8-го апреля так называемый Индустриальный комитет, это объединение руководителей ведущих российских телеканалов, радиостанций, печатных изданий, принял Антитеррористическую конвенцию, адресованную журналистам. Это правила поведения средств массовой информации в случаях террористического акта и контретеррористических операций - таков подзаголовок. О такой конвенции, которая бы балансировала, я бы так сказал, право общества на информацию, право масс-медиа на доступ к информации, с одной стороны, а с другой стороны - необходимость пресечения террористических акций и защиты жертв террора, говорить всерьез в России начали после прошлогодних событий в Москве на Дубровке. И вот добровольная конвенция принята. Что получилось? Это вопрос участникам нашей передачи: директор Центра экстремальной журналистики Олег Панфилов, Москва; научный сотрудник Научно-исследовательского института Генеральной прокуратуры, советник юстиции Борис Пантелеев, тоже Москва; публицист, писатель, юрист Аркадий Ваксберг, Париж.
Олег Панфилов, что практически эта конвенция означает в будущем, скажем, для российского телезрителя? Ведь, к несчастью, от терроризма сегодня ни одно общество не застраховано.
Олег Панфилов: Я думаю, что для телезрителей это ничего абсолютно не означает, потому что российские телезрители никак не участвуют в формировании информационной политики российских телеканалов. Надо сказать, что это отдельная тема - тема общественного телевидения, у которого может быть будущее в России. Но пока два государственных телеканала имеют 93% территории покрытия своим вещанием, и общество, которое смотрит это телевидение, не имеет никакого влияния на формирование информационной политики. В принципе невозможно определить отношение телезрителей, потому что я не наблюдал никаких пикетов, митингов, демонстраций или актов протеста против того, как совещались события на Дубровке. Тут нужно, думаю, речь вести о том, кому нужна эта Антитеррористическая конвенция. И тут я должен вас поправить, она, конечно, добровольная, но инициатива все-таки исходит от власти. Я боюсь, что дальнейшие события, то есть поиск будущих подписантов этой конвенции будет сопряжено с давлением власти на другие средства массовой информации, которые еще не поддержали. Но и еще одну особенность хочу отметить: с этой конвенцией практически незнакомы региональные средства массовой информации, как мы еще можем называть, провинциальные. Многие из них даже не знакомились с текстом этой конвенции и, соответственно, никакого обсуждения этого текста в провинции, в региональной прессе так и не было.
Лев Ройтман: Спасибо. Тем не менее, эта конвенция передо мной, ее преамбула прекрасно написана, там наилучшие побуждения присутствуют, все-таки какой-то документ есть. Конечно, когда говоришь о языке, для этого необязательно надо быть юристом, понимаешь, что было над чем поработать дополнительно. Я читаю: "СМИ не должны брать у террористов интервью по своей инициативе во время теракта, кроме как по просьбе или с санкции оперативного штаба". Совершенно непонятно - по своей инициативе по просьбе или даже по своей инициативе с санкции. Это, разумеется, не язык профессионального юриста. С этим к Борису Николаевичу Пантелееву - ваша оценка этой конвенции, каково может быть воздействие подобного документа, это ведь все-таки не закон?
