, как Сартр, не было...
Валерий Павлович. Но это же делегация из Англии! Там властителей дум и пророков не бывает. Там всяк на свой салтык. Это ж вам не стадо французское. Ладно, Володя, врубайте. (Включает).
Магнитофон-Сергей. Времени не было. Срок пришел книгу сдавать. Издательство нервничало. А мне еще нужно было со специалистами проконсультироваться - я Даррелла переводил.
Нина. Лоренса?
Сергей. Какой там... Джералда, конечно. Мир животных надежней. Никаких идей. Ну, да ладно. Давайте-ка, Нина, посмотрим, что... (Щелкает кнопка. Тишина).
Валерий Павлович. Врет, конечно. Время тут ни при чем. Но и вы не правы, что, мол, писателями второй лиги побрезговал. Курите? Кент. Американские... Ну ладно, а я закурю. (Щелкает зажигалкой). Не пошел, чтоб отчет потом не писать. Нам. Про разговоры в буфете с иностранными гостями.
Володя. Но разговоры можно прослушать и на пленку записать.
Валерий Павлович. Володенька! На пленку все пишем, голубчик. Дело ведь не в тарах-барах. Ну что там они интересного сказать могут? Ну, по американцам пройдутся. Мол, никакой культуры. Мол, Франкенштейна себе на голову выходили. Хотя на самом деле просто завидуют. Гонорарам. Их только пальцем туда помани. На кой нам эти жидкие бритты? Вот Горельский нам нужен. Чтоб отчет написал и подписал. И дату поставил.
Володя. Но почему Горельский? Он вроде не диссидентствует. Держится в сторонке.
Валерий Павлович. Володенька! Дело на человека заводить нам незачем. Крикунами и психами пусть жлобы из "оперативного" занимаются. Нам не дело, а сам человек нужен. Мы хотим, чтобы он был наш. Мы хотим ему помочь стать нашим. Вы ведь сами помогали нам в этом, когда в университете учились. Только у вас был факультет, а у нас полстолицы. Москва поэтическая, прозаическая, драматургическая... Да, а чтоб человека сделать нашим, нужно его знать, даже лучше, чем он сам себя знает. И про него. Даже любить в каком-то смысле... Вот я Горельского люблю, правда, без взаимности. Пока что... Вот Борис Терентьевич мне вашу папочку дал. (Шелест бумаги). Давайте-ка наугад возьмем. О ком это вы? Да не важно. (Читает). "Интересуется спортом, хотя сам не тренируется..."
Володя. Да это же старая информация! Еще на втором курсе...
Валерий Павлович. "...Любит пиво. Выпив, говорит про футбол. Других интересов нет". (Оживленно). Можете сейчас что-нибудь добавить.
Володя. Вот так сразу?
Валерий Павлович. Ну, тогда я добавлю. Послушайте, Володя, что он о вас пишет: "Вежлив, иногда даже угодлив. Предпочитает слушать. Со мной всегда заводит разговоры о спорте. Любит пиво. Часто зовет в пивную, даже угощает". (Пауза).
Володя. Я думал...
Валерий Павлович. Врубайте.
Магнитофон-Сергей. ...Вы там принесли. Кому хотите перевод предложить?
Нина. Еще не знаю. Я ведь только начинаю. Может, это вовсе не годится. Я потому и принесла вам показать. (Шорох бумаг). Вот.
Сергей. (Шорох бумаг) "Письмо из Франции лежало в верхнем ящике комода". Гм-м-м. Дайте-ка мне оригинал, Ниночка. (Шорох бумаг). Ха-ха-ха!
Нина. (Обиженно). Это вовсе не юмористический рассказ, Сергей Юрьевич!
Сергей. (Сквозь смех). Простите, ради Бога! Вы не виноваты. Ну откуда же вы могли знать, что "письмо из Франции" на английском жаргоне означает "презерватив". (Оба смеются).
(Валерий Павлович нажимает нажимает на "стоп").
Валерий Павлович. Это их первая встреча. Одиннадцать месяцев назад. С тех пор встречается каждый четверг. Она учится в аспирантуре. Чуть постарше вас. Муж, ребенок. (Щелкает зажигалкой. Закуривает). Там дальше поинтересней будет. Я вам сейчас включу. А сам в сторонку сяду. (Прокручивает пленку вперед). Мне надо заметку в нашу стенгазету написать. Ко дню чекиста. Видели, на первом этаже целая простыня на стене висит, "Дзержинец". Вам еще тоже предстоит. (Включает. Уходит в дальний угол кабинета).
Магнитофон-Сергей. Ну, а что такое творчество? Или что такое быть творческим человеком? Это растерянность. Это готовность ко всему. Это незнание истины. Тот, кто определяет, что истинно, тот не художник. Потому что художник, наоборот, ожидает, когда истина махнет ему рукой, выкажет себя, крикнет: "Вот я!" Нельзя хватать истину за уши и насиловать. (Пауза). Можно, конечно. Но ничего из этого, кроме насилия не выйдет.
Нина. Тоша смотрит на меня так, когда я раздеваюсь. Ему все интересно. У него ведь такого нет. И на бабушку смотрит. Он ей в первое же утро, когда приехали, сказал с гордостью, что у мамы сиси больше. (Пауза) А ты бы хотел, чтоб у меня грудь была меньше? Может, мне операцию сделать? Ты бы меня тогда больше целовал? Почему ты не целуешь меня каждую минуту? (Пауза) Потом это за "потом", а не за "сейчас". (Пауза) Уже не нагонишь. Это же не пропущенные уроки. Ты и так уже столько лет потерял. Почему ты не нашел мня, когда я была девчонкой?!
Сергей. Я никак не могу встретиться с собой. Назначаю свидание... и не прихожу. Или прихожу и не узнаю себя. (Пауза). Со стороны вижу себя элегантным, артистичным, легким, а на самом деле тяжеловесен и медлителен. (Пауза). Это и есть невстреча с собой. И потому что тела не чувствую, все время натыкаюсь на что-то. Самое унизительное, когда ни с того ни с сего ударяешься вдруг коленом о ... стол, за которым сидишь. От унижения чуть не плачу.
Нина. Я с детства мечтала вырваться из дому. Ты помнишь эти плакаты по найму рабочих? "Вас ждут стройки Сибири!", "Комсомольцы! Превратим Среднюю Азию в сад!". Но туда я боялась. Ты же знаешь, что я не переношу ни холода, ни жары. В классе шестом приглядела вербовку в Крымскую область. Решила, что там море, должно быть, близко. Я же не знала, какие там пыльные степи, и чужая татарская земля. Русские там не приживаются. Пьют да с ума сходят... Так на этих плакатах изображали девчат, курносых, в платочках и в ватниках. Я приходила домой, повязывала голову платочком, надевала старую отцовскую куртку и смотрела на себя в зеркало, в профиль, как на плакатах.
Сергей. К несчастью, я старше. (Чиркает спичкой. Закуривает). И это вовсе не значит, что умнее. Это миф - что старость мудра. Не верь. Старики мелочны, нетерпимы и злобны. Это от слабости. Только сила может позволить себе быть мудрой. Чем слабее, чем неуверенней в себе человек, тем необходимей ему победы. На каждом шагу. Вот, я нашел лучшую скамейку в парке! Вот это пиво - и никакое другое - самое лучшее. (Пауза) Тогда начинаешь верить, что ты победил жизнь, что ты делаешь все правильно, что твой вкус абсолютен. (Пауза. Затягивается). Мы, беда наша или счастье - суди сама - родились в стране, которая всегда побеждает. Как по мне, беда. Были бы сильными, так терпели бы - хоть изредка - поражения. И с людьми точно так же. Каждый выбирает себе такую иерархию, чтобы занять верхнюю ступеньку. Иерархия буржуа - деньга, аристократа - происхождение, ремесленника - ремесло. Когда ни черта в тебе нет, то в ход идет раса, народ, страна, континент. Чем бесталанней человек, тем безличностней выбранная им иерархия. Чтоб вместе с кругом, группой, слоем быть выше других. (Пауза. Затягивается). Я с детства слышал, что наши прежние вожди были яркими личностями, не то что нынешние. В юности нашел их книги. До чего же убого, почти безграмотно. Как ими могли восхищаться?.. Ничего, ровным счетом ничего, кроме инстинкта власти. (Пауза) Власть инфекционна. Все мои сверстники заражены. Эту жажду власти - я о диссидентах - они называют чувством долга или, там, ответственности. О Боже, если бы каждый о себе думал, лично о себе, и ответственным был только за себя, тогда б и жизнь получилась. А если ни таланта у тебя, ни власти, то виновные под рукой: страна, режим, эпоха, цивилизация. Мол, в другой эпохе или стране, я бы... меня бы... (Пауза). Не знаю, замечала ты или нет, что фанатики, настоящие дети средневековья, отстаивают в нашем столетии идеалы просвещения: свободу, равенство, справедливость. А правнуки Просвещения по духу и по крови, рабы знания, ныне превозносят средневековье. Все вверх тормашками. (Затягивается). Так что когда мои сверстники - твои еще итогов не подводят - что-то хвалят или ругают, будь настороже. Они о себе говорят. Их оценка чего-либо или кого-либо - это оценка себя. Прости мне этот тон умудренного опытом человека. Я ведь тоже сверстник моих сверстников.