Борис Пантелеев: Да, конечно, для того, чтобы дать надлежащую правовую оценку этому документу, нужно его тщательно проанализировать, и в этом смысле, я думаю, сделать несколько фундаментальных замечаний. В частности, в праве существуют специальное понятие "добровольное волеизъявление сторон". Оно предполагает, что, вступая в какие-либо значимые отношения, физические, юридические лица действуют сознательно, ответственно и принимают на себя обязанности добровольно, а не вынужденно это делают. Только в этом случае сделки и иные соглашения считаются доброкачественными - это аксиома правовая. И на таких же принципах строятся моральные обязательства, если они планируются как долговечные, если главная цель сторон - стабилизация и выработка эффективных правил игры для всех участников. Применяя эти фундаментальные отношения к анализу этой конвенции, мы должны признать, что в данном случае соглашение подписано между неравными по своему статусу партнерами. Там участниками выступают, например, Министерство печати и средства массовой информации, то есть контролеры и контролируемые. В качестве альтернативы или как первый шаг к принудительно-законодательному регулированию данной сферы отношений это сделано - остается вопрос. И второй вопрос: по своему правовому статусу почему этот документ назван конвенцией? Мы знаем, что конвенция - это более высокий уровень документа, чем, например, пакт, декларация или меморандум. А существенной особенностью конвенции, исходя из толковых словарей, следует признать то, что в ней не просто провозглашаются некие принципы поведения, желательные для всех участников, но обязательно предполагается наличие действенного механизма, контроля за ее исполнением. И вот здесь мы, к сожалению, не видим в тексте этого соглашения такого механизма. Кто, по плану авторов, должен верифицировать качество исполнения этой конвенции? Это будут чиновники Министерства печати или сами главные редакторы средств массовой информации? Есть ли сегодня, по мнению авторов этой конвенции, уважаемые всеми независимые эксперты в области терроризма и борьбы с ним применительно к средствам массовой информации, заключение которых будет авторитетно для всех журналистов?
Лев Ройтман: Спасибо, Борис Николаевич. Должен сказать, что как конвенция мне ничего подобного не встречалось. Да, различные средства массовой информации на Западе имеют свои собственные правила, свои собственные линии поведения, которые сформулированы на случай освещения террористических актов. Кстати, эти правила отличаются в Соединенных Штатах от тех, например, которые имеет "Би-Би-Си". Естественно, имеет и Радио Свобода подобные правила. В данном случае сказать, что лучше, что хуже очень трудно, потому что в этих критических ситуациях все настолько подвижно, насколько неустойчиво, что руководствоваться буквой правил, а не их духом подчас бывает немыслимо. Тем не менее, я прочитаю следующее: "Освещая текущие события, Радио Свобода/Радио Свободная Европа руководствуется не чувством страха и не желанием оказать кому-либо услугу. И это значит, что мы интервьюируем любых участников событий, но мы не предоставляем и не предоставим эфирное время террористам для их целей. Поэтому в свои программы мы не включаем в качестве автономных элементов интервью с террористами и их пособниками. Вместо этого мы вкратце передаем содержание таких интервью в контексте событий, сообщая факты и подробности, и даем пояснения". Я уже сказал, трудно судить о том, что лучше, что хуже. Тем не менее, Аркадий Иосифович, у меня такое впечатление, что наши правила оставляют большой простор для всестороннего освещения событий. Та конвенция, которая лежит передо мной здесь на столе, а перед вами в Париже, каким-то образом подобной журналистской ответственной свободы не предоставляет. Или я предвзят?
Аркадий Ваксберг: Прежде всего я, честно говоря, не очень хорошо понимаю, какого характера этот документ. Сами разработчики и авторы его называют его Хартией журналистской этики, таковы многочисленные комментарии, появившиеся в российской прессе. Но этические нормы тем и отличаются, в частности, от правовых, что не кодифицируются, не превращаются в некий писаный документ, нарушение которого может влечь за собой какие бы то ни было, естественно, кроме моральных опять же, последствия. Но эту хартию, насколько можно судить по комментариям, будет предложено подписать всем журналистам. Тем самым моральный кодекс превратится в некий кодекс корпоративно-административный, то есть приобретет правовой характер. Значит, он должен предусмотреть санкции за его неисполнение. Насколько все это сопрягается нормами, например, трудового законодательства? Но тут другой возникает очень важный вопрос: судьба, например, тех журналистов, которые откажутся подписать эту хартию? Про это ничего не говорится. Вот я бы, например, ее не подписал. И вовсе не потому, что там есть положения, с которыми я решительно не согласен, нет, в общем и целом в них нет ничего, что вызывает у меня категорический протест. Но подпись сама по себе неизбежно придает факту подписания правовую окраску. Если я несу ответственность за несоблюдение того, под чем подписался, то сами обязательства, на меня налагаемые, должны исключить любую возможность произвольного их толкования. И тут самое время вглядеться в формулировки тех правил поведения, как это названо в этой конвенции, которыми журналисты, опять же, цитируя эту конвенцию, "обязаны руководствоваться". Такой, к примеру, пункты: "Журналисты обязаны информировать общественность, а не сеять панику". Если текст конвенции относится к публицистическому жанру, то тут мне возразить нечего, если же это некая норма морально-правового характера с возможными административными последствиями за несоблюдение правил, то каждый термин должен быть наполнен четким содержанием. Что такое "сеять панику"? Кто будет определять, посеяна ли паника или просто дана объективная информация, которая панически воспринята кем-либо из потребителей информации, а, может быть, и вообще эта информация ни у кого не вызвала никакой паники, а просто тем, кому информация не понравилась, захотелось так ее интерпретировать. А дальше еще того хлеще: "Журналист должен следить не только за смыслом сказанного, но и за тоном". Кто будет определять приемлемые или неприемлемые параметры частоты колебания голосовых связок радио- или телерепортера? Это беспримерная формулировка. Не открывает ли она двери к безграничному произволу будущих судей, полному субъективизму их оценок, ибо никаких стабильных критериев здесь просто не может быть?
Лев Ройтман: Спасибо, Аркадий Иосифович. Вы говорили об этом элементе паники, я припоминаю следующее: в начале мая 1986-го года приблизительно через неделю после чернобыльской катастрофы, когда вся мировая пресса только об этом и писала, в Мюнхене одна немка покончила от ужаса с собой. Ей казалось, что эта радиация уже в Мюнхене и жить дальше будет невозможно. Это о том, как может восприниматься информация отдельно взятым потребителем этой информации, это по поводу паники. Олег Панфилов, по чьей инициативе принят окончательный текст этой конвенции? Ведь, наверняка, все-таки среди журналистов, это же не общее собрание колхозников, происходили какие-то напряженные споры?
Олег Панфилов: Я с большим удовольствием выслушал и юриста, и публициста, много написавшего на юридические темы, но, я думаю, обсуждая эту конвенцию, необходимо помнить, что история создания этой конвенции все-таки политическая. Она связана, на мой взгляд, с общим изменением информационной политики с приходом президента Путина, в очередной раз напомню, с подписанием Доктрины информационной безопасности. И, самое главное, понятно, что поводом для создания этой конвенции для власти стали события на Дубровке. Так вот события эти настолько до сих пор загадочны, что, мне кажется, власть предпринимает некие шаги для того, чтобы журналисты впредь не могли задавать слишком много очень важных вопросов по поводу происшедшего, по поводу того, как это все случилось. Ведь общество до сих пор не знает количества террористов, кто из них был убит и кто из них жив. Есть очень много вопросов по поводу применения газа и так далее. Власть, конечно, может быть, сожалеет о том, что такую конвенцию она не инициировала в 99-м году, когда прошли так называемые "учения" с гексогеном в Рязани, но сейчас власть наверстывает упущенное и будет делать все для того, чтобы избежать неприятных вопросов в дальнейшем. Я не знаю, кто это мог конкретно инициировать, но то, что это исходит о власти, совершенно несомненно. Тем более, что подобный документ два года назад предложил Союз журналистов России, и тот, подготовленный Союзом журналистов документ, никто не собирался рассматривать хотя бы в качестве исходного текста для подготовки новой конвенции. Еще одна вещь, о которой я должен сказать, поскольку упомянули слово "хартия". Дело в том, что любые разговоры о хартиях или этических кодексах поведения журналистов в любых ситуациях - это все-таки разговор о совести журналистов. И мое глубокое убеждение состоит в том, что пока на территории России не будут соблюдаться законы как журналистами, так и представителями власти, говорить о каких-либо этических кодексах, о каких-либо этических правилах бесполезно. Вначале должен восторжествовать закон, потом можно говорить о совести.