Нина. Я себе неприятна сейчас физически. Потому что прямо с поезда пришла. Липкая, как будто гарью пропиталась. Ты почувствовал, когда целовал, что я липкая? Гарь с потом. Тошу оставила у стариков. (Вздыхает). У тебя есть сигареты? (Чиркает спичкой. Закуривает). Спасибо. Просто блаженство... Они поначалу держались, но в последние три дня шла война, на износ и на измор. Мама начала. Мол, живу не по-человечески, и брак у меня с гнильцой, и все из-за меня, а муж мой просто ангел. И одежда моя безвкусна и прическа вызывающа. Ты, - спрашивает, - нарочно такой гадкой хочешь быть? (Затягивается). Я долго держалась, но на Тоше сломалась. Мама знала, куда бить. "И какая же ты мать?! Да если б я в суд подала, то Тошу бы себе в два счета отсудила!" (Пауза). А Тоша накануне простудился. Ну, так она сразу виновную нашла - меня. Я расплакалась, собираться начала, чемоданы укладывать. Мать тоже в слезы. Прямо завыла. "У меня давление из-за тебя подскочило... ты меня в гроб сведешь! Хорош подарок от доченьки к шестидесятилетию!" (Пауза. Затягивается). А отец, даже в сторону мою не глядя: "Я же говорил, она бессердечная, для нее родители хуже врагов". А мне, думаешь, просто огрызаться?.. Они же мои родители! В матери это всегда было: глубокое неуважение ко всем на свете. Потому ей ничего не стоило унизиться перед кем угодно... Для нее каждый - раньше хоть я была не в счет - или дурак, или подлец, или мошенник. Я все это видела еще девчонкой и чувствовала, что раз мама с кем-то такая, значит и со мной когда-нибудь такой будет. (Пауза). Добились своего, в конце-концов. (Пауза). Тошу им оставила. Он со мной рвался, плакал, как я только выдержала. Но они бы мне не простили, если б своего не добились. У них теперь никого в целом свете, кроме внука. А Тоше взятку пообещала: механический хоккей, когда вернется. Он смирился, но совсем разболелся, и болезнь эта - копия моих отношений с родителями. Теперь счастливы. Нянчатся с ним, холят, они теперь хорошие, преданные, заботливые. Не то что неблагодарная дочь! И жалко их... (Затягивается).
Сергей. Я осторожен. (Пауза). Таким родился. Но вечно попадаю в такое положение, что приходится быть смелым. Против воли. С самого детства. Мне было восемь... Пошел на лыжах кататься за городом - мы тогда в провинции жили - но все перепутал, вскарабкался не на ту гору, оттолкнулся - и вниз. А это был трамплин для солдат. Я чуть со страху не умер, когда летел. Потом вся школа меня героем считала. Это ужас быть героем... А когда в институте учился, влюбился в преподавательницу. Скандал... Ей пришлось уволиться... Но про главное никто не знал. Я тоже. Она была сексуально просто бешеная. А до этого женщин у меня не было. Я не знал, что такое фригидная, нормальная или бешеная... Страдал, изничтожал себя... Она после замуж за африканца вышла, уехала в Гвинею. В письмах одно и тоже писала: про коршунов над Конакри. Они там, как у нас голуби. Свихнулась на этих коршунах. Я уже потом только "нет" сказал. Не желаю быть героем.
Нина. А я?
Сергей. Что, я?
Нина. Какая? Нормальная, бешеная, фригидная?
Сергей. Ты... любимая. (Пауза).
Нина. Мы все время говорим, а Тоша все в лицах изображает. Играет в Париса и Ахилла. Парис крадется, как охотник, с трудом натягивает тетиву, а Тоша уже Ахилл. Шагает медленно-медленно, так чтоб пятка на мгновение повисла в воздухе. А Тоша разрывается: он и Парис, и стрела, и Ахилл... А теперь мама приехала и рассказала ему, как дедушка умер - я ведь на похороны его не брала. Ехал на велосипеде по парку и вдруг упал замертво. Сердце разорвалось. (Пауза). Тоше так понравилось. Он теперь играет в велосипедиста, по всей квартире ездит, по сторонам смотрит, языком прицокивает - путает лошадь и велосипед. А потом резко падает, но так, чтоб не ушибиться. Я смеюсь, как дура. Но это правда смешная смерть. (Пауза).
Сергей. Как у поэта сказано? "Мятежник то есть деспот". (Пауза). Диссиденты мятежники.
Нина. Это ГБ решает, кто диссидент.
Сергей. Не скажи. А все эти группы, комитеты, комиссии...
Нина. Ну и мятеж! Только и делают, что на конституцию ссылаются. Да они просители.
Сергей. Здесь просят. На Западе просят. Живут там на подачки.
Нина. Кто как. А мы здесь не на подачки живем? Вот откажет тебе издательство... А диссидентов куда больше на востоке, в лагерях, чем на западе.
Сергей. Знали, на что идут... (Из дальнего угла кабинета подходит Валерий Павлович и останавливает пленку).
Валерий Павлович. Предложи ему по радио все это сказать, так ведь откажется. Имя пачкать не захочет... А как вы думаете, Володя, отчего Горельскому диссиденты не по нраву?
Володя. Может, кишка тонка?