Лев Ройтман: Спасибо, Олег Панфилов. Борис Пантелеев, очень серьезное внимание уделяется отношениям журналистов с так называемым "оперативным штабом", по-видимому, это то учреждение, которое ведает или должно ведать именно контртеррористической силовой, а, быть может, психологической операцией. Эти оперативные штабы, кажется, получают фактически роль информационного фильтра, попросту говоря, цензора. Как вы это понимаете?
Борис Пантелеев: Я считаю, что этот вопрос должен быть прямо прописан в законе "О средствах массовой информации". В настоящее время по ныне действующему закону журналист имеет право присутствовать, работать, выполнять свои профессиональные обязанности в месте, где случается нечто чрезвычайное. Он может быть туда допущен, может там полноценно работать в силу ныне действующего положения. Естественно, если идут боевые действия, то эти ограничения вызываются именно самим фактом боевых действий, действует разум. Если силовые ведомства, правоохранительные органы хотят донести свою информацию о том, что же происходит на самом деле, здесь, на мой взгляд, должна быть роль расписана. То есть, если на месте террористической акции оказался журналист первым, до того, как там был создан оперативный штаб и до того, как была выдана первая информация официальной пресс-службы о том, что же там происходит, то журналист в силу ныне действующего закона имеет право выполнять свои профессиональные обязанности на месте этого происшествия. И конвенция меня не убедила в том, что она заменяет собой ныне действующий закон о СМИ.
Лев Ройтман: Спасибо, Борис Николаевич. Эта конвенция его и не заменяет формально, поскольку формально это не закон. Аркадий Иосифович говорил об этом, и это вытекает из текста конвенции. Журналист со своим работодателем, видимо, главным редактором, быть может, учредителем средства массовой информации знакомится с этими документом, подписывает, что он с ними знаком и принимает его. Аркадий Иосифович, в этом документе, где речь идет о функциях оперативного штаба по контролю и допуску информации ни слова не говорится о том, каковы же информационные обязанности самого этого оперативного штаба или же пресс-центров подобных штабов в антитеррористических операциях. Как вы понимаете подобное отсутствие норм и правил?
Аркадий Ваксберг: Я думаю, что это абсолютно вписывается в ту ситуацию, которая сложилась или складывается в стране. Вы обратили внимание на самый важный момент, от него никуда не уйти. У властей, я называю более обобщенное понятие, которое мне кажется здесь правильнее употреблять, у властей никаких обязательств, никакой ответственности, а у журналистов сплошные обязанности и никаких прав. Это совершенно советская в чистом виде модель, которая, по-моему, впервые за последние почти 12 лет проявилась так обнажено. И объяснение этому, я думаю, Олег Панфилов дал абсолютно четкое - это попытка все свести к разговору о том, как должны вести себя журналисты и уйти от главного вопроса - кто виновен практически в убийстве людей, не надо подыскивать деликатных выражений, в убийстве более ста заложников? Кто ответствен за то, что армада вооруженная прошла в самый центр Москвы и так далее? Все эти вопросы давно были поставлены, ответов на них не было, нет и, видимо, не будет. И вот я читаю дальше текст этой конвенции: "Журналисты должны избегать излишнего натурализма при показе места события и его участников". Этот призыв мне кажется совершенно справедливым, я полностью с ним согласен. Но если это документ, обязательство, а не просто риторика, то следует спросить, кто и по каким критериям будет определять, был ли натурализм излишним или нет, и как это определить, не потом, сидя в просмотровом зале или в кабинете начальства, а прямо сейчас на месте события. И главное - следует ли понимать эту конвенцию так, что это положение, о котором я сейчас говорил, относится только к неким антитеррористическим операциям в пределах России или это станет теперь для телевидения общим правилом. Руководители телеканалов, которые разработали и подписали эту конвенцию, считают ли они нужным соблюдать это правило при показе других событий и операций? Когда я вижу сегодня, с каким злорадством, едва ли не сладострастием наше телевидение крупным планом демонстрирует жертвы ненавистных оккупантов в Ираке, я понимаю, что все эти справедливые этические сентенции, которые составили антитеррористическую конвенцию, не больше, чем очередная политическая риторика в угоду тем, кто всеми силами укрепляет авторитарную вертикаль.
Олег Панфилов, что практически эта конвенция означает в будущем, скажем, для российского телезрителя? Ведь, к несчастью, от терроризма сегодня ни одно общество не застраховано.
Олег Панфилов: Я думаю, что для телезрителей это ничего абсолютно не означает, потому что российские телезрители никак не участвуют в формировании информационной политики российских телеканалов. Надо сказать, что это отдельная тема - тема общественного телевидения, у которого может быть будущее в России. Но пока два государственных телеканала имеют 93% территории покрытия своим вещанием, и общество, которое смотрит это телевидение, не имеет никакого влияния на формирование информационной политики. В принципе невозможно определить отношение телезрителей, потому что я не наблюдал никаких пикетов, митингов, демонстраций или актов протеста против того, как совещались события на Дубровке. Тут нужно, думаю, речь вести о том, кому нужна эта Антитеррористическая конвенция. И тут я должен вас поправить, она, конечно, добровольная, но инициатива все-таки исходит от власти. Я боюсь, что дальнейшие события, то есть поиск будущих подписантов этой конвенции будет сопряжено с давлением власти на другие средства массовой информации, которые еще не поддержали. Но и еще одну особенность хочу отметить: с этой конвенцией практически незнакомы региональные средства массовой информации, как мы еще можем называть, провинциальные. Многие из них даже не знакомились с текстом этой конвенции и, соответственно, никакого обсуждения этого текста в провинции, в региональной прессе так и не было.
Лев Ройтман: Спасибо. Тем не менее, эта конвенция передо мной, ее преамбула прекрасно написана, там наилучшие побуждения присутствуют, все-таки какой-то документ есть. Конечно, когда говоришь о языке, для этого необязательно надо быть юристом, понимаешь, что было над чем поработать дополнительно. Я читаю: "СМИ не должны брать у террористов интервью по своей инициативе во время теракта, кроме как по просьбе или с санкции оперативного штаба". Совершенно непонятно - по своей инициативе по просьбе или даже по своей инициативе с санкции. Это, разумеется, не язык профессионального юриста. С этим к Борису Николаевичу Пантелееву - ваша оценка этой конвенции, каково может быть воздействие подобного документа, это ведь все-таки не закон?
Борис Пантелеев: Да, конечно, для того, чтобы дать надлежащую правовую оценку этому документу, нужно его тщательно проанализировать, и в этом смысле, я думаю, сделать несколько фундаментальных замечаний. В частности, в праве существуют специальное понятие "добровольное волеизъявление сторон". Оно предполагает, что, вступая в какие-либо значимые отношения, физические, юридические лица действуют сознательно, ответственно и принимают на себя обязанности добровольно, а не вынужденно это делают. Только в этом случае сделки и иные соглашения считаются доброкачественными - это аксиома правовая. И на таких же принципах строятся моральные обязательства, если они планируются как долговечные, если главная цель сторон - стабилизация и выработка эффективных правил игры для всех участников. Применяя эти фундаментальные отношения к анализу этой конвенции, мы должны признать, что в данном случае соглашение подписано между неравными по своему статусу партнерами. Там участниками выступают, например, Министерство печати и средства массовой информации, то есть контролеры и контролируемые. В качестве альтернативы или как первый шаг к принудительно-законодательному регулированию данной сферы отношений это сделано - остается вопрос. И второй вопрос: по своему правовому статусу почему этот документ назван конвенцией? Мы знаем, что конвенция - это более высокий уровень документа, чем, например, пакт, декларация или меморандум. А существенной особенностью конвенции, исходя из толковых словарей, следует признать то, что в ней не просто провозглашаются некие принципы поведения, желательные для всех участников, но обязательно предполагается наличие действенного механизма, контроля за ее исполнением. И вот здесь мы, к сожалению, не видим в тексте этого соглашения такого механизма. Кто, по плану авторов, должен верифицировать качество исполнения этой конвенции? Это будут чиновники Министерства печати или сами главные редакторы средств массовой информации? Есть ли сегодня, по мнению авторов этой конвенции, уважаемые всеми независимые эксперты в области терроризма и борьбы с ним применительно к средствам массовой информации, заключение которых будет авторитетно для всех журналистов?