Валерий Павлович. Не без этого. А если у кого не тонка, так не прощает и... завидует. Он ведь и славы хочет и шарахается от нее, потому что слава обязывает. В нем уже столько всего накопилось, на сто интервью хватит... он ведь честолюбец, но интервью давать страшно, так он... Вот, послушайте. (Включает запись).
Сергей. (Воспаленно)... Знали, чем расплатятся за три строчки в "Монд" или в "Тайм". Нет жанра ниже, чем интервью. Допрос с пристрастием.
Нина. Не знаю. (Язвительно). У тебя, наверное, большой опыт по этой части.
Сергей. При чем здесь опыт? Просто голова на плечах!
Нина. Ой худая, ой худая, голова тифозная... (Пауза). Когда я с тобой - это моя жизнь. Я раньше всегда кому-то принадлежала: родителям, друзьям, университету, сыну. А вот теперь у меня своя жизнь. И я не хочу ее терять. Мне просто скучно теперь, когда я не в этой комнате. А с другими людьми теперь кто-то за меня говорит. Я киваю головой, поддакиваю, "как интересно", "да что вы говорите!" Раньше я бы глаза, может, выцарапала за глупость или пошлость, а теперь улыбаюсь. Как с гуся вода. Любовь - это когда иначе видишь и слышишь.
Сергей. Знаешь, он даже когда среднего поэта переводит, то все равно гениально. Так что пусть и переводит только гениев. Потому что... Ну, возьми всю его поэзию. Это словарь русского языка. Но составленный не по алфавиту, а по перекличке, по ауканью слов. "Самурай", а рядом "самовар". Значит, у самовара раскосый взгляд, а самурай раскален и кипит - сразу же сдвиг в значении слов, если они вот так прикоснулись друг к другу локтями. Или "рубеж" - и споткнувшись на этом "ж", почти сразу слово "перебежав". А если"зараза", то "зеленая". Правда ведь. Какого еще цвета может быть "зараза"? Это и есть быть великим поэтом: организовать, если угодно, систематизировать национальный язык, но по-своему, как никто до тебя. Прости, что так топорно изъясняюсь.
Нина. У мужа давным-давно, еще до меня, был с ней роман. Так что я про нее буквально все выспросила. Даже знаю, какое у нее влагалище. Узкое и мелкое. Она же не рожала. Как туннель. (Затягивается). Ты бы в нем от страха умер. Ты только в моем, как рыба в воде. Я с таким ужасом думаю, что муж будет меня обнимать. Для меня это даже раз в месяц невыносимо. Чувствую, как эта ночь приближается. И все всухую... мне так больно... физически. Какое-то трение всухомятку. Механика. Фрикиция. Я потом, как больная, неделю хожу...
Сергей. ...Да, а на той встрече, помнишь, год назад, в ЦДЛ, ты еще удивлялась, отчего я больным сказался... Английская писательница говорила, что советским писателям живется куда лучше, чем британским. (Пауза). В каком-то смысле, это правда. (Затягивается). Ее привели к тому-другому. Квартиры хорошие. Книги их издаются регулярно. От спроса не зависят. Окружены почетом и уважением... Ну откуда англичанке знать, что все лауреаты только замещают должности писателей? Правительство твердо знает, что у каждой страны должна быть своя литература. Чтобы с писателями не было хлопот, правительство назначает на писательские вакансии чиновников. Они пишут, их издают, но книг их никто не читает. Так что писатели как бы есть и в то же время их нет... У нас это не все понимают, а что уж англичанка! (Из дальнего угла кабинета подходит Валерий Павлович и останавливает пленку).
Валерий Павлович. Устами Горельского да мед пить. В чем-то он прав. Но это же жизнь. Назначаешь порядочного человека писателем... и на тебе! Через пять-десять лет в нем вдруг открывается настоящий талант. Кому в голову такое могло прийти? (Щелкает зажигалкой. Закуривает). И тогда уж талант ему слова диктует. Все, человек становится неуправляем. Горельский, хоть и умен, а ... Это потому что обобщает... (Включает запись. Уходит в свой угол).
Сергей. Не обобщает только дурак, а за обобщения цепляется только трус. (Затягивается). От паники. От растерянности. Чтобы себя убедить и подбодрить, трус знай себе талдычит: "Французы - такие, а немцы - такие, из красных вин - лучшие такие, женщинам нравятся - такие". А вся прелесть - в одноразовости, чтоб это ни до, ни после не повторилось. Вот метафора - одноразовое обобщение, поэтому неотразима. И тебя я люблю не потому, что таких женщин как ты любят, а потому что ты - это ты...
Нина. От мужа я не уйду, потому что тогда ты меня бросишь. Ты будешь бояться, что надо что-то делать, принимать какое-то решение. Ты меня в свой мир впускаешь только как гостя. Побуду и ухожу... И любовь твоя осторожная с, оглядкой. Как по непрочному льду идешь. Просто не способен безоглядно любить. Даже не могу тебя упрекать. Глупо ведь упрекать дальтоника в том, что он цветов не различает. Ты только слова любишь. Их лелеешь и пестуешь. Меня бы так обнимал. Почему ты молчишь? Ты меня слышишь?