Лев Ройтман: Спасибо, Борис Николаевич. Должен сказать, что как конвенция мне ничего подобного не встречалось. Да, различные средства массовой информации на Западе имеют свои собственные правила, свои собственные линии поведения, которые сформулированы на случай освещения террористических актов. Кстати, эти правила отличаются в Соединенных Штатах от тех, например, которые имеет "Би-Би-Си". Естественно, имеет и Радио Свобода подобные правила. В данном случае сказать, что лучше, что хуже очень трудно, потому что в этих критических ситуациях все настолько подвижно, насколько неустойчиво, что руководствоваться буквой правил, а не их духом подчас бывает немыслимо. Тем не менее, я прочитаю следующее: "Освещая текущие события, Радио Свобода/Радио Свободная Европа руководствуется не чувством страха и не желанием оказать кому-либо услугу. И это значит, что мы интервьюируем любых участников событий, но мы не предоставляем и не предоставим эфирное время террористам для их целей. Поэтому в свои программы мы не включаем в качестве автономных элементов интервью с террористами и их пособниками. Вместо этого мы вкратце передаем содержание таких интервью в контексте событий, сообщая факты и подробности, и даем пояснения". Я уже сказал, трудно судить о том, что лучше, что хуже. Тем не менее, Аркадий Иосифович, у меня такое впечатление, что наши правила оставляют большой простор для всестороннего освещения событий. Та конвенция, которая лежит передо мной здесь на столе, а перед вами в Париже, каким-то образом подобной журналистской ответственной свободы не предоставляет. Или я предвзят?
Аркадий Ваксберг: Прежде всего я, честно говоря, не очень хорошо понимаю, какого характера этот документ. Сами разработчики и авторы его называют его Хартией журналистской этики, таковы многочисленные комментарии, появившиеся в российской прессе. Но этические нормы тем и отличаются, в частности, от правовых, что не кодифицируются, не превращаются в некий писаный документ, нарушение которого может влечь за собой какие бы то ни было, естественно, кроме моральных опять же, последствия. Но эту хартию, насколько можно судить по комментариям, будет предложено подписать всем журналистам. Тем самым моральный кодекс превратится в некий кодекс корпоративно-административный, то есть приобретет правовой характер. Значит, он должен предусмотреть санкции за его неисполнение. Насколько все это сопрягается нормами, например, трудового законодательства? Но тут другой возникает очень важный вопрос: судьба, например, тех журналистов, которые откажутся подписать эту хартию? Про это ничего не говорится. Вот я бы, например, ее не подписал. И вовсе не потому, что там есть положения, с которыми я решительно не согласен, нет, в общем и целом в них нет ничего, что вызывает у меня категорический протест. Но подпись сама по себе неизбежно придает факту подписания правовую окраску. Если я несу ответственность за несоблюдение того, под чем подписался, то сами обязательства, на меня налагаемые, должны исключить любую возможность произвольного их толкования. И тут самое время вглядеться в формулировки тех правил поведения, как это названо в этой конвенции, которыми журналисты, опять же, цитируя эту конвенцию, "обязаны руководствоваться". Такой, к примеру, пункты: "Журналисты обязаны информировать общественность, а не сеять панику". Если текст конвенции относится к публицистическому жанру, то тут мне возразить нечего, если же это некая норма морально-правового характера с возможными административными последствиями за несоблюдение правил, то каждый термин должен быть наполнен четким содержанием. Что такое "сеять панику"? Кто будет определять, посеяна ли паника или просто дана объективная информация, которая панически воспринята кем-либо из потребителей информации, а, может быть, и вообще эта информация ни у кого не вызвала никакой паники, а просто тем, кому информация не понравилась, захотелось так ее интерпретировать. А дальше еще того хлеще: "Журналист должен следить не только за смыслом сказанного, но и за тоном". Кто будет определять приемлемые или неприемлемые параметры частоты колебания голосовых связок радио- или телерепортера? Это беспримерная формулировка. Не открывает ли она двери к безграничному произволу будущих судей, полному субъективизму их оценок, ибо никаких стабильных критериев здесь просто не может быть?
Лев Ройтман: Спасибо, Аркадий Иосифович. Вы говорили об этом элементе паники, я припоминаю следующее: в начале мая 1986-го года приблизительно через неделю после чернобыльской катастрофы, когда вся мировая пресса только об этом и писала, в Мюнхене одна немка покончила от ужаса с собой. Ей казалось, что эта радиация уже в Мюнхене и жить дальше будет невозможно. Это о том, как может восприниматься информация отдельно взятым потребителем этой информации, это по поводу паники. Олег Панфилов, по чьей инициативе принят окончательный текст этой конвенции? Ведь, наверняка, все-таки среди журналистов, это же не общее собрание колхозников, происходили какие-то напряженные споры?
Олег Панфилов: Я с большим удовольствием выслушал и юриста, и публициста, много написавшего на юридические темы, но, я думаю, обсуждая эту конвенцию, необходимо помнить, что история создания этой конвенции все-таки политическая. Она связана, на мой взгляд, с общим изменением информационной политики с приходом президента Путина, в очередной раз напомню, с подписанием Доктрины информационной безопасности. И, самое главное, понятно, что поводом для создания этой конвенции для власти стали события на Дубровке. Так вот события эти настолько до сих пор загадочны, что, мне кажется, власть предпринимает некие шаги для того, чтобы журналисты впредь не могли задавать слишком много очень важных вопросов по поводу происшедшего, по поводу того, как это все случилось. Ведь общество до сих пор не знает количества террористов, кто из них был убит и кто из них жив. Есть очень много вопросов по поводу применения газа и так далее. Власть, конечно, может быть, сожалеет о том, что такую конвенцию она не инициировала в 99-м году, когда прошли так называемые "учения" с гексогеном в Рязани, но сейчас власть наверстывает упущенное и будет делать все для того, чтобы избежать неприятных вопросов в дальнейшем. Я не знаю, кто это мог конкретно инициировать, но то, что это исходит о власти, совершенно несомненно. Тем более, что подобный документ два года назад предложил Союз журналистов России, и тот, подготовленный Союзом журналистов документ, никто не собирался рассматривать хотя бы в качестве исходного текста для подготовки новой конвенции. Еще одна вещь, о которой я должен сказать, поскольку упомянули слово "хартия". Дело в том, что любые разговоры о хартиях или этических кодексах поведения журналистов в любых ситуациях - это все-таки разговор о совести журналистов. И мое глубокое убеждение состоит в том, что пока на территории России не будут соблюдаться законы как журналистами, так и представителями власти, говорить о каких-либо этических кодексах, о каких-либо этических правилах бесполезно. Вначале должен восторжествовать закон, потом можно говорить о совести.
Лев Ройтман: Спасибо, Олег Панфилов. Борис Пантелеев, очень серьезное внимание уделяется отношениям журналистов с так называемым "оперативным штабом", по-видимому, это то учреждение, которое ведает или должно ведать именно контртеррористической силовой, а, быть может, психологической операцией. Эти оперативные штабы, кажется, получают фактически роль информационного фильтра, попросту говоря, цензора. Как вы это понимаете?