Сергей. Мне тошно, в самом прямом смысле, оттого что сейчас в Лефортово сидит человек, которого я знаю по имени. (Затягивается). При Сталине хорошо было. Там сидели десятки, сотни, и имен никто, кроме близких, не знал. Так что все сливалось в сплошное месиво. А теперь по радио сквозь глушилки слышишь имя и знаешь, что вместе с тобой слышат миллионы. И когда по улице идешь, понимаешь, что все знают это имя... И... уважать друг друга невозможно. И то, о чем мы молчим, объединяет нас больше, чем слова... (Затягивается). Но имя - это уже человек. И как бы я не презирал диссидентов, сразу мутит, подступает к горлу. Свинство и низость... даже в выборе героев.
Нина. Вместо того, чтобы мстить тебе, я мщу другим. На тебе самом злобу выместить боюсь. Встретилась на улице с одноклассницей - пять лет не виделись... Где твои спички? Во здесь только что коробок лежал! А, вот, прости. (Чиркает спичкой. Затягивается). Ну, она мне рассказывает, что замужем, уже третий год и у них полная чаша и рай в шалаше. Даже каждую ночь - представляешь, каждую? - они делают это... (Затягивается). Я слушала молча, но так холодно смотрела, что она через десять минут начала жаловаться на жизнь, что утратила самостоятельность и независимость, что стала рабыней секса и что любовь подавляет личность. И в конце концов тут же на глазах решила спать с мужем порознь. А я ведь ничего не говорила, только всматривалась в ее пугливые глаза... А на самом деле... чего только я не дала б, чтобы каждую ночь быть с тобой. (Затягивается). А ей, может, всю жизнь поломала. Сколько во мне мстительности и злобы скопилось. Неужели я стану когда-нибудь, как моя мать?..
Сергей. В Дом литераторов совсем уже невозможно ходить. Там и прежде был гадюшник. Но теперь даже лиц не видно - сплошные хари. Бьют себя в грудь, вдруг на старости лет открыли, что они - русские. Это как велосипед открыть и кричать об этом. В третьем мире это еще куда ни шло, действительно, первое поколение интеллигенции. Обрадовались, что можно"мы" о себе сказать. А тут... Иваны... вспомнившие о родстве... через тысячу лет. Это потому что им карандаш в руки дали... А тех, кто с этим карандашом в руке родился - бить чем попадя. Гуртом на тех, кто не "мы". Раньше шепотом про жидов говорили, а теперь во всю глотку орут. Им что абхазец, что киргиз, что грузин - все едино. "Черножопый" и точка. Тошно, что русскостью прикрываются да православием. У них на самом деле это не национальное и не религиозное, а социальное, вверх прут... Да не знают, где этот верх. (Чиркает спичкой. Закуривает).
Нина. В субботу соседка оставила свою дочку Верочку у нас. Кроха, лет шесть. Мы играли в дочки-матери. И Тоша и Верочка так хотят быть маленькими, так вырасти боятся. Вместо слов - бу-бу да гу-гу, Верочка расстегнула мне блузку и грудь стала сосать... Меня аж в краску бросило. А потом истерически расплакалась и все время повторяла:
- Боюсь лежать одна в земле...
А Тоша ей:
- А я не боюсь, но мне просто не хочется.
Никак успокоится не могла:
- В земле у меня ничегошеньки не будет.
Я как дура спросила, что она имеет в виду. Чтобы не молчать. А она так мудро, по-философски, даже плакать перестала, ответила:
- Ничего.
А после снова в слезы:
- Не хочу одна умирать. Боюсь.
Я взрослой притворилась. Успокаивать начала:
- Одна умирать не будешь. Никто никогда не бывает один.
Тоша рассердился и горячо запротестовал:
- Неправда! Иногда люди одни, совсем одни. Если в лесу заблудишься, то и умрешь один. А дедушка в парке умер, тоже один, нет, с велосипедом.
А Верочка:
- Хочу лежать в земле с мамой, папой и братом.
И снова играли в дочки-матери. Она меня за сосок укусила и потом жалела. Волосы мне трогала. А когда соседка пришла, я шутливо пересказала наши разговоры, а Верочка расплакалась. Не от страха, а потому что я ее предала. А мне так сладко, так приятно и щекотно было, когда я ее предавала... С тобой такое не бывает? Или я одна такое чудовище?
Сергей. А тебе не кажется, что у Ахилла и Патрокла была гомосексуальная связь? Ты внимательно прочти, как Ахилл убивается по Патроклу. Так убиваются по возлюбленному. И сравнивает Ахилл своего друга не с орлом или львом, а с маленькой девочкой. А когда Антилох приносит весть о гибели, с Ахиллом, по нашим понятиям, истерика. Нервный срыв... Волосы рвет на себе, по земле катается, пеплом себя осыпает. Скорбит больше, чем если бы узнал о смерти отца или сына. С этими героями вечно какая-то неувязка, недоговоренность, полутайна... Их порывы, их мотивы да и сами подвиги всегда как-то двойственны. Умоляю, подвинься, мы лежим на самом краю...
Нина. ...Мне даже удивительно, что я иногда без тебя бываю счастливой. Вчера декан выступал перед всем факультетом. И студенты и преподаватели собрались. В актовом зале. А когда ко всем обращаешься, особенно, если ты декан, то просто обязан говорить глупости. С каждой минутой я чувствовала себя счастливей и счастливей... Ну за что, почему жизнь так великодушна и милосердна ко мне и никогда не требует, чтобы я говорила такие стыдные глупости. Раскраснелась. Разволновалась. А декана даже не жалела, он ведь ночью будет спать как ни в чем не бывало.
Сергей. Эти поцелуи (Звук поцелуев). Вот здесь, между верхней губой и левым глазом, будем считать Курильскими островами. Ты не против? Ага, против... Потому что спорная территория. На нее Япония претендует и ты боишься, что я уступлю...
Нина. В самый первый раз мы поставили два стула вот здесь, друг против друга, наискосок. Потом сели. Из-за того, что стулья стояли наискось, сразу прикоснулись щеками. Боковым зрением я видела твои глубокие морщины и едва не дрожала от ужаса, потому что таких старых у меня никогда прежде не было... и поцелуи медленно тронулись в противоположных направлениях.
Сергей. Вот, послушай, это я сегодня написал (читает сдержанно): "Он принес в класс несколько мотков разноцветной шерсти и всех обмотал, обвил, опутал. Они смеялись до слез. Шерсть была пружинистой. Лежать в ней было тепло. Нити не резали рук и ног. Можно было даже передвигаться, всем телом сразу, рывками, несколько сантиметров вправо, потом влево. Они смешно сталкивались, случайно тыкались друг в друга губами. Губы тоже были пружинистые, пушистые. Они решили никогда не распутываться. Поначалу дирекция делала все втихую. Учителя вооружились ножницами и бритвами. Но перерезанные узлы и петли тотчас же срастались и становились еще крепче, чем прежде. Кормили их с ложечки. В конце концов об этом узнали все. Школу оцепили, вызвали роту десантников. Но и специальные резаки не брали шерсть. Тогда ночью в класс напустили моль. Проснувшись, они не нашли ни единой ниточки. Моль сожрала даже одежду. Так их голенькими и раздали родителям".
(Пауза. Валерий Павлович подходит и останавливает пленку).
Валерий Павлович. А ведь только мы с вами, Володя, во всей стране знаем, что Горельский один из... да нет, лучший современный писатель в России. Он даже сам этого не подозревает. (Щелкает зажигалкой. Закуривает). А я всех этих московских писателей-невидимок, кротов, что в стол пишут, наперечет знаю. Я бы лекции в университете по их творчеству читать мог. Я бы таких писателей стране открыл! И если бы Председатель Комитета Государственной безопасности при Совете Министров СССР учредил премию имени... Попова, ладно, Маркони, то в жюри решающий голос был бы мой! И самую первую премию я присудил бы мастеру русской прозы Сергею Горельскому! Нет, нас еще вспомнят добрым словом! Лет так через пятьдесят или сто эта запись с живым, неподдельным голосом Горельского будет в фонотеке каждого библиофила. (Затягивается. Включает запись. Отходит).