Борис Пантелеев: Я считаю, что этот вопрос должен быть прямо прописан в законе "О средствах массовой информации". В настоящее время по ныне действующему закону журналист имеет право присутствовать, работать, выполнять свои профессиональные обязанности в месте, где случается нечто чрезвычайное. Он может быть туда допущен, может там полноценно работать в силу ныне действующего положения. Естественно, если идут боевые действия, то эти ограничения вызываются именно самим фактом боевых действий, действует разум. Если силовые ведомства, правоохранительные органы хотят донести свою информацию о том, что же происходит на самом деле, здесь, на мой взгляд, должна быть роль расписана. То есть, если на месте террористической акции оказался журналист первым, до того, как там был создан оперативный штаб и до того, как была выдана первая информация официальной пресс-службы о том, что же там происходит, то журналист в силу ныне действующего закона имеет право выполнять свои профессиональные обязанности на месте этого происшествия. И конвенция меня не убедила в том, что она заменяет собой ныне действующий закон о СМИ.
Лев Ройтман: Спасибо, Борис Николаевич. Эта конвенция его и не заменяет формально, поскольку формально это не закон. Аркадий Иосифович говорил об этом, и это вытекает из текста конвенции. Журналист со своим работодателем, видимо, главным редактором, быть может, учредителем средства массовой информации знакомится с этими документом, подписывает, что он с ними знаком и принимает его. Аркадий Иосифович, в этом документе, где речь идет о функциях оперативного штаба по контролю и допуску информации ни слова не говорится о том, каковы же информационные обязанности самого этого оперативного штаба или же пресс-центров подобных штабов в антитеррористических операциях. Как вы понимаете подобное отсутствие норм и правил?
Аркадий Ваксберг: Я думаю, что это абсолютно вписывается в ту ситуацию, которая сложилась или складывается в стране. Вы обратили внимание на самый важный момент, от него никуда не уйти. У властей, я называю более обобщенное понятие, которое мне кажется здесь правильнее употреблять, у властей никаких обязательств, никакой ответственности, а у журналистов сплошные обязанности и никаких прав. Это совершенно советская в чистом виде модель, которая, по-моему, впервые за последние почти 12 лет проявилась так обнажено. И объяснение этому, я думаю, Олег Панфилов дал абсолютно четкое - это попытка все свести к разговору о том, как должны вести себя журналисты и уйти от главного вопроса - кто виновен практически в убийстве людей, не надо подыскивать деликатных выражений, в убийстве более ста заложников? Кто ответствен за то, что армада вооруженная прошла в самый центр Москвы и так далее? Все эти вопросы давно были поставлены, ответов на них не было, нет и, видимо, не будет. И вот я читаю дальше текст этой конвенции: "Журналисты должны избегать излишнего натурализма при показе места события и его участников". Этот призыв мне кажется совершенно справедливым, я полностью с ним согласен. Но если это документ, обязательство, а не просто риторика, то следует спросить, кто и по каким критериям будет определять, был ли натурализм излишним или нет, и как это определить, не потом, сидя в просмотровом зале или в кабинете начальства, а прямо сейчас на месте события. И главное - следует ли понимать эту конвенцию так, что это положение, о котором я сейчас говорил, относится только к неким антитеррористическим операциям в пределах России или это станет теперь для телевидения общим правилом. Руководители телеканалов, которые разработали и подписали эту конвенцию, считают ли они нужным соблюдать это правило при показе других событий и операций? Когда я вижу сегодня, с каким злорадством, едва ли не сладострастием наше телевидение крупным планом демонстрирует жертвы ненавистных оккупантов в Ираке, я понимаю, что все эти справедливые этические сентенции, которые составили антитеррористическую конвенцию, не больше, чем очередная политическая риторика в угоду тем, кто всеми силами укрепляет авторитарную вертикаль.