Нина. Я в следующий четверг чуть-чуть опоздаю. Мне надо в паспортный стол забежать... Что это? Откуда у тебя такое вино? (Звук откупорки). Шате неф дю Пап. (Сергей разливает вино в бокалы). Это мое первое французское вино в жизни. (Целует Сергея). А, письмо... (Шуршание бумаги). Можно? "Милый Сережа!.. - Ты уверен, что можно? Это не от дамы? - Вот письмо тебе и бутылка с оказией. Тепло ли вам по-прежнему? Дружите ли вы и любите ли друг друга как десять лет назад? Как я боюсь, что нет. Здесь вместо дружб - прием у психоаналитика. Но хуже ли это? Разрыв с психоаналитиком не так кровоточащ, как с другом. У меня такое чувство, что мы знали, на что идем, когда рождались, т.е. сознательно выбрали эту жизнь. А раз знали, то пенять не на кого. Эта тоскливая нота не оттого, что я разочарован здешней жизнью. Разочарование - это следствие очарованности. А я уезжал, загодя ухмыляясь, почти презирая. Чем еще было спасаться, кроме самонадеянности? Но если бы в моем теле жил другой человек, то этот другой мог бы даже очароваться, пропутешествовав из Москвы в Вену, а из Вены в Париж..." - Еще. То ли вино изумительное, то ли мне кружит голову, что оно французское. (Подливает). Спасибо... - "Увы! Ты помнишь, как мы вместе хохотали на фильме, где герой-итальянец решает вернуться на родину то ли из Австрии, то ли из Швейцарии, берет билет на поезд, входит в вагон, видит и слышит соотечественников, их лица, их громкие аккордеоны и ... в ужасе убегает. Билет на наш поезд мне не дадут, но я бы его и не брал. Меня еще в Москве передернуло от фразы Н. в знаменитом самиздатском эссе: "Нельзя позволять всяким Сартрам..." и так далее. Дело не в Сартре (из него и впрямь сартрианец был никудышний), а в этом "нельзя позволять". В том, что такая мысль приходит в голову. Можешь представить себе наших соотечественников здесь, если уж такой умный и тонкий человек как Н. метил в законодатели. Наши теперь всех поучают - это в лучшем случае, а сплошь и рядом - обвиняют. Весь мир у них в долгу. Не знаю, чего в этом больше: мании величия или чувства неполноценности. Мы просто проклятый народ. Не справившись с настоящим, мы витийствуем о будущем. У нас нет быта, потому такой истерический рывок в бытие. Мы производим только пророков. и тем самым способствуем инфляции пророчеств. А кто не истерик, тот, по-нашему, мещанин или буржуа. От первого лица мы разучились мыслить (см. мое письмо). Или никогда не умели. Наши гении-изгнанники играют в полемические поддавки, придумывают мнимые антиномии вроде "запад и восток" (Киплинг здесь ни при чем). Слава Богу, я в Сорбонне, со своей тишайшей семиоткой, трачу деньги на дорогие вина и лавирую - порой безуспешно - между своими неотразимыми аспирантками. Хочешь верь, хочешь нет, но, кажется, это единственно достойный выход, если у нас вообще есть хоть какой-нибудь выход. Неизменно любящий тебя... впрочем, ты знаешь кто. (Пауза. Звучит музыка: третья часть, Allegretto, из Восьмого квартета до минор Д.Шостаковича, около минуты. Валерий Павлович останавливает запись).
Валерий Павлович. Оказия, кстати, французский журналист. Чуть ли не коммунист... Ну, как вам это нравится?
Володя. В каком смысле?
Валерий Павлович. (Резко). Слушайте, кто у вас курс по современной зарубежной литературе читал?
Володя. Джапаридзе.
Валерий Павлович. А кого вы из современных западных драматургов знаете?
Володя. (Пауза). Ну, Бернарда Шоу.
Валерий Павлович. Может, вы еще Шеридана вспомните? Да он же, этот Джапаридзе, дебил, дегенерат! У него Толин из-под носа в Копенгагене ушел. Джапаридзе только и выпустили за тем, чтобы он глаз с Толина не спускал! А Джапаридзе... Да он наутро в газетах - как снег на голову - прочел: "Лауреат Ленинской премии, Толин, просит политического убежища". Только тогда и понял. И как вы ему экзамен сдали?
Володя. На "хорошо".
Валерий Павлович. Сидел бы этот Джапаридзе у себя в кавказском ауле и только за солью с гор спускался! Ну, а то, что Горельский и Нина Михайловна говорят вразнобой, то это уж моя вина... или заслуга. Пленку я сам резал. Не за страх, а за совесть. Оставил самое важное, так чтоб человек виден был. А иначе... годами сидели бы, чиханье да шарканье, да сквозняки слушали... Так что композиция моя. В Минске вас такому не научат. Не сердитесь... погорячился... Это из-за Бернарда Шоу. Я тут вас оставлю не надолго... там еще кое-что на пленке... (Включает запись. Слышны поцелуи, объятия. Выходит из кабинета. Шаги по коридору. Бормотание стихов: "Он наблюдал их, трогаясь игрой, двух крайностей, но из того же теста... Во младшем крылся... будущий герой... А старший был мятежник, то есть... деспот". Стук в дверь. Не ожидая ответа, открывает).
Валерий Павлович. Позвольте, Борис Терентьевич? (Заходит, направляется к столу, садится. Задумчиво). Мне кажется, нынешняя молодежь не так... романтична, как наше поколение... Чересчур рациональны, логичны. Вы помните, как мы начинали, как нам, почти мальчишкам, старики руки целовать хотели... У меня голос дрожал, когда я говорил: "Позвольте вручить вам реабилитационное свидетельство". А после от себя: "Бывшее руководство допустило серьезные ошибки, но мы верим, что вы не таите зла на свою родину"... А сам думаю, как бы не расплакаться. Да... Так я новенького посылаю сегодня в паспортный стол... пусть встретится с Ниной Михайловной, побеседует... Мне ведь на него характеристику в Минск писать, вот и пусть себя покажет. Она порывистая, но поладить с ней можно... все-таки ребенок, любовник, переводческие амбиции, на носу защита кандидатской. Нет так нет. Расскажет Горельскому - и прекрасно. Пусть знает, что мы его ценим и не забываем. Не расскажет - тоже хорошо. Пусть сама себя поедом поедает. Ну, а согласится нам помогать, так мы... ей поможем... Но главное - новичок. Он сейчас в стрессовом состоянии. Это у него премьера будет. В первый раз скажет (злорадно): "Я из Комитета Госбезопасности". Представляю ее презрительный взгляд. Пусть привыкает... Нет, мы в лучшие времена начинали... Разрешите идти? (Встает).
Борис Терентьевич. Э... Валерий Павлович... один вопрос, почти личный... Отчего вы себя председателем жюри назначили? Не скромно... я ведь тоже рукописи почитываю... да и с выбором вашим я не совсем согласен. Или вы считаете, что у вас абсолютный вкус? Горельский способный человек... но корпуса ему не хватает, системы, что ли... Ну, да ладно, соберется жюри, тогда и обсудим. (Оба смеются. Валерий Павлович выходит. По пути саркастически бормочет "корпус", "система". Входит в кабинет. Звук поцелуев, объятий. Выключает).
Валерий Павлович. Володя, что с вами? Пот градом льет... Да вы бы могли выключить или вперед прокрутить.
Володя. Я прокручивал, но...
Валерий Павлович. (Хохочет). Ну, признаюсь вам, это я пошутил. Простите, что так пОшло. Склеил на пленке кряду их звездные часы... А вы решили, что Горельский половой гигант? Успокойтесь. Такой же как вы и я. (Звонит по телефону). Семеныч? Это я. Мне мотор на шестнадцать ноль-ноль. Нет, не далеко, на Сретенку. Будь. (Кладет трубку и тотчас звонит). Шурочка? У меня к вам огромнейшая просьба. Пожалуйста, сегодня параллельно с записью прямую трансляцию мне в кабинет, да, с восемнадцати ноль-ноль... да, я буду.(Кладет трубку). Ну что, Володя, пойдемте обедать. Я угощаю. У вас, кстати, сегодня встреча с Ниной Михайловной. В шестнадцать тридцать. В паспортном столе райотдела милиции. Я буду в соседней комнате, на всякий случай. Возьмите эту синюю папочку. Там все данные про Нину Михайловну. За обедом обсудим, что к чему. А после, если вы не против, вернемся - мы ж тут не за страх, а за совесть - и послушаем, какое впечатление вы на Нину Михайловну произвели. Не против? Дайте-ка я окно открою, а то накурил... Пепельницу на бумаги, а то ветром еще унесет. Вот. Идем?
(Стук двери. По кабинету гуляет ветерок. Шелест бумаг. Доносится шум московских улиц: свистки милиционеров, гудки, рев пожарной машины, неразличимые голоса торговок. Кремлевские куранты бьют шесть часов вечера. Распахивается дверь).
Валерий Павлович. Нет, Володя, не скромничайте. Я вам ставлю твердую четверку. С минусом. Минус за то, что вы смерть отца забыли упомянуть. Все-таки у нее чувство вины... (Радиошорох в комнате. Валерий Павлович смолкает).
Сергей. Послушайте, полковник. Вы меня слышите? Или майор. Или капитан. Не знаю, по какому ранжиру у вас иду. (Пока Горельский закуривает, Валерий Павлович закрывает окно). Может, только до лейтенанта дорос. Но вы ведь тоже человек... Ведь так? Да, офицер, чекист, но сперва человек. (Затягивается). Могу я с вами, как с человеком? У меня к вам просьба (Пауза). Я бы раньше торговался. Было чем. Вы ведь знаете, если вы майор... а если вы лейтенант, то напомню. Тот процесс над двумя писателями, с которого все пошло по новой (Пауза. Стряхивает пепел). Я ведь тогда не просто отказался подписать коллективное письмо в их защиту, а на века обосновал свой отказ: "коллектив - это власть". (Пауза). Вы же знаете, это была взятка вам. Только вы и знаете... Человек с моей репутацией: ни слова во славу... и отказывается. Все думали, что я первым свою подпись поставлю. Я тысяче или десяти тысячам охоту отбил подписываться под этими протестами! Я ведь личность противопоставил!.. Вы-то знаете, что если сто человек из ста миллионов подписывают, то это и есть индивидуализм. Вы-то каждым отдельно займетесь. Если сто парижан подпишут - то это коллектив, а если сто москвичей... то ты как голенький. Все по одиночке... Так вот, вся Москва тогда повторяла "коллектив - это власть". А теперь и подавно повторяет. Я ведь Бог всех молчальников и безъязыких. Послушайте! Вы ведь слушаете? Или вы думаете, что мои заслуги меньше ваших? Тогда вы полный идиот! Так вот, у меня к вам просьба... Оставьте ее в покое... иначе... иначе...
(Звонок в дверь).
КОНЕЦ
* Я лег на нее, лицом на грудь, а рука на ее теле. Мы лежали, замерев. А под нами все ходуном ходило и покачивало нас мягко-мягко, вниз-вверх, с боку на бок. (Прим. автора)